Учение о знании

«Кого же из небесных богов признаешь ты господ-,; ствующею причиною, по которой свет делает то, что зрение у нас прекрасно видит, а зримое видится?» — «Того же, кого и ты, и другие, — сказал он, — явно, что спрашиваешь о солнце». — «Не ирирождено ли наше зрение к этому Liory?» — «Как?» — «Солнце не есть ни зрение само по себе, ни то, в чем оно находится и что мы паллием глупом». — «Конечно нет». — «Глаз есть только еолпцгоГ>ра:1||спшее, думаю, из чувственных орудий», «И очень» «'Гак и сила, которую имеет »то орудие, не получается ли как бы хранящаяся в нем, в виде истечения?» — «Без сомнения». — «Следо­вательно, и солнце, хотя оно не зрение, не есть ли причина зрения, которым само усматривается?» — «Так», — сказал он. «Полагай же, — примолвил я, — что это-то называется у меня порождением блага, по­скольку оно родило подобное себе благо» (Государ­ство, 508 А-В).

Когда родилась Афродита, боги собрались на пир, и в числе их был Порос, сын Метиды. Только они отобедали — а еды у них было вдоволь, — как пришла просить подаянья Пения и стала у дверей. И вот Порос, охмелев от нектара — вина тогда еще не было, — вышел в сад Зевса и, отяжелевший, уснул.

И тут Пения, задумав в своей бедности родить ребен­ка от Пороса, прилегла к нему и зачала Эрота. Вот почему Эрот — спутник и слуга Афродиты: ведь он был зачат на празднике рожденья этой богини; кро­ме того, он по самой своей природе любит красивое: ведь Афродита — красавица. Поскольку же он сын Пороса и Пении, дело с ним обстоит таю прежде все­го, он всегда беден и вопреки распространенному мнению совсем не красив и не нежен, а груб, нео­прятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выхо­дит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и си­ла 1, он искусный ловец, непрестанно строящий коз­ни, он жаждет рассудительности и достигает ее, он всю жи:)ш> занят философией, он искусный колдун, чародей и софист. По природе своей он ни бессмер­тен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и цветет, если дела его хороши, то умирает, но, унас­ледовав природу отца, оживает опять. Все, что он ни приобретет, идет прахом, отчего Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден.

Он находится также посредине между мудростью и невежеством, и вот почему. Из богов никто не зани­мается философией и не желает стать мудрым, по­скольку боги и так уже мудры; да и вообще тот, кто мудр, к мудрости не стремится. Но не занимаются фи­лософией и не желают стать мудрыми опять-таки и невежды. Ведь тем-то и скверно невежество, что че­ловек не прекрасный, не совершенный, не умный вполне доволен собой. А кто i ie считает, что в чем¹то нуждается, тот и ие желает того, в чем, по его мнению, не испытывает нужды (Пир, 203 В—204 А).

Раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет всего про­чего она способна вспомнить то, что прежде ей бы­ло известно. И раз все в природе друг другу родст­венно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто

вспомнил что-нибудь одно, — люди называют это познанием, — самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках: ведь искать и познавать — это как раз и значит при­поминать (Менон, 81 С —D).

Сократ. А ведь найти знания в самом себе — это и значит припомнить, не так ли?

Менон. Конечно.

Сократ. Значит, то знание, которое у него есть сейчас, о»г либо когда-то приобрел, либо оно всегда у i icn > было?

Менон. Да.

Сократ. Нсли оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он его когда-либо при­обрел, то уж никак не в нынешней жизни. Не приоб­щил же его кто-нибудь к геометрии? Ведь тогда его обучили бы всей геометрии, да и прочим наукам. Но разве его кто-нибудь обучал всему? Тебе это сле­дует знать хотя бы потому, что он родился и воспи­тывался у тебя в доме.

Менон. Да, я отлично знаю, что никто его ничему не учил.

Сократ. А все-таки есть у него эти мнения или нет;'

Mt'HOH. Само собой, есть, Сократ, ведь это оче­видно.

(.'.ократ. А если ом приобрел их не в нынешней жи:ши, то разве не ясно, что они появились у него в какие-то иные времена, когда он и выучился [все­му]?

Менон. И это очевидно.

Сократ. Не в те ли времена, когда он не был чело­веком?

Менон. В те самые.

CoKfxtm. А. поскольку и в то время, когда он уже че-лопск, и тогда, когда он им еще не был, в нем должны жить истинные мнения, которые, если их разбудить вопросами, становятся знаниями, — не все ли время будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он все время либо человек, либо не человек

Менон. Разумеется.

Сократ. Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна, то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним? (Менон, 85D-B).

Человек должен постигать общие понятия, скла­дывающиеся из многих чувственных восприятий, но сводимые разумом воедино. А это есть припоми­нание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу, свысока смотрела на то, что мы теперь называем бытием, и, поднявшись, загля­дывала в подлинное бытие. Поэтому, по справедли­вости, окрыляется только разум философа, память которого по мере сил всегда обращена к тому, в чем и сам Бог проявляет свою божественность. Только человек, правильно пользующийся такими воспо­минаниями, псчм'да посвящаемый в совершенные та­инства, становится подлинно совершенным (Федр, 249 C-D).

«Когда занимаются видимыми формами и рассуж­дают о них, тогда мыслят не об этих, а о тех, которым эти уподобляются: тут дело идет о четырехугольнике и его диагонали самих в себе, а не о тех, которые напи­саны; таким же образом и прочее. То же самое делает­ся, когда ваяют или рисуют: все это — тени и образы в воде; пользуясь ими как образами, люди стараются усмотреть те, которые можно видеть не иначе, как мыслью». — «Ты справедливо говоришь», — сказал он. — «Так этот-то вид называл я мыслимым и сказал, что душа для искания его принуждена основываться на предположениях и не достигает до начала, пото­му что не может взойти выше предположений, но пользуется самими образами, отпечатлевающими­ся на земных предметах, смотря по тому, которые из них находит и почитает изображающими его срав­нительно выразительнее». (Государство, 510 D — 511 А).

«Не представляется ли тебе мнение, — продолжал я, — чем-то темнее знания и яснее незнания?» — «И очень», — сказал он. — «Лежащим внутри обоих?» — «Да». — «Следовательно, мнение находится среди этих

двух». — «Совершенно так». — «Не говорили ли мы прежде, что если что-нибудь представляется и сущест­вующим, и вместе не существующим, то это что-ни­будь лежит между истинно существующим и вовсе не­существующим, и что о нем не будет ни знания, ни не­знания, но откроется опять нечто среднее между незнанием и знанием?» — «Правильно». — «Теперь же вот между ними открылось то, что мы называем мне­нием». (Государство, 478 С—Е),

ни

ДИАЛЕКТИКА

г* • « Не кажется ли тебе, — спросил я, — что диалекти­ка, как бы оглавление наук, стоит у нас наверху и что никакая другая наука, по справедливости, не может стоять выше ее; ею должны заканчиваться все науки». (Государство, 534 Е)-

«Ни одна метода, имея в виду предметы недели­мые, как неделимые, не возьмется вести их к обще­му: все другие искусства направляются либо к чело-веческим мнениям и пожеланиям, либо к проис­хождению и согпшу, либо, наконец, к обработке 1014), что происходит и с оста илистей; прочие же, ко-Юрыс,скамали мы, посиринимают нечто сущее, на-Цркимер геометрия и следующие за нею, видим, как будто грезят о сущем, а наяву не в состоянии усмат­ривать его, пока, пользуясь предположениями, ос­тавляют их в неподвижности и не могут дать для них основания. Ведь если и началом бывает то, чего кто не знает, да и конец и середина сплетаются из того, чего кто не знает, то каким образом можно со­гласиться с таким знанием?» — «Никак нельзя», — отвечал он. «Итак, диалектическая метода, — сказал я, — одна идет этим путем, возводя предположения к самому началу, чтобы утвердить их». (Государст­во, 533 В).

Не называешь ли ты диалектиком того, кто берет

основание сущности каждого предмета, и не ска­жешь ли, что человек, не имеющий основания, так как не может представить его ни себе, ни другому, в том же отношении и не имеет ума? (Государство, 534 Б).

Странник. Разделять по родам, не принимать то­го же самого вида за иной и другой за тот же самый, неужели мы не скажем, что это есть предмет науки диалектики?

Теэтет. Да, скажем.

Странник. Кто, таким образом, в состоянии вы­полнить это, тот сумеет в достаточной степени раз­личить одну идею, повсюду проходящую через мно­гие, в котором каждое отдельное разобщено с дру­гим, далее, различить, как многие отличные друг от друга идеи обнимаются извне одною, и как, обратно, одна идея связана в одном месте многими, и как, на­конец, многие совершенно отделены друг от друга. э_то все называется уметь различать по родам, на­сколько каждое может вступать в общение и на­сколько нет.

Теэтет. Совершенно так.

Странник. Ты, думаю я, конечно, диалектику никому другому не припишешь, как только ис­кренно и истинно философствующему (Софист, 253 D-E).

Сократ. <...> Все, что мы там случайно наговори­ли, относится к двум разновидностям, и вот суметь искусно применить сильные свойства каждой Из них — это была бы благодарная задача.

Федр. Какие же это разновидности?

Сократ. Это способность, охватив все общим взглядом, возводить к единой идее разрозненные яв­ления, чтобы, определив каждое из них, сделать яс­ным предмет нашего поучения. Так и мы поступили только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуж­дать о нем, и благодаря этому наше рассуждение вы­шло ясное и не противоречившее само себе.

Федр. А что ты называешь другой разновиднос­тью, Сократ?

Сократ. Это, наоборот, умение разделять все на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни один член, словно дур­ные повара; так в наших недавних речах мы отнесли все не осознанное мышлением к одному виду (Федр, 265 D-E).

Если же кто ухватится за самое основу, ты не об­ращай на это внимания и не торопись с ответом, пока не исследует!, следствия, и:» нес вытекающие, и не определишь, и луд или не в лад друг другу они звучат. А когда итребуется оправдать самое основу, ты сделаешь это точно таким же образом — подве­дешь дру|-ую, более общую основу, самую лучшую, какую сможешь отыскать, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлетворительного результата (Фе-don,101D).

Душа принуждена искать одну свою часть на ос­новании предположений, пользуясь разделенными тогда частями как образами и идя не к началу, а к концу; напротив, другую ищет она, выходя из предположения и простираясь к началу непредпо­лагаемому, без тех прежних образов, то есть совер­шает путь под руководством одних идей самих по себе (Государство, 510 П).

\ 1рсждс »с его i мд( > i к >:ii iuti» истину о любом пред-MCif, о котором шпоришь или пишешь; научиться оп­ределять псе c'oo'i'ncTcnici и к) с i icft; дав определение, надо опять таки уметь все и< >дразделять на виды, пока не дойдешь до неделимого (Федр, 277В).

Чтобы тебе было легче понять, не ограничивайся одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на растения, одним словом, на все, чему присуще возникновение, и давай подумаем, не таким ли образом возникает все вообще — противополож­ное из противоположного — в любом случае, когда на­лицо две противоположности? Возьми, например, прекрасное и безобразное, или справедливое и не­справедливое, или тысячи иных противоположнос­тей. Давай спросим себя: если существуют две проти­воположные вещи, необходимо ли, чтобы одна непре­менно возникала из другой, ей противоположной?

Например, когда что-нибудь становится больше, зна­чит ли это с необходимостью, что сперва оно было меньшим, а потом из меньшего делается большим? (Федон,70Е).

«Возможно ли, чтобы одно и то же в отношении к одному и тому же стояло и двигалось?» — спросил я. «Никак невозможно». — «Однако ж условимся в этом еще точнее, чтобы, простираясь вперед, не прийти к недоумению. Ведь если бы кто говорил, что чело­век стоит, а руками и головою движет и что, [таким образом], он и стоит, и вместе движется, то мы, ду­маю, не согласились бы, что так должно говорить, а [сказали бы], что одно в нем стоит, другое движет­ся. Не так ли?» — «Так». — «Или, если бы тот, кто лука­во утверждает это, еще больше подшучивал, что-де и нее кубари стоят и вместе движутся, когда вертятся, средоточием уткнувшись в одно место, да и всякое другое на своей подставке вертящееся тело делает то же самое, — мы, конечно, не приняли бы этого, — потому что такие вещи вертятся и не вертятся в от­ношении не к одному и тому же, — а сказали бы, что в них есть прямое и круглое и что по прямоте они стоят, ибо никуда не уклоняются, а по окружности совершают круговое движение. Когда же эта прямо­та вместе с обращением окружности уклоняется на­право либо налево, вперед либо назад, тогда в вещи уже ничто не может стоять». «И справедливо», — ска­зал он. «Итак, нас не изумит никакое подобное полор жение и уже не уверит, будто что-нибудь, будучи тем же в отноше! ши к тому же и для того же, иногда мо­жет терпеть или делать противное». (Государство, 436 С-Е).

Мне кажется, не только большое само по себе ни­когда не согласится быть одновременно и большим, и малым, но и большое в нас никогда не допустит и не примет малого, не пожелает оказаться ниже другого... И вообще ни одна из противоположнос­тей, оставаясь тем, что она есть, не хочет ни превра­щаться в другую противоположность, ни быть ею, но либо удаляется, либо гибнет (Федон, 102 D — ЮЗА).

Ты не понял разницы между тем, что говорится теперь и говорилось тогда. Тогда мы говорили, что из противоположной вещи рождается проти­воположная вещь, а теперь — что сама противопо­ложность никогда не перерождается в собствен­ную противоположность. Ни в нас, ни в своей природе. Тогда, друг, мы говорили о вещах, обла­дающих противоположными качествами, называя вещи именами противоположностей, а теперь о самих протиноположностях, чье присутствие дает имена вещам: это они, утверждаем мы теперь, ни­когда не соглашаются возникнуть одна из другой (Федоп, 103В).

космология

-i.'.-

4;

Древние, которые были лучше нас и обитали ближе к богам, передали нам сказание, что все, о чем говорится как о вечно сущем, состоит из един­ства и множества и заключает в себе сросшиеся во­едино предел и беспредельность. Если все это так устроено, то мы всегда должны полагать одну идею относительно каждой пещи и соответственно этому вести исследование: в заключение мы эту идею най­дем. Когда же схватим ее, нужно смотреть, нет ли, кроме нее одной, еще двух или трех идей или како­го иного числа, и затем с каждым из этих единств поступать таким же образом до тех пор, пока перво­начальное единство не предстанет взору не просто как единое и беспредельно многое, но как количе­ственно определенное. Идею же беспредельного можно прилагать ко множеству лишь после того, как будет охвачено взором все его число, заключен­ное между беспредельным и единым; только тогда каждому единству из всего ряда можно дозволить войти в беспредельное и раствориться в нем (Фи-леб,1бС-П).

Когда в полной движения и жизни вселенной ро­дивший ее отец признал образ бессмертных богов, он возрадовался и в добром своем расположении придумал сделать ее еще более похожею на обра­зец. Так как самый образец есть существо вечное, то и эту вселенную вознамерился он сделать по воз­можности такою же. Но природа-то этого существа действительно вечная; а это свойство сообщить вполне существу рожденному было невозможно; так он придумал сотворить некоторый подвижный образ вечности, и вот, устраивая заодно небо, созда­ет пребывающей в одном вечности вечный, восхо­дящий в числе образ — то, что назвали мы време­нем. Ведь и дни и ночи, и месяцы и годы, которых до появления неба не было, — тогда, вместе с установ­лением неба, подготовил он и их рождение (Тимей, 37D-E).

В прежнюю чашу, и которой замешена и со­ставлена была душа Вселенной, влив опять остат­ки от прежнего, [Бог] смешал их почти таким же образом; но это не была уже более чистая, как тог­да, смесь, а вторая и третья по достоинству (Тимей, 41 D).

Сущее, пространство и рождение являются, как три троякие начала, еще до происхождения неба. Кормилица же рождаемого, разливаясь влагою и пы­лая огнем, принимая также формы земли и воздуха и испытывая все другие состояния, какие приходят с этими стихиями, представляется, правда, на вид всеобразную; но так как ее наполняют силы непо­добные и неравновесныс, то она не имеет равнове­сия ни в какой из своих частей, а при неравном по­всюду весе подвергается иод действием этих сил со­трясениям и, колеблясь, в свою очередь потрясает их. Через сотрясение же они разъединяются и раз­брасываются туда и сюда, все равно как при просеи­вании и провеивании посредством сит и служащих для чистки зерна орудий плотные и твердые зерна падают на одно место, а слабые и легкие — на другое (Тимей,52О-Е).