Быт и бытие человека в прозе А.П. Чехова

А.П. Чехов завершает литературный процесс XIX века. Он начинает писать в 1880-е годы, когда в литературе еще царит Л.Н. Толстой и уже заявляет о себе М. Горький. Толстому принадлежат слова о том, что у Чехова, как у Пушкина, нет содержания, что он «двинул вперед форму»[48]. Смысл высказывания автора «Войны и мира» можно понять как отсутствие в чеховских произведениях идеологической ясности, логической завершенности авторской концепции, к которым так стремился сам Толстой. Но сопоставление с Пушкиным символично. Один открывал XIX век, другой его закрывает. И оба принадлежат к одним из трудно расшифровывающихся художников.

Чехов начинает писать несерьезные рассказы и печататься в несерьезных изданиях, журналах «Осколки», «Будильник», подписываясь или Антошей Чехонте, или Человеком без селезенки. Все это говорит как будто бы за то, что к ранним произведениям Чехова нельзя относиться серьезно. Но именно в них есть уже все то, что появится в зрелой художественной системе писателя.

Обратимся к рассказу «Хамелеон». Уже в первом абзаце рассказа обнаруживаются мотивы и Гоголя, и Достоевского, и Толстого. «Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.» Первый парадокс, напоминающий читателю Гоголя: на площади ни души, и в то же время по ней идут два человека. Сразу же в сознании читателя Очумелов и городовой позиционируются как герои с мертвыми душами. Второй мотив тоже гоголевский. На Очумелове новая шинель, но на улице середина лета. Об этом свидетельствует решето с крыжовником в руках рыжего городового. По всей видимости, Очумелов надел новую шинель в июле месяце только потому, что она занимает очень большое место в его жизни, и он не мог подождать до начала сезона. Но наличие только одной детали разрушает уже начинающийся складываться гоголевский мир мертвых душ, над которым зловеще нависла шинель. Эта деталь – цвет волос городового. Он рыжий. За словом рыжий закреплен целый спектр значений. Одно из них относится к клоунаде. Рыжий, то есть чудак, человек, попадающий в смешные ситуации. Существует поговорка «Что я рыжий что ли?» Используется тогда, когда человеку не хочется что-либо делать. За счет этой детали базарная площадь превращается в арену цирка, а происходящее на ней напоминает балаганное действие, комическое по своей природе.

Разворачивающееся на базарной площади событие похоже на цирковое представление и тогда, когда к действующим лицам присоединяется пострадавший Хрюкин, у которого роль лица выполняет укушенный палец, он всем его представляет как свою визитную карточку.

Появление собачки еще больше напоминает цирк или уличное представление. Соединение человека и животного в балаганном действии призвано развеселить зрителя, напомнить о первичном единстве их в эдеме.

Характерна и происходящая замена. Выражение собаки больше напоминает выражение человеческого лица. «В центре толпы, растопырив передние ноги и дрожа всем телом, сидит на земле сам виновник скандала – белый борзой щенок с острой мордой и желтым пятном на спине. В слезящихся глазах его выражение тоски и ужаса.»А у людей вместо лиц предметы. У рыжего городового – решето с конфискованным крыжовником, у надзирателя – шинель, у Хрюкина – окровавленный палец.

Эта замена – повод для трагических умозаключений в духе Достоевского и Толстого. Что случилось с человеком, как он утратил себя, как произошла потеря Лица?

Но переходу к трагическим нотам мешает еще одна чеховская деталь – говорящие фамилии героев: Очумелов, Елдырин, Хрюкин. Пожалуй, только последняя может быть прочитана как свидетельство животного начала ее носителя. Фамилия Елдырин близка к словам «ялдыга», что в словаре Даля означает «гуляка, мот, проедала», и «елдыга» – «шеромыжник, сварливый и корыстный человек».

Но важнее всего фамилия главного героя – Очумелов. На ней лежит основная смысловая нагрузка. «Очуметь», по Далю, значит «одуреть, осаметь, забыться временно, быть в беспамятстве». Фамилия говорит о временном забытии героя, то есть о пребывании его за – бытием. Такая трактовка тоже позволяет говорить о трагедии личности, оказавшейся вне зоны памяти. Но такое трагическое не абсолютно. Оно не присуще природе жизни, а является фактом только выбора человека. Балаганное действо с переодеванием снимает возможность трагической интерпретации сюжета и пародирует ситуацию выбора, сводя ее исключительно в сферу быта.

Герои существуют в игровом пространстве серьезного/несерьезного, правда, не понимая этого. Комизм рассказа как раз в этом, в непонимании героями двойственности ситуации. Герои смешны, ибо бытовую коллизию возводят в ранг значительной, сверхбытовой. «Хамелеон» – своеобразный ответ Чехову всей предшествующей литературе и заявка на особое чеховское восприятие исторической ситуации, которая полностью зависит от человека, от его способности к перевоплощениям, но не хамелеоновским, к умению адекватного восприятия действительности и разумного на нее реагирования. Игра, свойственная природе жизни и природе человека, должна быть естественным проявлением животворящей энергии разума, а не мимикрии.

Игровая ситуация определяет сюжет и «Толстого и тонкого», и «Смерти чиновника». Действие последнего рассказа происходит вообще в театре. Червяков, чхнувший на голову генерала, не понимает, что в пространстве театра все не так, как в серьезной жизни, и надоедает генералу своими извинениями. Поведение генерала адекватно пространству, в котором произошел инцидент, до тех пор, пока чиновник ему не надоест. В финале генерал поведет себя не как зритель, а как генерал, и Червяков умрет от страха.

Жизнь как свободная игра состояний, как серьезное/несерьезное не может быть трагичной или драматичной по своей природе. Она прекрасна независимо от того, как воспринимает ее человек. Часто человек свое восприятие жизни абсолютизирует, превращает в жизненную доминанту и тем самым обрекает себя на страдание, неудовлетворенность ею. Чехов не видит трагедии в бытии человека.

Началом его серьезного творчества была повесть «Степь», опубликованная в 1888 г. Степь в повествовании выступает как метафора жизни. Она вполне географическая природная зона, отличающаяся своей флорой и фауной. Но в смене состояний степи (утро-полдень-день-пердвечерье-ночь) чувствуется незримое присутствие чего-то живого, что и направляет это ее движение. Степь – живое существо. Она дышит, улыбается, застывает, сердится, поет. Степь сублимирует в себе прошлое время, она напоена таинственной атмосферой невидимой, но ощущаемой жизни.

Чехову принадлежит следующее высказывание: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно не знает ничего или очень мало.»[49] Степь и есть то «целое громадное поле», вбирающее в себя время, хранящее память о прошлом, настоящем и будущем. Ибо в каждом мгновении настоящее становится прошлым. В степи калейдоскопически совмещены вехи исторического движения человека. «Каменная баба» – свидетельница языческой эпохи, «ветхозаветная фигура пастуха» напоминает о первых временах христианства. «Ветряная мельница», «телеграфные столбы» – знаки технического прогресса. Прошлое не ушло из настоящего, как настоящее не уйдет из будущего, став прошлым. Оно притаилось и живет рядом с настоящим, невидимое, но смутно ощущаемое человеком. Жизнь подобна электромагнитному полю, незримо окружающему человека. Человек только чувствует его веяние.

На людях в степи, которых встречает мальчик Егорушка, лежит печать тоски, одиночества, нереализованных желаний. Они похожи на траву из песни-плача степи. «В своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренне убеждала кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой, если бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя.» (Гл. II)

В этом плаче и «страстная жажда жизни», и понимание того, что жизнь прошла напрасно; осознание своей вины и в то же время признание собственной невиновности в том, что жизнь оказалась убыточной. Эти разнонаправленные состояния, не подающиеся логике сопряжения, и обозначают целое жизни. Но их хаотичность, неупорядоченность в восприятии человека, его бессилие объяснить их, выстроить в логическую цепочку, не свидетельствуют об отрицательной устремленности целого.

В каждом из героев «Степи» слышится песня-плач. Соломон, сжегший свои деньги, томимый жаждой величия и признания, больше похож на шута, чем на героя. Странный, «кружащий» по степи Варламов, которого так и не встретит Егорушка. Дымов, от нечего делать, от скуки, убивший ужика. Старик Пантелей, потерявший семью и дохаживающий последний срок на земле. Емельян, потерявший голос, но живо чувствующий хор жизни. Вася подобный растению. Всех этих героев объединяет одно: они не знают, зачем они в степи. Они должны быть в другом месте, у них должна быть иная жизнь. У Пантелея не должна была бы сгореть вся семья, Емельян не должен был терять голос. Вася не должен быть растением. Соломон не должен был бы глупить. Они потеряли что-то очень дорогое и теперь вынуждены кружить по степи Потеря чего-либо или, как в случае с Дымовым, необретение чего-либо, соединяет людей в пространстве жизни-степи. Но это неблагополучие их личной жизни не воспринимается героями как неблагополучие. Это их поле жизни, которое нужно осилить пройти. Только Дымов возмущен тем, что нет реализации его силам. Но он единственный, кто еще и не знает, что такое терять.

На общем фоне благополучия/неблагополучия выделяются два героя, отец Христофор и Константин Звонык, счастливые, по их уверению, люди. Счастье отца Христофора конкретно и в то же время иллюзорно. Он счастлив, потому что подошел к краю своей жизни. Не осталось желаний. «Мне-то, собственно, нечего бога гневить, я достиг предела своей жизни, как дай бог всякому…Дочек за хороших людей определил, сынов в люди вывел и теперь свободен, свое дело сделал, хоть на все четыре стороны иди. Живу со своей попадьей потихоньку, кушаю, пью да сплю, на внучат радуюсь да богу молюсь, а больше мне ничего и не надо. Как сыр в масле катаюсь и знать никого не хочу. Отродясь у меня никакого горя не было, и теперь, ежели б, скажем, царь спросил: «Что тебе надобно? Чего хочешь?» – да ничего мне не надобно! Все у меня есть, и все слава богу. Счастливей меня во всем городе человека нет. Только вот грехов много, да ведь и то сказать, один бог без греха» (Гл.III)В слове героя о своей жизни счастье ассоциируется с освобождением от обязанностей перед жизнью. Все уже сделано. Но молодой Дымов томится этой свободой от жизни, она для него подобна тюрьме, в которой заключен его нереализующийся дух. Растительная жизнь, «кушаю», «пью» и «знать никого не хочу», не освобождает от ощущения греха. Отец Христофор счастлив в быту. У него заладилась именно бытовая жизнь. Но под сомнения в его речи ставится счастье в смысле бытийном – грехов много. И тут же мысль о таком счастье упраздняется. Ведь люди не боги, и без греха им не прожить. Счастье/несчастье составляет основу жизни каждого человека. Эти состояния так же нерасторжимы, как серьезное/несерьезное, благополучие/неблагополучие. «Жизнь страшна и чудесна».

Константин Звонык появляется из ночной степи тогда, когда Дымов рассказал чудовищную историю убийства купцов, а Пантелей – свои «страшные» истории о разбойниках. Настоящее страшное и страшное вымышленное подготавливают появление Звоныка. Он появляется из ночной степи, подобно призраку. «А может, это по степи гуляет купец, что тут похоронен, – сказал Дымов» (VI) Собравшихся у костра, только что слушавших истории про злых людей, поражает улыбка вышедшего из степи человека, «необыкновенно добрая, широкая и мягкая, как у разбуженного ребенка, одна из тех заразительных улыбок, на которые трудно не ответить тоже улыбкой». В ночную степь Звоныка выгнала тоска по любимой жене, уехавшей погостить к родителям. «При ней голова ходором ходит, а без нее вот словно потерял что, как дурак по степи хожу». Константин Звонык «счастливый до тоски». Ему его «томительное счастье» не дает находиться на одном месте, гонит по ночной степи от одного костра к другом в поисках того, кому бы он мог рассказать о своей любви. Но почему-то при виде счастливого человека «всем стало скучно и захотелось тоже счастья». В одном контексте употребляются разные по обозначению, но выражающие одно общее состояние слова. Счастье – тоска – скука. Счастье предполагает полноту. Оно наполняет человека, соединяя его с другим или с другими. С – часть –е. Человек становится частью чего-то большого общего. Скука и тоска связаны с переживанием человеком своей неполноты, с нехваткой чего-то, или потерей

Таким образом, счастье/несчастье неразрывны между собой и составляют целое жизни. Человек живет в относительном мире. То, что ему кажется вполне благополучным в бытовом отношении, может не совпадать с благополучием в смысле бытийном. Эти несовпадения и есть естество жизни, бороться с которым бессмысленно, его нужно проживать. Поэтому Чехов не видит драмы и трагедии там, где ее обнаруживали его предшественники.

Мальчику в степи во время грозы крестьяне с вилами покажутся древними великанами, напоминающими монахов-богатырей. «Глаза опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми лицами, поникшими головами и с тяжелой поступью. Они казались печальными и унылыми, погруженными в раздумье. Быть может, шли они за обозом не для того, чтобы причинить вред, но все-таки в их близости было что-то ужасное»(Гл. VII) Оптический обман не случаен. Если внимательно всмотреться в образы героев, то можно увидеть распавшийся на множество осколков образ древнего великана. За Дымовым и Егорушкой возникает величественный образ Георгия Победоносца, убивающего змея. Неслучайно все говорят, что Дымов убил змея, а только потом понимают, что это был уж. Русское имя Егор-Егорий, как называет мальчика Пантелей, эквивалентно имени Георгий. Кажется неслучайным и имя Пантелея, восходящее к имени святого целителя. В этом ряду стоят имена Соломона и Моисея, напоминающие нам о ветхозаветных пророках. Но древние образы умалились в настоящих оригиналах, рассыпались, но не уничтожились. Может быть, зеркально исказились. Мудрость древнего Соломона – все проходит – превратилась в кажущуюся глупость современного. Подвиг святого Георгия в бессмысленную жестокую шутку Дымова.

«Жизнь наша пропащая, лютая! – восклицает Дымов» Новая целостность жизни как относительность состояний таит в себе могучий центр, часто в хронотопе чеховских произведений он обозначен образом света, огня. Вот и в «Степи» Звонык, томимый счастьем, движется на огонь из тьмы. Огненный центр жизни не утрачивался никогда. Но человек конца XIX столетия склонен мрачно смотреть на жизнь. Память его не воскрешает в сознании четкий и ясный образ центра, но он смутно ощущает его присутствие в своем историческом существовании, томится, скучает и верит, что будущие поколения сумеют воплотить его. Это состояние чеховского человека иллюстрируется пушкинскими стихами.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл голос нежный,

Твои небесные черты.

Но рассеянный образ не означает уничтоженный так же, как забвение не означает уничтожение памяти. Смутная память о прекрасном величии жизни и человека заставляет чеховского героя тосковать, скучать, не находить удовлетворения в будничном существовании.

В произведениях Чехова существует множество героев, относящихся к самым различным сферам жизни: ученые, мужики, актеры, учителя, бабы, художники, священники, купцы. Целое жизни включает восприятие ее каждым отдельно взятым человеком. И кажется, на первый взгляд, эти восприятия не могут быть сопряжены, поскольку каждое из них уникально в силу своей индивидуальности. Но тем не менее осколочные, расчлененные, они и образуют целое жизни как бесконечный поток обновляющихся ее отражений в человеке. Жизнь, существующая только на уровне индивидуального восприятия героя, хаотична, но целое жизни гармонично по своей природе.

В этом смысле рассказ Чехова «Студент» можно считать ключевым во всем творчестве писателя. В основе сюжета – переживание героем, студентом-семинаристом Иваном Великопольским разочарования в смысле жизни и восстановлением веры в нее.

Внезапное ухудшение весенней погоды, усталость, голод повлекли за собой полные отчаяния размышления героя о бессмыслице жизни. Ему кажется, что в природе, истории, жизни человека вообще и в его собственной нет «порядка и согласия». «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше». В сознании Ивана жизнь превращается в хаос до божественного творения. В мифологии образу хаоса соответствуют образы пустоты, тьмы, смерти. События рассказа происходят в пограничном пространстве смены дня и ночи. Наступление сумерек сопровождается похолоданием, возвращением зимы в весну. Символический хронотоп делает отречение Ивана от жизни глобальным. Он всю человеческую историю низвергает до дня творения и тем самым отрицает смысл самого божественного творения мира, рождение света из тьмы. Следует отметить, что Иван хорошо знал христианскую историю. Он студент-семинарист.

Но в финале герой преображается, вместо «тоски», «чувства гнета» рождаются ясность, предчувствие счастья. В жизнь возвращается гармония, хаос побеждается. Перед нами происходит своеобразное мистериальное действо. Из хаоса вновь рождается жизнь, из тьмы восстанавливается свет, что еще раз подтверждается символикой пространства: Иван из ночной темноты выходит на огонь костра на вдовьих огородах. Акт преображения хаоса совершен не Богом, а человеком. В Первой Книге Бытия говорится о начале творения следующим образом. «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы.» Иван Великопольский восстанавливает невидимые связи между прошлым, настоящим и будущим, иными словами, он восстанавливает целостность великого поля – жизни. «Прошлое … связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого». Дотронешься до одного конца этой цепи, дрогнет другой.

Таким образом, сюжет в своей праоснове мифологичен. В античной мифологии рождение космоса из хаоса происходит при участии созидательной силы бога. У Чехова в роли демиурга выступает человек. И христианский мотив сюжета полностью спроектирован на человека, на Петра, Ивана, Василису, Лукерью, но не на Христа. О нем мы знаем только то, что он тосковал в саду, предчувствуя отречение Петра и предательство Иуды. Следуя логике евангельской истории, переживания Христа носили иной характер, чем слезы Петра и отчаяние Ивана.

Центр повествования – рассказ Ивана Великопольского случайно встреченным женщинам, матери и дочери, об отречении Петра от Христа. События в рассказе героя и происходящее с ним и женщинами совершаются в одно и тот же день, в Страстную Пятницу, но с разницей в XIX веков. Состояние Ивана повторяет состояние Петра. Как Петр, обессиленный физически и духовно, «изнеможенный, замученный тоской и тревогой .., не выспавшийся», отрекается от Христа, так и Иван, замерзший, голодный, «у него закоченели пальцы .., мучительно хотелось есть», отрекается от жизни.

Драма Петра в том, что он «страстно, без памяти любил Иисуса», но ослабел духом и телом и, не переставая любить Христа, отрекся от него. Петру не хватило физических и духовных сил, чтобы быть там, где страдал Учитель. Драма Ивана в том, что сиюминутное, связанное с бытовыми неудобствами, им было принято за вечное. Отречение от жизни Ивана и возвращение веры в ее смысл подобно тому, что происходит с Петром. Петр, отрекаясь от Христа, не ведал, что творил. Он находился в забытии. Только тогда, когда в третий раз пропел петух, он «очнулся» и понял, что произошло непоправимое. Иван тоже не ведает, от чего отрекается. «Очнуться» Ивану помогли женщины. Слезы Василисы и выражение сильной, но сдерживаемой боли на лице Лукерьи возвращают Ивану веру в жизнь. Для него становится очевидным, что случившееся с Петром XIX веков назад повторяется в Василисе и в Лукерье, и в нем самом и имеет отношение ко всем людям.

Петр плакал оттого, что «он страстно, без памяти любил Христа», но его любовь осталась недовоплощенной по его или по чьей другой вине. Драма недовоплощенности, переживаемая Петром XIX веков тому назад, понятна таким разным людям, как Василиса и Лукерья. Несмотря на то, что они мать и дочь, их жизнь сложилась неодинаково. Василиса – «женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом в няньках», Лукерья – «деревенская баба, забитая мужем…». Сопереживание драмы Петра не зависит от степени цивилизованности человека.

Иван, столкнувшись с чужой болью при переживании своей, восстанавливает порядок в своей душе, обнаруживает его в жизни: «правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжалась непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле…»

Но, если следовать логике рассказа, во дворе первосвященника и в саду происходили прямо противоположные события. Во дворе первосвященника Петр, греясь у костра, отрекся от Иисуса. В современном русском языке значение слова «отречение» синонимично предательству. Но Петр именно отрекся от Христа, не предал его, потому что по-прежнему любил. В саду, где тосковал Христос, Петр горько плачет от сознания совершенного. Во дворе происходит отречение, в саду – раскаяние и возрождение. В этих двух разнонаправленных поступках Петра есть общее, неизменное начало – любовь. Он отрекся, но любил, плакал, потому что любил и отрекся. Причина отречения не в отсутствии веры и любви, а в том, что человек может устать, он существо, состоящее не только из духа, но и из тела. Его физическое и духовное состояния переплетены так, что одно невозможно без другого. Усталость духа предопределяет усталость тела, и наоборот. Забытие – это и способ восстановления своих сил. С третьим криком петуха Петр все вспомнил и очнулся. Очнулся, то есть опомнился, вышел из забытия. Правда и красота, направляющие нашу жизнь, есть любовь.

По сути герои «Студента» переживают шекспировскую ситуацию «быть или не быть». «Быть» значит жить, страдая от несовершенства мира. «Не быть» – заснуть, забыться. Это тоже жизнь, но подобная сну. В отличие от Шекспира Чехов не обостряет ситуацию выбора, не доводит ее до трагического противостояния двух форм жизни. У Чехова формула «быть или не быть» превращается в быть/не быть. Это общее состояние жизни человека. Вовлеченный в движение по полю-жизни он может переживать и то, и другое.

Чехов освобождает своего героя от какой-либо регламентации его движения по полю-жизни. Любое движение героя, как центростремительное, так и центробежное, имеет свой смысл, ибо оно адекватно жизни. Свобода чеховского героя напоминает свободу героя пушкинского, ограниченного самоопределением личности по отношению к Богу, красоте, искусству.

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

- Вот счастье! Вот права…

Передвижение в пространстве жизни-поля непременно приведет человека в ту точку, которая открывает «истинного Бога» как истинный смысл поступательного всеобщего движения. Человек в своем постижении жизни не должен зависеть от авторитетных точек зрения. Они как футляр сковывают человека, ограждают его от жизни. «Футлярные люди» бояться жить, «как бы чего не вышло», и лишают себя счастья переживания жизни. Чехов всей логикой своего творчества утверждает мысль о первостепенности личного опыта как негативного, так и позитивного. Именно поэтому христианский сюжет в «Студенте» сосредоточен не на Христе, а на человеке, склонном уставать, ошибаться, но способном восстанавливаться и вливаться в ход жизни.

Ситуацию умирания и воскрешения жизни, подобно студенту Ивану Великопольскому, переживает и гробовщик Яков Иванов по прозвищу Бронза в рассказе «Скрипка Ротшильда» (1894).

Смысл жизни Якова Иванова/Бронзы – смерть. Он любит ее, потому что она дает ему главный доход. Смерть давала ему работу. Он делал гробы с вдохновением. Упоение смертью отгородило Якова от жизни. Он забыл о том, что он когда-то был молод, женился, что у него был ребенок. Жена Марфа превратилась в вещь, ценность которой он обнаружил после того, как она заболела и умерла. Именно смерть Марфы разбудила Якова, вывела его из забытья. С возвращением памяти он начинает идентифицировать жизнь, понимать ее убыточное движение. Мысль об убытках всегда беспокоила Якова. Но эти убытки измерялись деньгами. Например, Яков с нетерпением ждал, когда умрет полицейский надзиратель. Но надзиратель умер в губернском городе, и Яков понес убытки на десять рублей. У Якова был способ забывать об убытках. Он брал в руки скрипку, «трогал струны» и «ему становилось легче». Скрипка тоже приносила свои доходы. Яков приглашался с ней играть на свадьбах. Так он и жил, с железным аршином измерял гробы, со скрипкой играл на свадьбах.

Смерть жены заставила увидеть совсем другую природу «убытков». После похорон Яков, гонимый непонятной ему тоской, пошел на реку, где не был 40 или 50 лет. С изумлением он обнаружил, что на другом берегу нет ни березового леса, ни соснового бора, река обмелела и по ней вместо барок плавают только гуси и утки. Яков по инерции начинает считать убытки от обмеления реки, от ее неправильного использования. Но постепенно в его сознании убытки материальные становятся убытками совсем другого рода. «жизнь прошла без пользы, без всякого удовольствия, пропала зря, ни за понюшку табаку; впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назад – там ничего, кроме убытков, и таких страшных, что даже озноб берет». Эти убытки не сравнимы с денежными. Убыточной, невыгодной, бесполезной оказалась сама жизнь. Зачем люди превратили свою жизнь в убыточную? Этот вопрос мучит Якова и неожиданно получает разрешение. «Если бы не было ненависти и злобы, люди бы имели бы друг от друга громадную пользу». В связи с этим по-иному понимается смерть. У нее совсем другая статья дохода. Польза от смерти в том, что «не надо ни есть, ни пить, ни платить податей, ни обижать людей, а так как человек лежит в могилке не один год, а сотни, тысячи лет, то, если сосчитать, польза окажется громадной».«Человек в могилке» полезнее человека в жизни, потому что он уже не может принести вреда.

Пробуждение мысли Якова идет сложно. Он не видит иного способа преодоления убыточности жизни как смерть. Жизнь/смерть – это такое же глобальное отрицание жизни, как у Ивана Великопольского.

Размышления Якова Иванова/Бронзы об убыточности жизни окаймляют две его встречи с евреем Ротшильдом. Ротшильда герой особенно не любил без всякой видимой на то причины. Сразу же после похорон он, глядя на улыбающегося и кланяющегося нищего еврея, посланного пригласить его играть на свадьбе, бросается на него с кулаками без всякой видимой причины. Собственное внутренне неблагополучие, еще неосознанное самим Бронзой, становится причиной ненависти и зла по отношению к другому, ни в чем перед ним не виноватому человеку, может быть более страдающему, чем он сам. Вторая встреча с Ротшильдом происходит уже после возвращения Бронзы с реки. Свои мысли об убыточной жизни/смерти Яков проверенным способом доверяет скрипке. Печальная песня скрипки рождает слезы не только у Якова, но и у Ротшильда, вторично пришедшего к нему с чужой просьбой. Ротшильд готовится к вспышке ненависти. Идет со страхом, «весь съежился». Но услышанная печальная мелодия скрипки преображает его. «Испуганное, недоумевающее выражение на его лице мало-помалу сменилось скорбным и страдальческим…И слезы медленно потекли у него по щекам…».

Ненависть и злоба Бронзы, страх Ротшильда преобразуются в общее состояние скорби о напрасно прожитой жизни. Бывшие враги становятся братьями. Ротшильду завещает умирающий Яков свою скрипку вместе с рожденной мелодией. Именно эту плачущую мелодию просили Ротшильда «играть по десять раз». Происходящее в финале противоречит размышлениям Якова о пользе «человека в могилке». Человек полезен не тем, что «сотни тысяч лет лежит в могилке» и никому не делает зла. Человек полезен тем, что он оставляет после себя мелодию плача. Смерть Бронзы отрицает мысль об убыточной, бесполезной жизни человека. Жизнь любого, даже того, кто работал на смерть, а это метафора жизни каждого человека, мы все работаем на смерть, ибо живем, чтобы умереть, не убыточна по своей сути. Человек, изгоняющий из своей жизни любовь, забывающий о жизни в пользу смерти, не исключается Чеховым из рода человеческого. Он также необходим жизни, как Иван Великопольский, ибо его опыт отрицания жизни и утверждения смерти все равно привел к главной правде жизни – любви.

Чехов ставит своих героев в свободную ситуацию выбора собственного жизненного пути. Он не довлеет над своими героями, не дает им спасительных идей. В том, какой человек сделает свою жизнь, убыточной или полезной, все зависит только от самого человека. И любой выбор человека не отрицает, а только утверждает жизнь.

В рассказе «Черный монах» (1894) гость из вечности, появляющийся перед главным героем как мираж, как галлюцинация напоминает уставшему человеку о том, что истинный смысл жизни – наслаждение. «Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания…».Служение вечной правде, «разумному и прекрасному» - вот истинное предназначение человека.

Черный монах появляется из слоев атмосферы, из великана постепенно умалясь до физического роста человека. Ласково и лукаво улыбаясь Коврину, он постепенно вырастает снова в великана и растворяется в воздухе. «Ласковая и лукавая» улыбка вечности напоминает улыбку Моны Лизы. Сумеет ли человек ее разгадать? Слова монаха также не ясны, как и его улыбка. В них масса свернутых смыслов.

« – Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими. Ты служишь вечной правде.

– Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т.п. могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных людей». (Гл. V)

Разделение людей на «избранников божиих», гениев и «стадных» людей напоминает романтическую традицию, теорию Раскольникова и новую, ницшианскую идею о сверхчеловеке. Поэтому до сих пор нет однозначной интерпретации образа черного монаха. При попытке уяснения смысла сказанного черным монахом необходимо помнить о том, что его слово имеет конкретного адресата, уставшего, больного, одинокого человека. С одной стороны, у этого человека есть имя, Андрей Васильевич Коврин, но с другой, им может быть, кто угодно. Больных, одиноких, сломавшихся «под ношей бытия» – массы. Слова монаха направлены именно к ним. Ему важно убедить разуверившегося человека в том, что он прекрасен, что он и есть божественный избранник, вернуть ему радость жизни, утраченный ее смысл.

Человек эпохи Чехова впал в другую крайность по сравнению с эпохой середины века. Он боится собственного величия, страшится быть счастливым. После общения с монахом Коврин впервые почувствовал себя веселым и счастливым. Он по-другому увидел мир вокруг себя. Ему захотелось любить и быть счастливым. В таком состоянии духа он действительно влюбляется и женится на Тане Песоцкой. Но однажды она застает его, беседующим с пустым креслом, и начинает лечить. Излеченный Коврин превращается в брюзгу. Брак с Таней распадается.

Жить в печали и скуке, нежели в радости и счастье современному человеку легче. Он сам обрекает свою жизнь-любовь на жизнь-смерть. Потеря связи с черным монахом, а значит, с бытием, делает жизнь героев чем-то «ужасным и непостижимым». Таня превращается в живые мощи, Коврин заболевает чахоткой, умирает старый Песоцкий, гибнет сад, люди живут ненавистью.

Гений Коврин, счастливый, любящий и любимый, и больной магистр Коврин – одно и то же лицо. Но первоначальный образ счастливого человека с трудом угадывается в отраженном. Он умалился, «иссох».

Мотив смерти пронизывает финал рассказа. Это результат выбора человека, отказавшегося от радости жизни, от наслаждения познанием.

Особую роль в организации идеи произведения играет образ сада. В имении Песоцкого есть прекрасный фруктовый сад, в котором всегда «весело и жизнерадостно», и есть декоративный, представляющий собой «изысканные уродства и издательства над природой». Сад еще одна метафора жизни в творчестве Чехова. Каждый человек сам создает свою жизнь, «возделывает свой сад». И только от человека зависит, изуродует он жизнь или постарается сохранить в ее первозданности. Песоцкие, отец и дочь, превратили свою жизнь в «изысканные издевательства над природой». Изуродованный сад отнимал у них время, здоровье, нервы. Только, когда готовились к свадьбе, Песоцкие не замечали той «каторги», в которую они превратили свою жизнь.

В «Даме с собачкой» впервые полюбивший Гуров, подобно Коврину, после разговора с монахом открывает для себя, что «все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве».Курортный роман неожиданно для Гурова перерос в любовь, о которой он ничего не знал и уже давно не хотел знать. Жизнь шла по наезженной колее, и в планы Гурова не входило что-либо менять в ней. Его не смущало то, что он не любил свою жену, что его связывали короткие отношения с другими женщинами. Для героя такая жизнь была нормой, так живут все. И после юга, когда он неожиданно подумал о бытии, он хочет вернуться к своей прежней, нормальной жизни: газеты, званые обеды, юбилеи, рестораны, Докторский клуб. Но вдруг понимает, что его не отпускает случившееся на юге, как тень следует за ним. Это даже не образ Анны Сергеевны, это дыхание другой жизни, молодой, красивой, той, которой он не жил. Эта другая жизнь томит его, не позволяет войти в привычную колею. Однажды она вырывается из-под контроля, Гуров восклицает: «Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте!» – и натыкается на «А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!». Столкновение воспоминания о прекрасном с настоящим «с душком» заставляет Гурова изменить свою жизнь. Но изменить так, чтобы снова вернулось прекрасное, то, что было на юге, не получилось, а получилось опять «с душком». Началась двойная жизнь.

Почему Гурову не удалось вернуть прекрасное? Художник в рассказе «Дом с мезонином», потеряв любимую Мисюсь, не пытается ее вернуть, хотя в его случае все намного проще. Мисюсь не замужем. Он знает, что она в Пензенской губернии у тетки. Но не едет за ней. А только иногда, когда его томит одиночество и становится грустно, он вспоминает о ней. И ему кажется, что где-то в другом большом мире есть кто-то, кто его ждет и кому он нужен. Тоску по утраченному прекрасному невозможн