Бомба «полового вопроса».Моносексуальность и «гендерная истерия». Век 19.

«...знание это [сексуальности] стало в такую цену — политическую,

экономическую, этическую,—что пришлось, дабы

подчинить ему каждого, уверять...

что здесь можно найти свое освобождение?»[1]

Фуко

Сексуальность во все эпохи значима, но по-разному, но можно набросать спекулятивный нарратив. До XIX в. женское абстрактно представлялось в дихотомии сакрального или падшего, а конкретно через принадлежность сословным группам, т.е. гендерная идентичность всегда была компонентом другой идентичности. Эта гендерная неотрефлексированность имела плюсы в виде ситуационной свободы, неконтролируемости, так одни садились на царство подобно российским императрицам 18 века и не подозревали о гендерном неравенстве, и минусы - другим не позволялось помыслить о личном равенстве в системе «натурального» и «богом данного» подчиненного положения. С середины Х1Х в. прежние идентичности рода и родовитости, принадлежности к общине или фольклорной группе размывались новыми социальными процессами (профессионализация видов деятельности, формирование динамичной городской культуры). Разлом прошел по социальным и гендерным фреймам. Женщины пытались выйти из семейной сферы, когда их социальное лицо определялось статусом мужа, создавали социальные движения женских общин и союзов с требованием допуска к высшему образованию и профессиям, сталкивались с профессиональной конкуренцией.

Начинается проклятый «женский вопрос» 19 века, он ломает «очевидное» распределение гендерных ролей и требует изменения принципов, на которых эти отношения держались прежде. Женский вопрос проблематизирует гендерные и пр. идентичности и приобретают политическую значимость, и становится вопросом кардинальных реформ или революции. Понимание мужского перестает быть очевидным и попадает под критический и политический анализ, в зону истерии самоидентификации. С этим сталкиваются Тургенев, Некрасов, Авдотья Панаева, Аполинария Суслова , Надежда Суслова, ставшая первой женщиной-врачом в России, Захер Мозох, Ницше, Владимир Соловьев, Лу Соломе, Лиля Брик... Можно говорить о ситуации эпистемологического разрыва между прежними «очевидными» нормами и новыми еще не сформулированными.

Новая гендерная идентичность и сексуальность описывались романами утопиями, антиутопиями, манифестами и теоретическими проектами (от Чернышевского «Что делать?» до «Красной звезды» Богданова)... Эта трансформация привычного вызвала «гендерную пистерию», которая характеризовалась женофобиями и гомофобиями, вызванными патологическим защитным обострением прежних форм идентичности. Женщина понимается как угороза, разрушительница-вамп и одновременно как неразумный ребенок, но только не как политический субъект. Этот тип понимания сексуальности в теории феминизма описан как монологический и фаллоцентрический с характерным исключением женской речи. Женское представлено как бессубъектное, лишенное речи вамп-дитя, ангел-дъявольское наваждение, что можно сравнить с истерическими формами вытеснения и отождествления, презрения — поклонения. Исключены, соответственно диалог, партнерство, договор, женская субъективность. Вытеснение женской субъективности придает партнерским отношениям педофильные и мазиохистические мазохистские?черты. Дискурс сексуальности скомкан между страхом утраты своей идентичности и зависимостью от фантазматического женского образа.

Но процесс политизации пола уже открыт, никого уже не убеждает природный детерменизм и культурная универсалия ? унверсализм? властных форм. Начался период, по определению Андрея Белого, «чистки авгиевых конюшен» от детерминизма природного и духовно возвышенного. Это новое поле рефлексии без «очевидных оснований», возникшее вопреки природному и культурному детеминизму, в литературе символизма предстало разряженным мистическим воздухом без возможности дышать. Но оно начинает интенсивно возделываться следующим поколением литераторов формалистов, социальных конструктивистов, психоаналитиков. Стало заметно, что идентичности и их миры конструируются из исторического, политического, языкового набора операторов: исторических понятий и логик, норм сексуальности и пределов допущения «перверсий», властных установок. Внесение сексуальности во фрейм идентичности вызывает новые формы анализа, эмансипации, но и контроля, и сопротивления. Прежние определения сексуальности и социальных ролей крайне недостаточны, а новые описания сталкиваются с политическими и культурными конфликтами. Феминизм становится политическим движением с проектом социальной политики, а потом и политической философией, вбирает новые логики критического и конструктивистского мышления.

2. Новые эпистемологические предложения. Гомофобная паника.

Ева Кософски Сэджвик (Ив Кософски Сэджвик 2002, Эпистемология чулана) отмечает, что в первой трети ХХ века, условно в литературе с Пруста, и в науке с появлением психоанализа конструируется новый тип классификации сексуальности: описываются влечения, нарративы интимных переживаний. Начинается новая регуляция, в которой интенсивному правовому переосмыслению подвергается пол и гендер, гомо и гетеросексуальность переставить местами? Осуждается не гетеро, а гомо, поэтому лучше гетеро- и гомосексуальность, ранее остававшаяся в зоне абстрактного морального осуждения. Если сексуальность 19 века была одержима истеризмом, мастурбацией, педофилией, то ХХ одержим рационализацией: классифицирует зоны чувствительности, занимается функциональной детализацией тел и мер? их интенсивности?. Меняется логическая операция определения пола: вместо бинарности заданного женского и мужского начинает работать логика определенного и смешанного. Гетеросексуальное предстает как определенное, а гомосексуальное как хаотическое смешение. Из сумрака сексуальной континуальности выводится гетеросексуальность и распределяется на мужское и женское. Теперь гетеросексуальность не только не натуральна, но и зависима от понятия гомосексуальности. Мужское, женское не даны изначально природно, но производятся как культурные и социальные продукты в процессе формальной рационализации континуального (не совсем понят)пола. Пол становится континуальным, что заставляет заново переопределять семиотическую конструкцию социального и сексуального через распределение по сериям промежуточных вариантов. Охранители формируют репрессивные медицинские и юридические практики. Вводятся законы, криминализирующие гомосексуальность (Германия 1871, Англия 1982). На смену «гендерной истерии» приходит "гомофобная паника" как следствие очередного периода переописания и переформатирования тел. Новая эпистемология пола, утратив классическую систему оснований разделения на природное и трансцендентальное с вписанными в нее иерархическими дефинициями пола и гендера, создает горизонтальную рационализацию, где тревожной проблемой оказывается «неопределившаяся» промежуточная гомосексуальность.

По описанию Латура (Латур Б. 2006) Нового времени не было) нововременная парадигма работала в дуализме природа — культура, одна из оппозиций отвечала за истину, другая подвергалась отрицанию. Скрытая разорванность классического мышления противопоставляла рациональность природы произволу культуры и наоборот, рациональность культуры противопоставляла хаосу природы, в новой эпистеме она перестала формировать диспозицию мышления. Новая эпистема открыла недостаточность основания природного и культурного и открыла медиальное пространство между ними. Это «между» работает как символическая структура у символистов (А.Белый), внутренняя форма формалистов (ОПОЯЗ), сверхдетерминация марксистов (Альтюссер), аксиоматика в математике, символическая структура структуралистов (Леви-Стросс). Когда реальность опиралась на единство обоснования и абсолютную истину, мир был един и знания искало истинного соответствия. Но недостаточность основания позволяет анализировать форму реальности только по отношению к ее аксиоматическим или событийным обоснованиям, как теорему в отношениях непротиворечивости к ее аксиомам. В политике это работает еще более радикально: социальная (гендерная в нашем случае) система должна быть непротиворечива по отношению к принятому политическому (аксиоматическому) решению. Но поскольку политические решения и культурные традиции могут быть разными, то соответственно могут быть и разные социальные реальности, с различным образом рационализованными гендерными ролями и сексуальными телами. Можно сказать, что проявилось онтологическое противоречие, которое описал в 1912 году в казанском университете логик Васильев: «миры могут быть различны логически и аксиоматически»[2]. (Драгалин-Черная, 2012. с.181).

Установка на релятивность знания, его конструирующее мышление в разных школах прокладывает свои пути, пока, наконец, не становится главной темой второй половины ХХ века в структурализме, марксизме и аналитической философии. Делез в тексте "Как мы распознаем структурализм" пишет, что распад мышления на реальность и фантазию, истину и ложь, перестал быть конституирующим. Обнаружена "средняя область" (медиальная) ответственная за реальность, в которой эвристическая фигура субъект-объектного противопоставления становится зыбкой тонкой поверхностью реальности, зависимой от семиотики и синтаксиса высказывания. Онтологический статус реальности теперь не взывает к внешнему референту: реальность распространяется подобно сети событий смысла и соответствующих им логических отношений. Система инициатив и контроля соответствует прежде установленной и в основном бессознательной концептуальной разметке топологического пространства, которая не универсальна и не описывается в понятиях истино-ложно. Топологическое пространство не природно и не идеально, но оно влияет на политические свойства формальных решений реальностей. Одного мира больше нет, но запущено производство различных миросистем. Полицентризм актуализирует локальное различие, периферийное и особенное в культурных традициях. Если нам удастся заметить эти различия, то мы получим дополнительные инструменты понимания рационализации исторической ситуации разных практик и теорий феминизма.