Глава 1. Великие шестидесятники

Действительное влияние американской культуры на русских мистиков началось лишь с появлением работ так называемых шестидесятников – Олдоса Хаксли, Тимоти Лири, Джона Лилли, Рам Дасса, Шэртока, Голмена и многих других. Все они были путешественниками в Страну Востока и отцами того наркотического беспредела, что творится сейчас в мире. Всплеск потребности в наркотиках был побочным эффектом именно их плохо продуманных, но очень модных игр с психоделиками. Слишком уж много шума они тогда подняли, и слишком безответственно. Кстати, испугались и сожалели, но было уже поздно…

Вся эта компания очень одаренных и неистовых исследователей, задавала тон американскому мистицизму до восьмидесятых годов прошлого века. Естественно, в Россию они прорвались позже, поскольку коммунизм излишней свободы не поощрял, а они ее, безусловно, несли. Вот в этом им не откажешь. Свободу и знания, которые в России были жестко заперты в спецхранах, они для нас олицетворяли. Поэтому оценить их влияние на наше сознание можно вот по такому краткому и насыщенному скрытой болью предпосланию, которое сделали к книге Лилли и Рам Дасса русские издатели:

«В книге, предлагаемой вашему вниманию, под одной обложкой оказались два таких непохожих автора, как Джон Лилли и Рам Дасс. Книги эти в наших предисловиях не нуждаются, но нам хотелось бы обратиться к читателю с некоторым объяснением того принципа, по которому мы в первую очередь публикуем именно этих авторов.

Просто это наши любимые книги. Самые любимые со времен «самиздата». Франклин Мерелл‑Вольф, Карлос Кастанеда, Джидду Кришнамурти, Джон Лилли, Рам Дасс, Ричард Бах, Чонгьям Трунгпа, Тарсанг Тулку, Аллан Уотс, Поль Брентон…» (Джон Лилли. Центр, с. 7).

Уже по именам можно судить, сколь разнообразно было это сообщество, но их всех объединяет то, что они стали частью американской мистической культуры и на волне распространения имперского влияния вошли одной из частей той же самой имперской идеологии в наше сознание. Пусть сами они, как Хаксли, к примеру, считали себя почти борцами с собственным «марксистским» режимом, озабоченным охотой на ведьм, наши люди, воспринимая их и завидуя им, завидовали через них возможностям американца…

Впрочем, я сейчас не хочу как‑то обсуждать это воздействие на наше сознание. Возможно, оно было своеобразным «экспортом революции», а может быть, лишь распространением знаний, то есть безобидным просвещением. Впрочем, можно его рассматривать и совсем мистически, как очень естественный прорыв в наш Мир Знания, которое пытались прятать тысячелетиями в тайный школах… Не знаю, знаю лишь то, что в этом нашем увлечении Светом из Америки, был не один слой, а несколько.

В первом, точнее, в одном из слоев, мы, безусловно, стремились получить знания через этот источник и стремительно скупали весь самиздат, не обращая внимания на качество ксероксов. И то, что на эти переводы невозможно было ссылаться в научном исследовании, поскольку нельзя было даже указать страницу книги, которую цитируешь, – показатель чистоты нашей охоты за знаниями. Но вторым слоем присутствовала и зависть к «америкосам», которым все доступно… и отсюда либо страстное желание стать таким же, либо столь же страстное отторжение.

Я больше был подвержен болезни отторжения, поэтому я ушел в этнографию и путешествовал по русским деревням. Но и не читать все эти книги я тоже не мог. Впрочем, большая их часть так и лежит у меня непрочитанными, поскольку большая часть созданного шестидесятниками и не стоила того, чтобы его изучать. Достаточно было прочитать выводы, сделанные ими же самими. Как раз в той работе Рам Дасса, что называют любимой наши издатели, они имеются.

Эта книга – «Зерно на мельницу» – была написана Рам Дассом уже в 1976 году. И в ней он размышляет о том, какими они были – молодые нарко‑революционеры шестидесятых. Я приведу его мысли, из них станет ясно, стоит ли искать душу в работах той поры. К тому же, я надеюсь, это объяснит и то, почему я все‑таки предпочел быть антиамериканистом в моих личных поисках.

Исходно психоделическая революция шестидесятых была детищем американских ученых, интеллигентов, как сказали бы в России, но вернее будет сказать – интеллектуалов. Это значит, что она зарождается в среде, где душу не признавали исходно. Такова культура всех американских странников, путешественников за Восточной мудростью.

«Мы вышли из системы философского материализма, в которой мы всецело отождествлены с телом и материальным планом существования, и когда умираешь – то умираешь, так что куй железо, пока горячо. И больше – лучше, а сейчас лучшее время, потому что неизвестно, когда упадет занавес и все это кончится. И лучше не думать об этом занавесе, так как он слишком страшен.

Где‑то на пути начинаешь подозревать, что это – только модель – всего лишь еще одна модель? И что эта жизнь – лишь еще одна часть долгого‑долгого пути?

В учениях буддизма есть одно…» (Рам Дасс. Зерно, с. 189).

Я очень люблю этот отрывок. Это не слова, не зарисовка, это путь. Я выделил его шаги абзацами и оборвал последний, чтобы показать, из чего вышли и во что ушли шестидесятники.

Они вышли из полного отрицания души и ушли в полное отрицание души. Только они отрицали ее сначала по‑Западному, научно, а потом по‑Восточному, буддийски. Ибо Буддизм души не знает и не признает.

Этот буддийский парадокс странен, потому что, говоря о том, что человек лишь собрание дхарм, неких поведенческих элементов, как часто говорят, он при этом утверждает, что Будда и просветленные помнят свои прошлые жизни. Что может их помнить, если дхармы после смерти рассыпаются, а потом собираются случайным образом? Впрочем, об этой странности, а возможно, и слабости буддийского учения писалось много, поэтому я его сейчас затрагивать не буду.

Мне важнее показать другое, а именно то, что у увлечения шестидесятников Буддизмом были психологические корни, заложенные именно материалистической Наукой. И это не только отношение к душе как к некоему пережитку или суеверию, неприличному для интеллектуала. В силу этого они старались даже не использовать это слово, зато очень много писали о программировании и перепрограммировании биокомпьютера. Тогда программирование только еще входило в моду.

Но есть и более глубокие соответствия. Если вы вглядитесь в первый абзац, то поймете: человек, потерявший веру в душу и последующую ее жизнь, начинает жить моментом, как говорят, начинает урывать радости жизни здесь и сейчас…

Вот это Здесь и Сейчас и было тем, что захватило умы интеллигенции в Дзен‑буддизме, завезенном на Запад учителями, вроде дедушки Судзуки, и подхваченным такими популяризаторами, как Алан Уотс.

Здесь и Сейчас очень долго не понималось, а узнавалось шестидесятниками, как разрешение скинуть оковы общественной нравственности, наложенной Христианством. И как можно больше и лучше! Хочу все сразу! И быстрее к просветлению! Жизнь коротка…

Когда‑то, в самом начале их пути, они были иными. Они были правильными мальчиками. И в 1931 году Хаксли писал в «Трактате о наркотиках»:

«Все существующие наркотики предательски опасны, а рай, в который они приглашают свои жертвы, быстро оборачивается адом недуга и моральной деградации. Они вначале убивают душу, а затем и тело» (Цит. по: Головачева, с. 186).

После этого душа пропадает из числа используемых им «сущностей». Если он и употребляет это слово, то лишь как литературный прием. С 1953 года, когда он впервые попробовал ЛСД, Хаксли, как и все шестидесятники, предпочитает говорить о сознании и воевать с религией. Точнее, присваивает себе право поучать Церковь. Теперь он считает, что путь может быть короче…

Какой путь? Путь куда? Это как бы не обсуждается, поскольку изначально предполагается, что речь идет об одном и том же. Но речь Хаксли ведет о том, что религию можно заменить химией!

В 1976 году Рам Дасс скажет:

«В конце 60‑х– начале 70‑х в наших поисках пути был период фанатизма и путаницы. Мы импортировали модели Востока с огромной скоростью и очень старались обратиться, но в согласии с нашей традицией продвигаться от периферии к центру, – хотя мы и приняли множество символов и всякого снаряжения и могли снаружи выглядеть как Будда, – внутренне мы были просто кем‑то, кто старался выглядеть Буддой. Мы были озабочены всякими обетами и обязательствами, отношением к учителям, всей концепцией Гуру и тем, что такое Путь.

В 60‑х годах слово «Бог» еще было табу, и мы говорили об "измененных состояниях сознания"» (Рам Дасс. Зерно, с. 201).

Табу были слово «Бог» и слово «душа». Поэтому Хаксли, после приема наркотиков и встреч с Судзуки, позволял себе отменять религии, но не упоминая душу. В 1958 году он пишет статью «Вещества, формирующие сознание». Он говорит здесь не о душе, а о «модификаторах сознания», о «высокоразвитой личности», но при этом использует религиозное понятие рая и ада.

«От практических проблем Хаксли переходит к религиозно‑философским, в очередной раз подчеркивая важность религиозного прозрения, пускай оно достигнуто химическим путем, даже если под влиянием наркотика человек вместо рая попадет в ад: "Есть множество людей, для которых несколько часов в аду – в аду, созданном во многом их собственными стараниями, – могут стать бесценными".

Писатель отводит галлюциногенным наркотикам роль широкодоступного средства просветления, очищения от бремени эго. Тем, кого оскорбляет тот факт, что подобного озарения можно достичь, просто проглотив таблетку, Хаксли напоминает о других средствах, практиковавшихся мистиками всех времен и религий. Упрямо возводя пирамиду доказательств, писатель утверждает, что посты, умерщвление плоти, отшельничество, дыхательные техники и тому подобное также изменяли химические процессы в организме.

При этом он ссылается на то, что в свое время об этом же писали Уильям Джеймс и Анри Бергсон. "Теологам придется примириться с существованием модификаторов сознания, – предсказывает Хаксли. – "Возрождение религии", о котором столько времени говорят, произойдет не в результате евангелических массовых сборищ или выступлений фотогеничных проповедников по телевидению. Оно произойдет как следствие открытий биохимиков, которые дадут возможность большому числу людей достичь радикальной трансценденции и понимания природы вещей"» (Головачева, с. 206–207).

Научного возрождения религии не произошло. Наркоманы оказались отбросами, а не пророками. Еще в 1959‑ом Хаксли спорит со священником Томасом Мертоном, «усомнившимся в ценности подобного религиозного опыта. Хаксли с жаром парирует все доводы священника, словно забыв о том, что цель не может оправдывать средства» (Там же). А уже через несколько лет разыгрывает из себя умудренного опытом мудреца, который ведь предупреждал, чтобы были осторожнее с наркотиками!.. А в это время тысячи женщин по всей Америке рождают дефективных детей, отравленных талидомидом.

Но бог с ними, с побочными эффектами. Хаксли же предупреждал! Сами виноваты, наверное… К тому же он, по‑своему, вел к Богу, надо полагать.

Допускаю, что все это движение, даже через Буддизм и Науку, все‑таки вышло к Богу. Взрывали с помощью мескалина и грибов скрепы собственного сознания и прорывались сквозь программы своего суперкомпьютера. Но вот в отношении души пленка оказалась слишком прочной или гибкой.

И шестидесятники так и не прорвали ее. Они словно болеют слепым пятном и не видят этого слова даже тогда, когда оно написано. Все они баловались гипнозом, и кажется, когда их читаешь, что им под гипнозом было велено не видеть слова душа, когда они на него смотрят. Про настоящую душу я не говорю, ее они, наверняка, как‑то ощущали в себе, я пока занят только понятием души, которое они несли в мое сознание.

И я приведу пример этой слепоты или программы, столь похожей на сопротивление однополюсных магнитов. Я приведу одну из тех программ, с помощью которых Джон Лилли пытался перепрограммировать суперкомпьютеры всех желающих. Этот тренинг был выполнен в виде пьесы, которая читалась, как я предполагаю, находящимся под воздействием наркотика. И называлась она «Моделирование Бога», написанное «доктором медицины Джоном К. Лилли». Очевидно, пропускание ее сквозь свое сознание позволяло пережить самые исходные архетипы сознания религиозного человека.

Но посмотрите, как уходит в сторону «магнит» самого Лилли, когда подходит к тому месту, где в узнаваемом для вас тексте должно стоять слово «душа». Я думаю, что этим «магнитом» была душа самого Лилли, не принимающая понятия души…

Не сомневаюсь, вы узнаете Книгу Бытия, написанную доктором медицины. Узнаете и Существо, до которого шестидесятники все‑таки выкарабкались из‑под своего табу к середине семидесятых. А гаплоидность и дигагоидность – это не просто способ, каким связаны в человеке хромосомы, это как раз то, куда сносит душу интеллектуала, когда она подходит к слову душа. Это как раз то, что вместо души…

«Представленный здесь эпизод рассказывает о двух гаплоидах‑женщинах, тела которых развились на нашей Планете посредством нормального процесса эволюции. В дополнение мы предлагаем теорию, что тела эти не были оформлены, пока какое‑то Существо из Изначального Безобъектного Сознания не вошло в тело.

Мы начинаем танец и теорию сотворения Существ, двум из которых предстоит обитать в двух женских гаплоидных телах, таким образом активируя их и создавая в них жизнь как мы ее знаем.

В танце после сотворения две женщины‑гаплоида живут на нашей Планете, образуют Первую Пару, умирают и возвращаются в Безобъектное Сознание, чтобы сделать дальнейший выбор – в каких телах им обитать в их будущей жизни.

После танцевального эпизода одна или несколько женщин‑гаплоидов становятся мужчинами, при посредстве космических лучей, меняющих Х‑хромосому на Y‑хромосому. Этот мужчина‑гаплоид сочетается затем с одной из женщин‑гаплоидов и создает первых диплоидных людей.

С этой точки зрения Адам и Ева были мужчина и женщина – гаплоиды, которые соединились и дали начало детям, которые были диплоидами.

Диплоидные люди так отличались от гаплоидных, что вынуждены были покинуть первоначальный Райский Сад, в котором были лишь гаплоидные индивидуумы.

Танец делится на 4 раздела.

Первый называется – «Творение». Существа сотворены из изначального Безобъектного Сознания Создателем Звезд. Одно существо выбирает определенную форму на одной Планете в солнечной системе одной галактики. Оно находит Форму гаплоидной женщины, входит в нее, активизирует ее и танцует в одиночестве…» (Лилли. Парный, с. 306–307).

Что это? О чем это? Ведь это о душе, все, что делали шестидесятники, было о душе! Но как же это похоже на наркотический бред обкурившегося естественника! Да, этот путь в Страну Востока не мог быть ничем иным, как путем души. Но вот чтобы понять его, сначала надо очистить от суперкомпьютера, в который парни спрятали свои души. Это тоже возможно, ведь добывал же Иван‑царевич яйцо Кощея из ящика на дереве… Да, возможно, но какой труд!

Глава 2. Смерть и умирание. Кюблер‑Росс

Шестидесятники держались еще до восьмидесятых. Но в действительности новая эпоха американской мистики началась еще при них в 1975 году, когда Раймонд Моуди опубликовал книгу «Жизнь после жизни». Это была революция, революция настолько сильная, что через четверть века один из американских исследователей – Мелвин Морс – пишет о ней, как бы находясь все еще в потрясении от того, что ему открылось.

«Брюс Грейсон, профессор психиатрии из университета Вирджинии, утверждал, что публикация исследований доктора Моуди открыла "новый неведомый мир".

Изменения, которые произошли в нашем коллективном представлении о мире, были столь глубокими, что сейчас уже трудно вспомнить культурный фон, который существовал до 1975 года» (Морс, с. 7).

Я не знаю, был ли Моуди хоть как‑то связан с той культурной средой, которую представляла из себя предшествующая мистика, но общее ощущение таково, что он просто пошел совсем другим путем. Однако у него были предшественники, точнее, предшественница – доктор Элизабет Кюблер‑Росс, с середины шестидесятых ведшая исследования того, как облегчить безнадежным больным последний переход. Кстати, именно она написала Предисловие к первому изданию книги Моуди.

Если честно, сама Кюблер‑Росс, можно сказать, жизнь положившая на исследования смерти и умирания, о душе никогда не задумывалась. И слово это встречается у нее лишь в совершенно бытовых словосочетаниях, вроде: в глубине души она уже понимала… Однако другая сторона ее души полностью осознавала… Сопричастность душ…

Элизабет была врачом до кончиков волос. А значит естественником, который всего лишь не захотел мириться с бездушием Медицины и собратьев по цеху. Умирание и душа человека интересовали ее лишь как психологическая или психотерапевтическая задача, от которой современная Медицина безжалостно отмахивается, предпочитая заниматься лишь технологической частью – ремонтом телесной машины.

Но именно эта психологическая направленность позволила ей, как мне кажется, нащупать несколько именно психологических понятий, без которых вряд ли возможен выход на действительное изучение души. Во всяком случае, для прикладника самопознания это, безусловно, ступени, которые одновременно являются и помехами на пути к ясному восприятию собственной души. В сущности, это психологические защиты, которые вынужден натягивать на свою душу любой современный человек, принявший материалистическое понимание мира и себя. Если их не ставить, то жизнь будет невыносима.

Сама Кюблер‑Росс говорит о них как о механизмах, все еще рассматривая человека не как душу и тело, а как тело с его механикой. И все же это очень важное пограничье с наукой о душе. Вот ее собственные слова:

«До сих пор мы обсуждали различные этапы, которые проходит оказавшийся перед лицом трагической вести человек, – защитные механизмы, выражаясь психиатрическим языком, или механизмы поведения в экстремально трудных ситуациях» (Кюблер‑Росс, с. 163).

Кюблер‑Росс описала пять шагов или этапов развития отношения к известию о скорой смерти у неизлечимо больных людей. Эти этапы стали классической основой современной Западной психологии умирания.

1. Отрицание и изоляция

2. Гнев

3. Торговля

4. Депрессия

5. Смирение.

Если вы вглядитесь, то почувствуете, что Элизабет понимает под этими механизмами то поведение, которое вызывает у человека известие, что он смертельно болен. Иначе говоря, она воспринимает эти этапы как разворачивание осознавания близкой смерти. И человек сначала борется с этой мыслью, а потом смиряется и принимает ее. При этом само отношение к смерти, безусловно, зависит от культуры человека, то есть от той среды, в которой он воспитан. Это она увидела.

При этом она, да и все ее последователи, насколько мне известно, не усмотрели того, что эти этапы уходят в культуру гораздо больше, чем просто некое поведение в «экстремально трудной ситуации». Они – сама культура соответствующего общества. И они не возникают перед смертью или после внезапного сообщения о скорой смерти. Они лишь проявляются после него.

Сами же они создаются и укладываются в сознании с раннего детства, как способ не столько подготовки к смерти, сколько способ пережить собственное предательство – отказ от души ради благополучной жизни в обществе.

Кюблер‑Росс на примере множества наблюдений и бесед с умирающими описывает, что они испытывают, когда узнают о скорой кончине. Вот, например, как звучит исходное определение первого этапа – отрицания:

«Мы провели беседы более чем с двумя сотнями обреченных больных, и большинство из них признавалось, что их первой реакцией на известие о смертельной болезни были слова: "Нет, только не я, не может быть!" Такое первоначальное отрицание присуще и пациентам, которым сказали правду в самом начале развития болезни, и тем, кто догадался о печальной истине самостоятельно» (Там же, с. 52).

В сущности, так же звучат и этапы гнева и торговли. Американский больной, узнав, что обречен, сначала не верит, будто хочет сказать: не может быть, чтобы меня нашли, я ведь так хорошо спрятался! Потом злится как бы на тех, кто его нашел, а после этого пытается хорошим поведением выторговать себя еще какое‑то время жизни…

Она описывает это, но нигде не доходит до вопроса о причинах такого поведения. Как будто этот вопрос отпадает для нее как само собой разумеющийся: ведь она тоже американка, пусть и эмигрировавшая из Европы. Именно это «само собой» и создает у нее слепое пятно в понимании: так ведут себя люди американской, а если брать шире, естественнонаучной культуры. Но что же все‑таки заставляет их именно так воспринимать весть о том, что неизбежно?

Когда я вглядываюсь в описания Кюблер‑Росс, то у меня возникает несколько чисто психологических вопросов: почему они возмущаются? Почему возмущаются именно так? И на кого они возмущаются? И я не нахожу другого ответа, кроме как, что с самого раннего детства человек научной культуры ведет торговлю с чем‑то, что не называет, считая несуществующим. Но это нечто в действительности ощущается им действительным богом, хотя является всего лишь обществом.

Именно с этим богом и договаривается маленький человечек, обещая хорошо себя вести и даже не поминать про душу и бессмертие, но за это просит всего лишь, чтобы его страшное божество забыло о нем или даже спрятало от судьбы.

И когда бог обманывает, постаревший детеныш возмущается, потом торгуется… и лишь по мере самопознания, когда осознает, что договор он заключал лишь односторонне и сам себя обманул, смиряется…

Такова современная Западная культура.

Человек в других культурах относится к смерти иначе. Везде по‑разному, но всюду иначе. Даже мне во время этнографических поездок довелось узнать людей, которые относились к смерти иначе. А именно так, как относились к ней мудрые русские крестьяне. Называлось это светлой смертью. Подошедший к последней черте старик задолго знал, когда придет его время уходить, спокойно и безмятежно готовился, раздавая долги и завершая дела. Потом шел в баню, мылся, одевал чистую белую рубаху, возвращался в избу, ложился на лавку под образа и говорил: Зовите родню, милые, прощаться будем…

Честно говоря, и про то, что этапы подготовки к смерти – это само содержание нашего сознания, мне тоже сказал один из них. Сказал, как про Мышление смерти. Эта струя живет в сознании любого обычного человека с детства и решает всегда лишь одну задачу: закрыть душу от болезненных и ненужных мыслей о смерти. Мышление состоит из длинных цепей образов, закрепившихся в образцы поведения. Цепи эти очень похожи на ленты, которыми пеленали мумии. Вот и душа человека оказывается спелёнутой этими лентами во много слоев.

Он даже показал мне икону, на которой то ли душа, то ли сам умерший был весь спеленут какими‑то белыми лентами.

– Вот именно так и защищается человек от смерти мышлением… – сказал он.

Мы тогда много говорили о том, из каких струй состоит мышление, и я попытался расспросить его и о Мышлении смерти. Но он только усмехнулся:

– Тебе не надо. Насколько могу видеть твое будущее, не понадобится…

– Почему? – не понял я.

– Не защита это. Защита одна – принять смерть и жить душой.