Глава 2. Платоническая психология. Философ Карпов

Начало XIX века было для русской психологии временем мифологическим, когда, как в первые дни творения, заложились Основы и Начала всего, что мы имеем сейчас. В том числе и платоническое направление, оно же - психология самопознания.

Честно признаюсь, я даже не знаю, было ли нечто подобное на Западе. Мне известно, что там писали о самопознании религиозные мыслители и философы, - например, Джон Месон в Англии и Фихте в Германии, - но было ли что-то подобное в психологии, неизвестно. Возможно, в таком виде, как это сделал в своих работах русский философ Карпов, психология самопознания состоялась только в России.

Василий Николаевич Карпов (1798-1867), как описывает его жизнь В. Зеньковский, "родился в семье священника в Воронежской губернии. По окончании Воронежской семинарии Карпов поступил в Киевскую Духовную Академию, окончив которую (в 1825 году) стал преподавателем сначала семинарии, а потом Академии. В1833 году он был приглашен в Петербургскую духовную академию, где занял кафедру Философии" (Зеньковский, т. 1, ч. 2, с. 112).

Главной и неоценимой заслугой Карпова был первый полный перевод сочинений Платона. Он перевел все диалоги, кроме "Государства", переведенного уже В. Оболенским.

Главным же трудом было "Введение в философию", изданное в 1840 году.

Эту книгу много хвалили, кривя рты, историки философии и много ругали. И еще больше Карпова, подобно Радищеву, замалчивали и искажали собратья по науке. Чем-то она сильно не устраивала и литературных критиков, начиная с Белинского, и философов. Чем?

Ну, революционного демократа и всеобщего оплевывателя Белинского, который умудрился обгадить все, даже то, в чем не разбирался, не устраивала она, я думаю, в первую очередь, тем, что сам Карпов был преподавателем Духовной Академии. Белинский религию не любил и, если помните, так высказывался о Христе, что Достоевский его за это ненавидел лютой ненавистью до конца жизни. И тем не менее, если вчитаться в отзыв Белинского о Карпове, видно, что он вынужден его и похвалить. Эта скупая, можно сказать, насильно вырванная у врага похвала, значит больше, чем восторженные восклицания. Вот как пересказывает мнение Белинского Шпет:

"Белинский был прав, давая пренебрежительный отзыв о На-деждине, но снисходительный о книге Карпова. Прав он был и в своем недоумении насчет ценности психологизма Карпова: Карпов, действительно, "стеснил философию" и "вместо живого духа ее, получил мертвую психологию". Отгадал Белинский и тайный источник этого психологизма: "метафизическое (в смысле автора),- констатирует он, - снова приводит нас к психологии и снова разлучает нас с истинною философиею "" (Шпет. Очерк, с. 168).

Как вы заметили, и сам Густав Шпет, который посвящает Карпову довольно много внимания в "Очерках развития русской философии", согласен с пренебрежением Белинского. Он тоже "снисходит" к Карпову и его тяге к психологии, при этом изрядно ругая. Чтобы облегчить понимание Шпета, когда вы будете читать у него о Карпове, я, пожалуй, выскажу одно предположение.

Ученик Челпанова, Густав Густавович Шпет, поляк по происхождению, считался одним из сильнейших русских философов и, главное, методологов науки начала XX века. При этом вполне оправдано мнение, что он начал развивать идеи, близкие к Феноменологии Эдмунда Гуссерля, вполне независимо от того и чуть ли не раньше. Точно я этого не знаю, но на основной его феноменологической книге "Явление и смысл" 1914 года издания стоит сердечное посвящение господину профессору Гуссерлю.

Значит, он точно гордился своими феноменологическими успехами и, возможно, гордился тем, что был открывателем этого направления в русской философии.

Однако у Зеньковского, который вообще-то в своей "Истории русской философии" следует во многом за Шпетом, есть один намек:

"Карпов свободен от крайностей эмпирического метода. "Психология должна начинать свое поприще исследованием человеческого бытия, а не деятельности", утверждает Карпов. Он в несколько наивном энтузиазме уверен, что "беспристрастное исследование человеческой природы " достаточно, чтобы освободить наш ум от заблуждений, связать мысль с положениями веры,- так как человек находит в себе живое отношение не только к миру внешнему, но и к миру высшему.

Эту часть психологии Карпов называет феноменологией - и здесь он устанавливает ряд интересных различений, иногда напоминающих анализы Гуссерля" (Зеньковский, т. 1, ч. 2, с. 113-114).

Шпет почему-то не заметил феноменологии Карпова. И вовсе не потому, что она была скрыта в его психологии, недоступной пониманию философа. Сам Шпет писал о психологии и вполне может считаться психологом. К примеру, его "Введение в этническую психологию" писалось им, чтобы дать образец строгости методологических обоснований науки. А в "Один путь психологии и куда он ведет" Шпет вообще пытался выстроить нау-коучение психологии. Он даже начинает ее с рассуждений, близких рассуждениям Карпова, когда тот рассуждает о том, какой должна быть психология.

Тем не менее, Шпет как-то криво, однобоко видит всего Карпова. И я даже подозреваю, что он недобросовестен или ревнует.

Впрочем, надо это честно признать, Шпет в основном ратует за чистоту философии, возмущаясь тем, что Карпову было дело до государства, правления, народа. Основные претензии к Карпову скрываются у Шпета вот за этими словами:

"Говоря строго, у нас не было православной философской школы, а есть только свой стиль- плохой стиль,но стиль и свой- духовно-академического философствования: при всем добросовестном, почти физическом, можно сказать, воловьем трудолюбии, стиль ленивой туго дающейся мысли, сопровождающейся какою-то недоговоренностью, каким-то "себе на уме", которое как будто ждет доверия к своей глубине и тонкости, но не внушает, однако, его - нет его, и откуда ему взяться, из чего зародиться, на что опереться?.." (Шпет. Очерк, с. 175).

Вердикт, иначе не скажешь. Приговор. И не только суровый, но и обоюдоострый. Ведь закончить такими словами рассказ о другом философе, - это значит присвоить лично себе все черты описанного философского великолепия. Не слабо себя ценил Густав Шпет!

Кстати, и Александр Введенский умудрился походя подписаться под коллективным прошением сообщества философов умертвить Карпова и не открывать его трудов.

Без указания источника, очевидно, словца лишь красного ради, он помещает в своей речи "Судьбы философии в России", произнесенной на первом публичном заседании философского общества при Петербургском Университете в 1898 году вот такой анекдот про прежнее житье:

"А как отзывались все эти неблагоприятные условия на учащихся в духовных академиях? Трудно поверить, что академические студенты были доведены до того, что предпочитали профессоров, которые неясно излагают свой предмет.

"Что это за наставник! - говорили они, - у него все так ясно, не на чем и головы поломать, то ли дело Карпов: у него в классе ничего не поймешь, да и потом думаешь, думаешь и все-таки часто не поймешь. Вот это так профессор!"

Естественное стремление молодежи к умственной самодеятельности приходилось удовлетворять исключительно путем разгадывания туманных выражений профессора!" (Введенский. Судьбы философии в России, с. 36).

Как вы сами ощущаете, хотелось ли кому-нибудь читать Карпова после такой рекламы ведущих светил философии?

А ведь при этом Введенский, похоже, Карпова вообще не открывал. Думаю, дальше это станет очевидным. А Шпет определенно видит у Карпова не Карпова, а что-то свое, то, на что настроен его строгий и чистый философский глаз. И все, что он поминает из Карпова, выдернуто откуда угодно, но только не из начала его рассуждений и не последовательно. Великий методолог Шпет точно слепнет, читая Карпова, и не видит того, как Карпов обосновывает свою науку.

У меня нет задачи отстаивать Карпова-философа. Я склонен считать, что те слабости, что нашел у него Шпет, действительно существуют, но это одна из составляющих. Другая - это психология и философия самопознания. Меня привлекает именно она, Шпета и других именно она почему-то отталкивала.

В 1922 году, когда писался очерк Шпета, цитатой из Белинского, почти как цитатой из Ленина, можно было заткнуть любой рот, даже давно умершего мыслителя. Сказать про кого-то словами Белинского, что он "действительно "стеснил философию" и "вместо живого духа ее получил мертвую психологию "", - это убийство. Подумайте сами, мог ли после этого хоть кто-то из имеющих власть в науке, разрешить поминать Карпова в психологии? Шпет делает подлость, хотя его и оправдывает то, что он еще об этом не знает. Репрессии на ученых еще только грядут. А какой же чистый ученый может допустить мысль, что то, что творится в политике государства и управлении, может иметь отношение к науке? Трудолюбие воловье, а мысль ленивая, дается туго...

Использует он Белинского и для того, чтобы оправдаться в том, почему не хочет действительно понимать рассуждения Карпова:

"Отгадал Белинский и тайный источник этого психологизма: "Метафизическое (в смысле автора), - констатирует он, - снова приводит нас к психологии и снова разлучает нас с истинною философиею ".

Спиритуализм в такой же мере всегда психологистичен, как материализм - механистичен" (Шпет. Очерк, с. 168).

Как, однако, хорошо спелись строгий философ и революционный демократ! Прямо как один памфлет вместе пишут. А о чем это они?

Да о той же самой травле, которую устроил Белинский в "Современнике" всем противникам Сеченова и физиологического триумфа. И начиналась она, как вы видите, с Карпова.

Что означают в действительности использованные здесь Шпетом и Белинским ученые слова? Что такое "метафизическое" у Карпова, сам Шпет объяснит чуть дальше: "Мыслимое есть вторая характеристика метафизического" (Там же, с. 169).

И что такое спиритуализм? Это в философии направление, признававшее дух, а в психологии - душу.

Вот получается, что Белинский со Шпетом словно ведут задушевную беседу:

- Исследование мышления снова приводит нас к психологии и снова разлучает нас с истинною, то есть строгою философиею.

- Да-да! Спиритуализм всегда психологичен, потому что если признать, что у человека есть душа, то приходится допустить, что должен быть и ее источник!

- А это недопустимо, потому что тогда физиология не сможет победить и революционерам не на что будет опереться, чтобы скинуть отцов с трона!

- Конечно! Да ведь и строгой науке придется всю себя переделать и пересмотреть, исходя из нового видения мира, а мы уже так хорошо все описали...

Возможно, я жестковат по отношению к Шпету, он был замечательным мыслителем и очень мне нравится. Как, впрочем, и Александр Иванович Введенский. Но мне не нравится, что они сделали с Карповым. Так что считайте, что я сражаюсь не против Шпета, а за Карпова.

А с Карповым так. Весь рассказ Шпета о Карпове строится на том, как он определяет поставленную Карповым перед собой цель.

"Карпов понимает философию как науку, рассматривающую "все бытие как одно гармоническое целое в сверхчувственном или мыслимом, сколько оно может быть развито из сознания и выражено в системе ".

Ее цель- найти закон гармонического бытия вселенной и указание в ней места, значения и отношения человека" (Там же, с. 168).

Мысль эта, действительно присутствующая у Карпова, является лишь одним из промежуточных выводов его "Введения в философию". Выделить ее в качестве определяющей и Карпова и его философию, мягко говоря, натяжка или столь любимая сгноившими Шпета в лагерях марксистами игра в цитаты.

Сочинение это - "Введение в философию" - далеко не однозначное. Оно писалось в 30-х годах XIX века.

Незадолго до этого, переводя Платона, Карпов сетует на то, что в России до сих пор даже нет хорошего, то есть простого и понятного языка, для философствования. Говоря о переводивших Платона до него Павлове и Сидоровском, он восклицает: "С тогдашним русским языком можно ли было сделать что-нибудь удачнее?" (Цит. по: Шпет. Очерк, с. 23).

При этом, с одной стороны, беда с безобразием в научном языке до сих пор жива, а с другой, мы сейчас почитаем Карпова, и вы оцените сами, как же он прост и понятен по сравнению с тем, что ожидается.

Кстати, и по сравнению со Шпетом, по крайней мере, со Шпетовской статьей о том, какой должна быть психология - "Один путь психологии и куда он ведет". Ведь, в сущности, в этой статье Шпет пытается еще раз сделать то, что за много лет до него уже сделал Карпов. Но как разнится их язык! Как трудно понять, что хочет сказать Шпет, и как понятен Карпов!

Я не уверен, но подозреваю, что Василий Николаевич Карпов немало способствовал тому, что сделал Пушкин с русским языком, превращая его в великий, могучий и прекрасный.

Итак, цель, которую приписывает Шпет Карпову, выдернута им из середины рассуждения. Она, вероятно, верно выделена, если считать, что Карпов писал сообщение о феноменологии, в которой Шпет был силен. Но что в действительности писал Карпов?

Карпов, в отличие от большинства ученых, представляется мне человеком удивительно простым и понятным. С ним всегда ясно, что он хочет сказать. Его рассуждения уводят его порой в какие-то тупики или в сторону от намеченного пути, но это всегда видно и всегда отчетливо видно место, где он разбежался в разные стороны с самим собою. Почему?

Да потому что он строит свои рассуждения так, чтобы быть предельно понятным себе самому и читателю. Именно поэтому он был так любим своими студентами. А то, что студенты любили Карпова, это бесспорно чувствуется даже в рассказанном Введенским анекдоте. Ну, а не понимали порой, - так он говорил о непростых вещах, к тому же и не добираясь до окончательных решений.

Карпов - это пропедевтика, то есть начала, как науки, так и научного способа рассуждать. Вот как он начинает "Введение":

"При первом взгляде на всякое введение, невольно рождается вопрос: для чего оно?" (Карпов. Введение, с. 1).

Это значит, что Шпету не требовалось поигрывать методологической мышцей и демонстрировать нам проницательность в отыскивании целей сочинения. Карпов сам в первом предложении задает вопрос: какова моя цель? Причем, и лично его, пишущего Введение, и цель Введения в философию.

И объясняет: наука, как мы ее застаем, переполнена спорными мнениями, потому исследователь вынужден "идти назад, к началам, и наконец определить вам, как он понимает главные условия своей науки или основные задачи ее" (Там же, с. 3).

Так Карпов объяснил, зачем ему не "Философия", а "Введение" в нее. Цель Введения для Карпова - как определить цели самой науки, так и понять, зачем она лично ему. А для того, чтобы понять, что привлекает лично тебя в определенную науку, надо понять ее начала и "условия", то есть изначальные договора - то, о чем условились ученые как о способе рассуждения и видении мира.

Карпов отдает себе отчет, какую большую задачу взваливает на себя:

"Один человек и с умом гениальным не в состоянии развить свою идею в надлежащей полноте ее. Он даст новое направление философии, сообщит ей особенный характер, обрадует душу надеждою открытия многих тайн ее, заставит полюбить ее под другими условиями развития, посвятит ей все лучшие часы жизни- и только; а объяснить ее начала, разработать ее рудники, вывести на свет ее богатства- дело школы,совокупных усилий и долгого времени" (Там же, с. 5-6).

Вот для этого и пишутся Введения, как орудия удержания ясности видения пути, которым договорились идти, создавая школу:

"Определяя значение главных моментов науки, оно (Введение - А.Ш.) ясно показывает, с чем ум должен иметь дело, какое принять направление, к чему стремиться и каких ожидать результатов. Через это устраняется всякая возможность потерять из виду общий путь движения к цели" (Там же, с. 7).

Иными словами, задача, которую ставит Карпов перед своим Введением - договориться, как и какую философию разрабатывать. А именно:

"Мы чрезвычайно боимся... злоупотреблений в изложении и плане и, направляя всю свою заботливость к тому, чтобы наше введение было ясно, отчетливо и в порядке, не пренебрегаем на этот раз приемами схоластическими и будем говорить: 1) о предмете философии, 2) о ее методе и 3) начале, из которого должна быть развита наша система;

потом 4) этими элементами определим свою науку, - 5) укажем ее цель и 6) пользу, а наконец 7) изложим чертеж системы философских наук" (Там же, с. 9-10).

Как видите, цель стоит лишь на пятом месте, и говорить о ней, значит, пропустить большую половину сущностных для Карпова рассуждений и хуже того - саму цельность рассуждения. Сам правящий Карповым образ.

И что же мы имеем, если вглядимся в проступающий сквозь эти пункты образ? Да очень редкую в философии вещь - один из немногих примеров, когда ученый не рассказывает читателям о своей науке, не вещает свысока, а у них на глазах исследует сам, чем же она должна быть, чтобы оказаться нам полезною.

По сути, все эти пункты складываются в следующее рассуждение. Если мы определим предмет, метод и качала и основания интересующей нас науки, то, приглядевшись к ним, мы можем задаться вопросом: а какова может быть цель такого явления? Иначе говоря, для чего мы можем его использовать, чтобы получить жизненную выгоду?

А как только мы поймем, какую пользу предназначена добывать эта наука, мы можем и заняться ее устроением, чтобы она действительно эту пользу приносила, а не обманывала обещаниями и иностранными терминами. Причем, приносила легко и обильно, точнее, как можно легче и обильнее. Для чего создадим "чертеж системы", то есть план построения, точнее, устроения философии.

И действительно, если перелистнуть промежуточные рассуждения и заглянуть прямо в раздел "Цель философии", а такой у Карпова тоже есть, то можно обнаружить красивейшую последовательность шагов мысли, дающую методологию определения цели любого научного исследования. Рассуждение это настолько хорошо, что его есть смысл привести просто затем, чтобы оно не было утеряно для русской науки. И обратите внимание, Карпов, даже говоря о философии, всегда исходит из цели человека, а не чистой науки.

"Когда говорят о цели Философии, то решают два вопроса: 1) какая цель философских исследований? и 2) достигается ли она?

Постараемся дать удовлетворительный ответ на предложенные вопросы.

1). Всякая цель человеческой деятельности, присуща ли она или не присуща сознанию человека, имеет необходимую связь с требованием его природы.

Случается, что природа, ослабленная в своих силах, или еще не развившая их, не выражает своих требований с надлежащею определенностью; и тогда человек колеблется в избрании цели, даже бессознательно влечется к тому, к чему природа вовсе не направляла его: но во всяком случае целью предполагается если не истинное, то мнимое требование нашего существа.

Надобно также заметить, что требование человеческой природы неотделимо от внутренней ее жизни и всегда имеет значение субъективное; напротив, цель необходимо вне ее бытия и представляется чем-то объективным; если же она утверждается и в нас, то мы сами себя в таком случае разумеем как объект. Отсюда видно, что между требованием и целью такое же отношение, какое между природою субъективною и объективною; так что по определении одного из них определится и другое.

Далее, потребность есть выявление недостатка: в нашей природе не пробуждалось бы никакого требования, если бы в ней было все, относящееся к ее существу и назначению; по сему требование есть отрицательное выражение человеческой жизни. Напротив цель, соответствующая потребности, показывает, что человек видит в ней восполнение того, чего недостает в его природе; посему цель есть положительное представление человеческого бытия.

Отсюда ясно, что требование и цель суть полюсы одного и того же процесса: требование - полюс отрицательный, а цель - положительный. Если же требование и цель относятся между собой как полюсы, то уже не трудно составить общее понятие цели. В таком случае под именем цели должно разуметь восполнение недостатка человеческой природы, или удовлетворение ее потребности из неисчерпаемых сокровищниц мира объективного.

Это определение столь обширно, что в нем найдутся цели и для действий, называемых бесцельными, следовательно, тем несомненнее содержится под ним всякая цель, действительно присущая сознанию человека. Но каким образом из общего понятия цели вывести частное - о цели философии? Из него следует только то,что цель философии есть удовлетворение потребности человеческой природы; а в чем именно состоит эта потребность и, следовательно, в чем должно состоять ее удовлетворение, - еще не видно. <...>

Итак, спрашивается: в чем состоит процесс деятельности, образующий исключительное поприще философии? Какие требования обнаруживает в нем наша природа и чем желала бы она в этом отношении быть удовлетворенною?" (Там же, с. 74-78).

Как вы понимаете, далее начинается исследование того, чем может быть полезна мне философия.

Вот именно с этого места и начал читать Карпова чистый философ Шпет, опуская все, что относилось к личным потребностям человека, и выуживая феноменологические неточности. Но вчувствуйтесь, разве ощущаемый за этими строками человек, даже если он философ, не шире философии? Разве он не достаточно четко обозначил то, что намерен лишь использовать философию для своих задач, своих целей?

Значит, в этой книге говорится не о целях философии, а о гораздо большем. Это большее осталось в промежутке, между началом и разговором о философии. Это разговор о человеке и о себе - та самая "мертвая психология", до которой Карпов, по мнению Шпета и Белинского, и сузил философию. Вот ради нее я и рассказываю вам о Карпове.

Рассуждая о предмете философии, Карпов задает вопрос: что понималось под мудростью, которую любили философы в самом начале? И отвечает: судя по истории науки - ученость, в современном понимании - знание наук, потому что мы видим в истории, как, накапливая знания, современные науки одна за другой выходили из философии, унося с собой куски ее предмета. И это ставит вопрос о собственном предмете философии, независимом от предметов других наук.

"Когда в Греции различные науки приходили в сознание и, быстро обособляясь, отступали от всеобщих законов умственной жизни и облекались в мертвые и произвольные формы топики; то Платон старался внушать их преподавателям, что дети, действуя самосоз-нательно, тем не менее, должны оживляться духом своей матери, что истинная наука должна основываться на Философии, а истинная Философия - состоять в самопознании" (Там же, с. 21).

Высказана эта мысль слегка витиевато. Но если вспомнить исходное рассуждение Карпова о поиске цели, как пользы, то все это означает, что, начиная с преподавания науки ученикам, преподаватель должен задумываться, зачем она им, что даст лично каждому? И ответ разрушителен и для естественных и для "строгих" наук - они все должны вести к самопознанию! Понятно, почему Карпова постарались не заметить и позабыли?

Все собственные цели наук работают лишь в рамках вопроса: а что это дает мне для моего самопознания? И лишь после того, как будет получен этот ответ, приходит время той цели, что обнаружил у Карпова Шпет. Лишь избрав познать себя, ты спрашиваешь: зачем?

И ответ Карпова: чтобы жить в гармонии с природой и мирозданием. Я бы уточнил: чтобы вернуть ее, утраченную вместе со знанием себя.

Но это, пожалуй, действительно начинается философия, в которую я бы не хотел углубляться в этой книге, где моя задача - извлечь полезное для самопознания из Субъективной психологии. Поэтому я оставлю философское философам, а сам лучше расскажу о том, как из этого утверждения Карпова рождается его субъективная психология.

А у Карпова была и психология. Перед смертью он очень жалел, что не написал самостоятельного учебника психологии, точнее, не издал того, что уже было почти готово. Но его психологические воззрения сохранились в различных статьях. Почему-то русская история психологии предпочла вообще ничего не знать об этом психологе. А между тем, в своих психологических работах он сделал не меньше для психологии, чем сделано им для философии.

Но начала Карповской психологии были заложены здесь, во "Введении в философию" 1840 года. В этой очень ранней работе, по сути, уже есть почти все.

А о психологии Карпова поговорим отдельно.