Правительственный советник Мезеричер.

Когда комнаты озарились блеском праздничного освещения и собравшегося общества, «среди присутствующих», как пишут в газетах, «можно было увидеть» не только его сиятельство наряду с другими сливками аристократии, о прибытии которых он позаботился, но и его превосходительство господина военного министра, а уж в его свите и одухотворенную, несколько переутомленную голову генерала Штумма фон Бордвера. Можно было увидеть Пауля Арнгейма (просто и наиболее эффектно — без титула. Так было написано с умыслом. Литотесом называют эту искусную простоту выражения, когда пишущий снимает с себя, так сказать, какой-то пустяк, как король перстень с пальца, и перекладывает его на читателя). Затем «можно было увидеть» всех достойных упоминания представителей министерств. (Министр просвещения и культуры извинился перед его сиятельством, встретившись с ним в Верхней палате, за то, что не сможет явиться лично, ибо должен в этот день отправиться в Линц на освящение большой алтарной ограды.) Затем «можно было увидеть», что иностранные посольства и представительства прислали свою «элиту». Затем — известных деятелей «промышленности, искусства и науки», и в этом неизменном соединении трех областей буржуазной деятельности таилась старая аллегория прилежания, которая сама собой водила пером писаки. Затем это ловкое перо принимало к сведению и представляло публике дам: бежевое, розовое, вишневое, кремовое… вышитое и в оборку, с тремя оборками или свободно падающее ниже талии; и между графиней Адлиц и женой коммерции советника Вегхубера была названа широко известная госпожа Мелания Докукер, вдова всемирно знаменитого хирурга, «привыкшая и сама любезно привечать духовность в своем доме». Наконец, особняком. в конце этого раздела упоминался и Ульрих фон так-то и так-то «с сестрой», ибо перо не знало, добавить ли ему: «чья самоотверженная деятельность на благо столь духовного и патриотически столь отрадного предприятия общеизвестна» или даже вовсе «a coming man»

, давно ходили слухи, что, по предположению многих, этот любимец графа Лейнсдорфа мог еще толкнуть своего покровителя на весьма опрометчивый шаг, и соблазн показать себя осведомленным заранее был очень велик. Но самое глубокое удовлетворение знающему всегда доставляет молчание, особенно если он осторожен; и этому Ульрих и Агата были обязаны простым упоминанием их имен в конце списка, непосредственно перед теми столпами общества и светилами духа, которые уже не упоминались персонально, а были отправлены в братскую могилу «и других видных и выдающихся». Туда попало множество людей, в том числе известный правовед надворный советник профессор Швунг, временно находившийся в столице как член некоей министерской комиссии; и на сей раз еще молодой поэт Фридель Фейермауль, ибо хотя и было известно, что его дух помог родиться данному вечеру, никак не следовало забывать, что этим отнюдь еще не приобретается то более прочное положение, которое принадлежит туалетам и званиям. Такие люди, как исполняющий обязанности директора банка Лео Фишель с семьей — они добились приглашения к Диотиме ценой больших усилий и по настоянию Герды, не затрудняя Ульриха, то есть только благодаря царившей сейчас небрежности, такие люди были вообще наспех зарыты лишь в уголке глаза. И только супруга одного известного, но в таком обществе еще не достигающего уровня, когда тебя замечают, юриста, носившая тайное, неизвестное даже ее мужу имя Бонадея, была потом эксгумирована и помещена среди туалетов, потому что вид ее вызвал всеобщее внимание и восхищение. Это безличное перо, это бдительное любопытство публики было, конечно, человеком: обычно таких людей много, но в столице Какании над всеми остальными возвышался тогда один, а именно правительственный советник Мезеричер. Уроженец Мезеряча в Валахии, следы чего сохранила его фамилия, этот издатель, главный редактор и главный корреспондент основанных им «Парламентских и общественных новостей» прибыл в столицу в шестидесятые годы прошлого столетия молодым человеком, который, прельстившись блеском вовсю сиявшего тогда либерализма, променял перспективу унаследовать родительский шинок в валашском Мезериче на профессию журналиста. И вскоре он внес в эту эпоху свой вклад, основав агентство, на первых порах поставлявшее газетам мелкую местную информацию полицейского характера. Благодаря прилежанию, надежности и добросовестности хозяина это агентство в начальной своей форме не только снискало признательность газет и полиции, но вскоре было замечено и другими высокими властями, каковые стали снабжать его материалом для распространения желательной информации, ответственность за которую они сами не хотели нести, и, в конце концов, агентство это заняло сперва привилегированное, а потом и вовсе исключительное положение в области неофициальной, но идущей из официальных источников информации. А увидев, как успешно идут его дела, Мезеричер, человек предприимчивый и неутомимый работник, расширил свою деятельность, включив в нее придворную и светскую хронику, да он, наверно, никогда бы и не приехал из Мезерича в столицу, если бы такое всегда не маячило перед ним и раньше. Перечни «присутствовавших», составленные без единого пропуска, считались его специальностью. Его память на имена, лица и на то, что о людях рассказывали, была необыкновенна и легко создавала ему с салоном такие же превосходные отношения, как с каторжной тюрьмой. Он знал «большой свет», как тот сам себя— не знал, и с неисчерпаемой любовью, как старый кавалер, которого десятками лет посвящали во все марьяжных планы и заказы портным, способен был познакомить людей на следующий день после их встречи в каком-либо обществе. Так этот усердный, подвижной, всегда услужливый и любезный миниатюрный господин стал в конце концов на праздниках и торжествах обязательной, всему городу известной фигурой, а на склоне его лет такие светские сборища приобретали непререкаемый престиж вообще только благодаря ему и его присутствию.

Вершиной этой карьеры стало присвоение Мезеричеру звания правительственного советника, ибо чин этот заключал в себе одну особенность. Какания была, конечно, самой мирной страной на свете, но когда-то, в глубоко невинном убеждении, что войн больше не будет, она вздумала разделить своих чиновников на ранги, соответствующие офицерским, и учредила для них даже такие же мундиры и знаки отличия. Звание правительственного советника соответствовало с тех пор званию кайзеровского и королевского подполковника; но хотя звание это само по себе не очень высокое, особенность его, когда оно было присвоено Мезеричеру, состояла в том, что по нерушимой традиции, которая, как все нерушимое, нарушалась в Какании лишь в виде исключения, Мезеричеру надлежало бы, собственно, стать кайзеровским советником. Ибо кайзеровский советник был не выше, как можно заключить из смысла слова, а ниже правительственного советника; кайзеровский советник соответствовал лишь званию капитана. И Мезеричеру надлежало бы стать кайзеровским советником, потому что это звание присваивалось, кроме канцеляристов, лишь представителям свободных профессий, например придворным парикмахерам и каретникам, но по той же причине также писателям и художникам; а звание правительственного советника было тогда настоящим чиновничьим званием. В том, что Мезеричер все-таки первый и единственный получил его, выразилось, стало быть, нечто большее, чем просто высота чина, и даже нечто большее, чем каждодневный призыв не относиться слишком серьезно к тому, что происходит в родной стране: этим неправомерным званием неутомимому летописцу тонко и осторожно удостоверили его тесную связь с двором, государством и обществом.

Мезеричер был образцом для многих журналистов своего времени и состоял в правлеяяи авторитетных литературных объединений. Поговаривали, что он обзавелся мундиром с золотым воротником, но надевал его лишь изредка дома. Но это не походило на правду, ибо в глубине души Мезеричер всегда хранил определенные воспоминания о шинкарстве в Мезериче, а хороший шинкарь не пьет сам. Хороший шинкарь знает секреты всех своих гостей, но пользуется не всем, что он знает; он никогда не лезет в чужой спор с собственным мнением, но с удовольствием рассказывает и запоминает всякие факты, анекдоты и шутки. И поэтому Мезеричер, которого можно было встретить на любом торжестве как признанного осведомителя красивых женщин и изысканных мужчин, сам даже и не пытался завести хорошего портного; он знал все закулисные тайны политики и не вмешивался в политику ни одной строчкой, он был в курсе всех изобретений и открытий своего времени и не понимал ни одного из них. Ему было вполне достаточно знать, что все это имеется и «присутствует». Он честно любил свое время, и оно платило ему известной любовью, потому что он ежедневно сообщал о нем, что оно налицо. Когда он вошел и Диотима увидела его, она тотчас же сделала ему знак подойти к ней.

— Дорогой Мезеричер, — сказала она как можно слаще, — вы, конечно, не сочли речь его сиятельства в Верхней палате выражением нашей позиции и, уж разумеется, не поняли ее буквально?!

Дело в том, что, добиваясь падения министра и будучи раздражен своими заботами, его сиятельство не только произнес в Верхней палате нашумевшую речь, где упрекал свою жертву в отсутствии истинно конструктивного духа сотрудничества и строгости, но в запальчивости сделал и кое-какие общие замечания, туманно завершившиеся рассуждением о важности прессы, в котором он упрекнул эту «институцию, выдвинувшуюся на положение великой державы» чуть ли не во всем, в чем беспристрастный человек христианских взглядов может упрекнуть институт, ни в чем, по его мнению, на него не похожий. Это-то Диотима дипломатически и пыталась загладить сейчас, она находила все более красивые и все менее понятные определения истинной позиции графа Лейнсдорфа, а Мезеричер задумчиво слушал. Но вдруг он положил руку на сгиб ее локтя и великодушно прервал ее.

— Сударыня, стоит ли вам из-за этого волноваться, — резюмировал он.Ведь его сиятельство наш добрый друг, Он сильно сгустил краски. Но почему бы такому рыцарю не сгустить их?! — И, чтобы сразу доказать ей свое ничем не омраченное отношение к графу, прибавил: — Я сейчас подойду к нему!

Таков был Мезеричер! Но прежде, чем отправиться, он еще раз доверительно обратился к Диотиме:

— А что, собственно, с Фейермаулем, сударыня?

Диотима, улыбаясь, пожала своими красивыми плечами.

— Право же, ничего потрясающего, дорогой советник. Мы не хотим, чтобы о нас говорили, будто мы отвергаем кого-либо, кто идет к нам с доброй волей!

«Добрая воля» — это хорошо!» — подумал Мезеричер на пути к графу Лейнсдорфу; но прежде, чем он достиг его, даже прежде, чем он додумал до конца свою мысль, конец которой был любопытен ему самому, путь ему приветливо преградил хозяин дома.

— Дорогой Мезеричер, официальные источники опять оказались не на высоте, — начал с улыбкой начальник отдела Туцци, — я обращаюсь к полуофициальной информации: можете ли вы сказать мне что-нибудь о Фейермауле, который сегодня у нас?

— Что я могу сказать, господин начальник отдела?! — пожаловался Мезеричер.

— Говорят, он гений!

— Рад слышать! — отвечал Мезеричер.

Если нужно быстро и точно сообщить, что нового, то новое не должно быть слишком отлично от старого, уже известного. Гений тоже не составляет тут исключения, то есть настоящий и признанный гений, насчет значения которого его время быстро приходит к единому мнению. Другое дело гений, не сразу признаваемый таковым! В нем есть, так сказать, что-то совершенно негениальное, но даже на это у него нет монополии, поэтому в нем легко ошибиться во всех отношениях. Для правительственного советника Мезеричера существовал, таким образом, твердый контингент гениев, который он окружал любовью и вниманием, но набирать новых он не любил. Чем старше и опытнее он становился, тем больше даже вырабатывалась у него привычка смотреть на восходящих гениев искусства, и особенно на профессионально близких ему гениев литературы, только как на легкомысленные попытки помешать его серьезной информационной работе, и он ненавидел их всем своим добрым сердцем до тех пор, пока они не созревали до рубрики персональных упоминаний.

А Фейермауль тогда далеко недозрел до нее, и его еще надо было туда привести. Правительственный советник Мезеричер отнюдь не горел таким желанием.

— Говорят, он большой поэт, — неуверенно повторил начальник отдела Туцци, и Мезеричер ответил твердо: — Кто это говорит?! Говорят это критики литературных отделов газет! Какое это имеет значение, — говорил начальник отдела?! — продолжал он. — Говорят это специалисты. Что такое специалисты? Многие говорят прямо противоположное. И есть примеры тому, что специалисты говорят сегодня одно, а завтра другое. При чем тут они вообще? Настоящая сдана доходит и до неспециалистов, тогда только и можно на нее положиться! Если хотите услышать мое мнение, то о выдающемся человеке нельзя знать ничего, кроме того, что он прибывает или отбывает!

Он грустно разгорячился, и глаза его не отрывались от Туцци. Тот уклончиво молчат.

— Что, собственно, происходит сегодня, господин начальник отдела? — спросил Мезеричер.

Туцци, улыбнувшись, рассеянно пожал плечами.

— Ничего. В сущности, ничего. Немножечко честолюбия. Вы читали какие-нибудь книги Фейермауля?

— Я знаю, о чем там речь: о мире, дружбе, доброте и тому подобном.

— Вы, значит, о нем невысокого мнения? — спросил Туцци.

— Господи! — начал Мезеричер, изворачиваясь. — Разве я специалист?..

Но в этот момент к ним направилась госпожа Докукер, и Туцци должен был из вежливости сделать несколько шагов ей навстречу; этим мгновением, не долго думая, воспользовался Мезеричер, углядевший просвет в толпе вокруг графа Лейнсдорфа, и, не дав задержать себя еще раз, бросил якорь возле его сиятельств». Граф Лейнсдорф разговаривал с министром и несколькими другими лицами, но как только Мезеричер выразил всем им свое глубокое почтение, его сиятельство сразу же слегка отвернулся от остальных и отвел в сторону правительственного советника.

— Мезеричер, — проникновенно сказал граф, — обещайте мне, что никаких недоразумений не возникнет, ведь газетчики никогда не знают, что им писать. Так вот: ни малейших изменений в ситуации с последнего раза не произошло. Может быть, что-нибудь изменится. Мы этого не знаем. Пока не надо мешать нам. Итак, прошу вас. даже если вас спросит кто-нибудь из ваших коллег, сегодняшний вечер — это только домашний прием, устроенный госпожой Туцци!

Веки Мезеричера медленно и озабоченно подтвердили, что он понял объявленный ему стратегический план. И поскольку за доверие платят доверием, губы его увлажнились и заблестели, как вообще-то полагалось бы блестеть глазам, и он спросил:

— А что с Фейермаулем, вате сиятельство, если позволено знать?

— Почему не позволено? — удивленно ответил граф Леййсдорф. — О Фейермауле решительно нечего знать! Он приглашен потому, что баронесса Вайден не унималась. пока не получила для него приглашения. А что еще должно с ним быть? Может быть, вы что-нибудь знаете?

До сих пор правительственный советник Мезеричер не хотел придавать важность вопросу о Фейермауле, считая, что это всего лишь один из тех многих случаев соперничества в свете, о которых он узнавал изо дня в день. Но то обстоятельство, что теперь и граф Лейнсдорф так энергично оспаривал важность этого вопроса, уже не позволило ему, Мезеричеру остаться при таком мнении, и теперь он был все-таки убежден, что тут готовится что-то важное. «Что они хотят выкинуть?» — размышлял он, шагая дальше и мысленно перебирая самые смелые возможности внутренней и внешней политики. Но вскоре решительно заключая: «А, ничего не будет!..» — и больше не отвлекался от своей репортерской деятельности. Ибо как ни противоречило это, казалось бы, содержанию его жизни, Мезеричер не верил в великие события, более того, не любил их. Если ты убежден, что живешь в очень важное, архипрекрасное и великое время, тебе несносна мысль, что в эту эпоху может произойти еще что-либо особенно важное, прекрасное и великое. Мезеричер не был альпинистом, а будь он им, он сказал бы, что этот его взгляд так же правдив, как тот факт, что смотровые беседки ставят всегда в горах средней высоты, а не да вершинах высоких гор. Поскольку таких сравнений у него не было, он удовлетворился неприятным чувством и намерением ни в коем случае не упоминать за это имя Фейермауля в своем отчете.

Готовится великое событие.