Теоретическая революция в действии

Итак, мы принимаем за исходный пункт те практики, в которых сама марксистская диалектика находится в действии: марксистскую теоретическую практику (А) и марксистскую политическую практику (В).

А. Марксистская теоретическая практика

Существует практика теории. Теория — это специфическая практика, которая воздействует на свой особый объект и имеет результатом свой особый продукт: знание. Рассмотренный сам по себе, всякий теоретический труд предполагает существование данного материала и «средств производства» (понятий «теории» и способа их использования: метода). Материал, который обрабатывается в процессе теоретического труда, может быть чрезвычайно «идеологическим», если мы имеем дело с рождающейся наукой; но если мы имеем дело с уже конституированной и развитой наукой, то он может быть материалом, который уже теоретически обработан, он может состоять из понятий, которые уже подверглись научному оформлению. Используя очень схематичные выражения, мы можем сказать, что средства теоретического труда, которые являются его условиями, т. е. «теория» и метод, представляют собой «активную сторону» теоретической практики, определяющий момент всего процесса. Познание процесса этой теоретической практики в его всеобщности, т. е. как специфицированной формы, как реального отличия практики, которая сама является особой формой процесса всеобщего преобразования, «становления вещей», представляет собой первую ступень теоретической разработки Теории, т. е. материалистической диалектики. Но реальная теоретическая практика (производящая знания) вполне может выполнять свои теоретические задачи, не испытывая при этом потребности в создании Теории своей собственной практики, ее процесса. Так дело обстоит с большинством наук: хотя они и имеют некую «теорию» (представляющую собой сумму их понятий), эта «теория», тем не менее, не есть Теория их теоретической практики. Время Теории теоретической практики, т. е. время, когда та или иная «теория» испытывает потребность в Теории своей собственной практики, — время Теории метода в общем смысле слова — всегда приходит позднее (après coup), для того, чтобы помочь в преодолении практических или «теоретических» трудностей и разрешить проблемы, неразрешимые в игре практики, погруженной в свою деятельность и поэтому остающейся теоретически слепой, или же для того, чтобы взяться за преодоление более глубокого кризиса. Но наука вполне способна долгое время выполнять свою работу, т. е. производить знание, не испытывая потребности в создании Теории того, что она делает, теории ее практики, ее «метода». Возьмем пример Маркса. Он написал десять работ и создал один монументальный труд, «Капитал», не написав при этом своей «Диалектики». Он говорил о том, что напишет ее, но ничего не сделал. Для этого у него не нашлось времени. Но это значит лишь то, что он просто не уделил работе над ней достаточно времени, поскольку Теория его собственной теоретической практики не имела тогда существенного значения для развития его теории, т. е. для плодотворности его собственной практики.

Между тем эта «Диалектика» могла бы представлять большой интерес для нас, поскольку она была бы Теорией теоретической практики Маркса, т. е. определяющей теоретической формой решения (существующего в практическом состоянии) именно той проблемы, которая нас занимает: в чем заключается специфическое отличие марксистской диалектики? Это практическое решение, эта диалектика существует в теоретической практике Маркса, в ней она действует. Метод, который Маркс в своей теоретической практике, в своем научном труде применяет к той «данности», которую он преобразует в знание, и есть марксистская диалектика; и как раз эта диалектика содержит в себе, в практическом состоянии, решение проблемы отношений между Марксом и Гегелем, реальность того знаменитого «переворачивания», с помощью которого в «Послесловии» к «Капиталу» (2–е издание) Маркс дает нам знать, указывает на то, что он свел счеты с гегелевской диалектикой. Именно поэтому мы сегодня сожалеем о том, что Маркс не написал своей «Диалектики», в которой сам он не нуждался и которой он нам не дал, зная в то же время, что мы уже ее имеем и прекрасно знаем, где она: в теоретических трудах Маркса, в «Капитале» и т. д. — ив самом деле, мы находим ее здесь (и этот факт безусловно имеет фундаментальное значение), но в практическом, а не в теоретическом состоянии![81]

Все это прекрасно знали и Энгельс, и Ленин[82]. Они знали, что марксистская диалектика существует в «Капитале», но находится там в практическом состоянии. И поэтому они знали также и то, что Маркс не дал нам «диалектики» в теоретическом состоянии. Поэтому они не смешивали, они не могли смешивать (если не принимать в расчет изложений, носивших чрезвычайно общий характер, или исторически определенных ситуаций, в которых проявлялись чрезвычайные теоретические обстоятельства) указание Маркса на то, что он свел счеты с Гегелем, и знание этого решения, т. е. теорию этого решения. «Указания» Маркса, касавшиеся «переворачивания», могли играть роль сведений, позволявших найти свое место и сориентироваться в области идеологии: они действительно представляли собой указания, т. е. практическое признание существования решения, но отнюдь не строгое знание. Именно поэтому указания Маркса должны и могут послужить нам побудительным стимулом к теоретической работе: мы должны в наиболее строгой форме выразить теоретическое решение, на существование которого они указывают.

В. Марксистская политическая практика

Точно так же дело обстоит и с марксистской политической практикой классовой борьбы. В моем последнем исследовании я взял в качестве примера Революцию 1917 г., но, как все мы знаем и чувствуем, можно было бы привести сотни других, актуальных примеров. В этом примере мы видим, как действует и подвергается испытанию (что, впрочем, одно и то же) «диалектика», берущая начало у Маркса, а в ней — «переворачивание», отличающее ее от диалектики Гегеля, но опять — таки в практическом состоянии. Эта диалектика берет начало у Маркса, поскольку практика большевистской партии основана на диалектике «Капитала», на марксистской «теории». В практике классовой борьбы во время Революции 1917 г. и в размышлениях Ленина мы действительно находим марксистскую диалектику в ее специфичности, но в практическом состоянии. Здесь мы тоже констатируем, что и эта политическая практика, которая имеет свой определенный материал, свои орудия и свой метод и, подобно всякой практике, производит преобразования (которые являются не знаниями, но революцией общественных отношений), что и эта практика вполне может существовать и развиваться, не испытывая, по крайней мере в течение какого — то времени, потребности в создании теории своей собственной практики, Теории своего «метода».

Она может существовать, сохраняться и даже прогрессировать без нее; точно так же дело обстоит и с любой другой практикой, — вплоть до того момента, когда ее объект (мир существующего общества, которое она преобразует) окажет ей сопротивление, достаточное для того, чтобы заставить ее преодолеть этот разрыв, поставить под вопрос и помыслить свой собственный метод, чтобы дать адекватные решения, а также средства, необходимые для этого, и в особенности для того, чтобы произвести в «теории», которая является их основой (теории существующей общественной формации) новые знания, соответствующие содержанию новой «стадии» ее развития. Вот пример этих «новых знаний»: то, что принято называть теоретическим вкладом «ленинизма», соответствующим периоду империализма в эпоху империалистических войн; или же то, что позднее станут обозначать новым, еще не существующим именем: теоретический вклад, необходимый в настоящий период, в котором в борьбе за мирное сосуществование в странах, называемых «развивающимися», наряду с их борьбой за национальную независимость появляются первые революционные формы.

Кое — кто может удивиться, прочитав, что практика классовой борьбы не была продумана в теоретической форме метода или Теории, — ведь мы имеем десять имеющих решающее значение текстов Ленина, самым знаменитым из которых является «Что делать?». Но дело в том, что этот текст, который мы можем взять в качестве примера, хотя и определяет теоретические и исторические основы практики российских коммунистов и в конечном счете излагает программу действий, все же не представляет собой теоретической рефлексии политической практики как таковой. Он не является (поскольку он к этому и не стремится) теорией своего собственного метода, т. е. Теорией как таковой. Поэтому это не текст о диалектике, хотя марксистская диалектика и проявляется в нем в действии.

Чтобы правильно понять этот момент, вернемся к текстам Ленина о Революции 1917 г., которые я брал в качестве примера и на которые ссылался. Необходимо уточнить статус этих текстов. Это отнюдь не тексты, написанные историком, но тексты политического вождя, который в ходе борьбы уделяет несколько часов размышлениям о ней, обращаясь к людям, захваченным ею, и стремясь помочь им понять их собственную борьбу. Таким образом, это тексты, предназначенные для прямого политического использования, составленные человеком, вовлеченным в революцию и размышляющим о своем политическом опыте. Мне оказали большую честь, упрекнув в том, что я сохранил форму размышлений Ленина, их детали и даже употребляемые в них выражения, принимая и излагая их такими, каковы они суть, не стремясь тотчас же «превзойти» их в подлинном историческом анализе. Действительно, некоторые размышления Ленина производит полное впечатление того, что называли «плюрализмом», «гиперэмпиризмом», «теорией факторов» и т. д., — когда они ссылаются на многочисленные и чрезвычайные обстоятельства, которые привели к победе революции или сделали ее возможной[83]. Я принял их такими, каковы они суть, не по видимости, но по сути, не согласно видимости их «плюрализма», но согласно глубокому теоретическому значению этой «видимости». На самом деле эти тексты Ленина отнюдь не представляют собой простого описания некой данной ситуации, эмпирического перечисления различных парадоксальных или необычных элементов: они представляют собой анализ, имеющий теоретическую значимость. Они касаются реальности, имеющей основополагающее, сущностное значение для политической практики, реальности, которую мы должны помыслить для того, чтобы достичь специфической сущности этой практики. Эти тексты суть анализ структуры поля, объекта или (если воспользоваться введенной нами терминологией) специфического материала политической практики как таковой, анализ, опирающийся на один конкретный пример: политическую практику марксистского вождя в 1917 г.

При таком понимании анализ Ленина практически отвечает (его анализ есть этот ответ в практическом состоянии) на общий теоретический вопрос: что такое политическая практика, что отличает ее от других практик? Или, если предпочесть более классическую формулировку: что такое политическое действие? С помощью Ленина, и против спекулятивного тезиса (который мы находим у Гегеля, унаследовавшего его от более старой идеологии, поскольку она в этой форме является господствующей уже у Боссюэ), который рассматривает конкретность политической ситуации как «случайность», в которой «осуществляется необходимость», мы приобретаем способность дать первый теоретический ответ на этот реальный вопрос. Мы видим, что объектом политической практики Ленина отнюдь не является ни Всеобщая история, ни даже общая история империализма. История империализма тоже играет свою роль в его практике, но она не представляет собой ее собственного объекта. История империализма как таковая является объектом других видов деятельности: деятельности теоретика — марксиста, деятельности историка — марксиста, но в этом случае она является объектом теоретических практик. В своей политической практике Ленин сталкивается с империализмом в модальности действительного существования: в не — ком конкретном настоящем. Теоретик истории или историк сталкиваются с ней в другой модальности, в модальности недействительности или абстрактности. Поэтому собственный объект политической практики действительно принадлежит истории, о которой говорят и теоретик, и историк, но это другой объект. Ленин прекрасно знает, что он воздействует на общественное настоящее, которое является продуктом развития империализма, без которого он не стал бы марксистом, но в 1917 г. он не воздействует на Империализм как таковой: он воздействует на конкретные ситуации, конъюнктуры, сложившиеся в России, на то, что он называет примечательным словом «текущий момент», т. е. тот момент, настоящая действительность которого определяет его политическую практику как таковую. В этом мире, лишь срез которого волей — неволей вынужден видеть историк империализма для того, чтобы увидеть его таким, каким его переживал и понимал Ленин, — поскольку он, как существующий мир, был единственным конкретным существующим миром, в единственной возможной конкретности, конкретности его действительности, в «текущем моменте» — Ленин анализирует то, что конституирует характерные черты его структуры: те существенные артикуляции, те звенья, те стратегические узловые пункты, от которых зависят возможность и исход всякой революционной практики; диспозицию и типичные отношения противоречий определенной страны (полуфеодальной и полуколониальной, но тем не менее империалистической) в тот период, когда главное противоречие становится взрывоопасным. Незаменимость текстов Ленина заключается в следующем: в анализе структуры определенной конъюнктуры, смещений и конденсаций ее противоречий, их парадоксального единства, являющегося самим существованием «текущего момента», который будет преобразовывать политическое действие февраля и октября 1917 г.

И когда этим текстам противопоставляют безукоризненный урок более широкомасштабного исторического анализа, в котором ленинский «текущий момент» становится всего лишь мгновением, исчезающим в процессе, который начался задолго до него и который выйдет за его пределы в своем собственном будущем, ставшем реальностью, — одного из тех исторических анализов, в которых империализм объясняет все, что, впрочем, совершенно верно, но благодаря которым бедного Ленина, который отчаянно пытается разрешить свои проблемы и довести до конца анализ революционной практики, часто настигает, сметает и уносит с собой лавина исторических доказательств, — тогда мы теряем дар речи. Как если бы для Ленина империализм не заключался именно в определенных действительных противоречиях, в их действительной структуре и отношениях, как если бы эта структурированная действительность не представляла собой единственный объект его политического действия! Как если бы мы могли одним словом магически развеять в прах реальность незаменимой практики, практики революционеров, их жизнь, их страдания, их жертвы, их усилия, короче говоря, их конкретную жизнь, используя для этого другую практику, основанную на первой, практику историка — т. е. человека науки, который по необходимости размышляет о свершившейся необходимости; как если бы можно было смешивать теоретическую практику классического историка, анализирующего прошлое, с практикой революционного вождя, который, находясь в настоящем, размышляет об этом настоящем, о необходимости, которую еще только предстоит осуществить, о средствах, необходимых для того, чтобы ее произвести, о стратегических пунктах применения этих средств, короче говоря, о своем собственном действии, поскольку он оказывает воздействие на историю!., и как его ошибки, так и его успехи отнюдь не фигурируют в числе тех, которые можно встретить в написанных «историях» ин-октаво, хранящихся в Национальной Библиотеке; в конкретной жизни они навсегда получили свои имена: 1905 г., 1914 г., 1917 г., Гитлер, Франко, Сталинград, Китай, Куба. Суть вопроса в том и заключается, чтобы различить эти практики. Поскольку Ленин лучше, чем кто бы то ни было, знал, что противоречия, которые он анализирует, вытекают из того самого империализма, который производит все, даже их парадоксы. Но именно потому, что он это знал, его в них интересовало нечто иное, чем какие — то общие исторические знания, и именно потому, что он знал это из источников обоснованной науки, он действительно мог проявлять интерес к чему — то иному, а именно к тому, что конституировало структуру его практического объекта: к типичным характеристикам противоречий, к их смещениям, к их конденсациям и к тому «сплаву» революционного разрыва, который из них получался, короче говоря, к тому «текущему моменту», который они конституировали. Именно поэтому теория «наиболее слабого звена» целиком и полностью тождественна теории «решающего звена».

Если мы поняли это, то мы можем спокойно вернуться к Ленину. Пусть идеолог погребает его под доказательствами исторического анализа: этот маленький человек всегда здесь, на равнине Истории и нашей жизни, этого вечного «текущего момента». Он продолжает говорить, спокойно и страстно. Он продолжает говорить об этой простой вещи: о своей революционной практике, практике классовой борьбы, о том, что в общем и целом позволяет из средоточия единственной настоящей истории оказывать воздействие на Историю, о специфике противоречия и о диалектике, о том специфическом отличии противоречия, которое позволяет отнюдь не доказывать или объяснять после того, как дело было сделано, но в нашем единственном настоящем «делать» «неизбежные» революции или, по глубокому замечанию Маркса[84], делать из диалектики не теорию свершенного дела[85], но революционный метод.

Подведем итоги. Поставленная проблема: в чем заключается «переворачивание» гегелевской диалектики, совершенное Марксом? каково специфическое отличие, отделяющее марксистскую диалектику от гегелевской? — эта проблема уже разрешена марксистской практикой, будь то теоретической практикой Маркса или же политической практикой классовой борьбы. Таким образом, ее решение уже существует в трудах и делах марксизма, но в практическом состоянии. Речь идет о том, чтобы выразить его в теоретической форме, т. е. перейти от того, что в большинстве «знаменитых цитат»[86]является практическим признанием некоего существования, к его теоретическому знанию.

Это различение должно помочь нам избежать последнего тупика. Действительно, очень просто и потому заманчиво принимать признание существования объекта за его знание. Именно это удобство могло бы вместо аргумента или эквивалента теоретического аргумента поставить меня перед частью или целым списком «знаменитых цитат». Их ценность несомненна, поскольку все они говорят, что проблема существует и уже разрешена! Они говорят, что Маркс разрешил ее, «перевернув» диалектику Гегеля. Но «знаменитые цитаты» не дают нам теоретического знания об этом переворачивании. И ясное как день доказательство этого заключается в том, что для того чтобы суметь помыслить это, по — видимому, столь очевидное переворачивание, необходимо приложить очень серьезные теоретические усилия… На деле слишком многие «пояснения», которые нам предлагали, ограничивались тем, что просто повторяли «знаменитые цитаты», парафразируя их (а парафраз не есть объяснение); смешивали (показательные, но загадочные) понятия «переворачивания» и «рационального зерна» с подлинными и строгими марксистскими понятиями, как если бы теоретическая ясность одних могла «заразить» собой и прояснить неясность других, как если бы знание могло родиться из простой близости познанного и плохо или даже вовсе не познанного[87], как если бы соседства одного или двух научных понятий было достаточно для того, чтобы преобразить признание существования «переворачивания» или «зерна» в их знание! Гораздо более доказательной является та ситуация, когда кто — либо ясно принимает на себя ответственность за свой тезис, например, сказав, что фраза Маркса о «переворачивании» есть подлинное знание, и, взяв на себя риск, подвергает этот тезис проверке теоретической практикой, — и исследует ее результаты. Такая попытка интересна, поскольку она является реальным опытом и поскольку она выливается в доказательство от бессмыслицы, показывая, что для того чтобы заставить Маркса признать, что в «переворачивании» он действительно дал нам некое знание, следует подвергнуть глубокому изменению всю его мысль.

Эти искушения и этот опыт по — своему подтверждают, что теорию решения следует искать отнюдь не в указаниях на его существование. Существование решения в практическом состоянии — одно дело. Знание этого решения — дело другое.

Я сказал, что Маркс не дал нам «Диалектики». Это не совсем верно. Он оставил нам один методологический текст первостепенной важности, который, к несчастью, остался незавершенным: «Введение к критике политической экономии» 1859 года. Этот текст не содержит в себе слова «переворачивание», но в нем говорится о его реальности: об условиях значимости научного использования понятий политической экономии. Достаточно задуматься об этом использовании, чтобы извлечь из него фундаментальные элементы Диалектики, поскольку это использование есть не что иное, как Диалектика в практическом состоянии.

Я сказал, что Ленин не оставил нам «Диалектики», которая была бы теоретическим выражением той диалектики, которая действует в его собственной политической практике; более того, что теоретическую работу по выражению диалектики, которая действует в марксистской практике классовой борьбы, еще предстоит проделать. Это не совсем верно. В своих «Философских тетрадях» Ленин оставил нам несколько заметок, являющихся наброском «Диалектики». Ведя борьбу с догматическим уклоном в китайской партии в 1937 г., Мао Цзе Дун развил эти замечания в тексте «Относительно противоречия».

Я бы хотел показать, каким образом в этих текстах мы можем обнаружить — в уже разработанной форме, которую достаточно просто развить, соотнося с ее основой, но в то же время постоянно продумывая — теоретический ответ на наш вопрос: в чем заключается специфика марксистской диалектики?