Первая вторая. истина письма, написанного рукой фрейда

Семинар с того момента, откуда видно все «без труда» как «при свете дня» провозглашает, что ему доступно разглядеть то, что видит Дюпэн (невидимое другими), разглядеть то, что сам Дю­пэн видит или видит, будучи един в двух лицах одновременно (внутри и вне круга, только напо­ловину «получающая сторона» и сторона, вы­бывшая из игры), (также, в конечном итоге, как и все прочие).

Как в общем-то и Дюпэн, в тот момент, когда, наперекор своему ослеплению «получающей сто­роны», и тому, что о нем говорили «третий, кто из

[716]

этих двоих видит... и т. д.». Как и Дюпэн, Семинар возвращает письмо по назначению, уже устано­вив его место и путь, его закон и судьбу, а именно назначение: прибытие по назначению.

Но Дюпэн, проницательный Дюпэн, смог ока­заться таковым, только войдя в круг, вплоть до за­нятия одного за другим всех мест, в том числе, не ведая того, места Короля и Полиции. Как и все те другие, которых он великолепно дублировал, он оказался вовлечен в движение волею Короле­вы и согласно пакту, подлежащему исполнению с ее стороны. И «показать свое превосходство» для него, пусть даже по отношению ко всем дру­гим мастерам, своим соперникам, близнецам, братьям или коллегам (Атрей/Тиест), означало повторить ловкий маневр, не имея возможности обернуться. Что не обязательно лишало его удо­вольствия в тот момент, когда другой уже держал в руке перо.

Итак, повторение Дюпэна. Имея возможность «сейчас без труда отыскать ключ к шифру при свете дня», Автор Семинара, не будем забывать, устраивает своим коллегам, вероотступникам и нерадивым хранителям, сцену завещания Фрейда. Он желает, по крайней мере, вместе со «взрывом эмоций», признаки которого мы опре­делили, отыскать направление: исправить, вы­прямить, вывести на верную дорогу то, что не востребовано и еще, «вооружившись» «возвраще­нием к Фрейду», «исправить слишком явное от­клонение, чтобы оно не проявилось как таковое на всех поворотах». (О намерении,стр. 366). Он ставит в упрек своим коллегам, как мужчинам, так и женщинам, то, что они, считая себя мастерами («как Дюпэн», смотрите выше), исказили его соб­ственные «термины», термины автора Семинара. Значит, он присваивает их себе, но он это делает

[717]

для того, чтобы вновь вернуть их Фрейду, так как речь здесь идет о том, чтобы восстановить насто­ящее учение, истинную доктрину.⁸ К тому же Дю­пэн, называя себя «сторонником дамы», обязыва­ет Королеву контрактом, подобным тому, что связывает ее с Королем, к тому же здесь еще как бы присутствует пакт между Фрейдом, который, уйдя из жизни слишком рано, как и Король, так ничего и не узнал о последствиях — и автором (место автора) Семинара. Но Король, связан ли он пактом? или покойником? С этим вопросом требуется повременить.

Столь примечательная вспышка ярости, как бы самый коварный «удар ниже пояса», «ярость явно женской природы», направляется против того или той из его коллег, Бонапарт, кото-рый(ая) считал себя, во Франции, в течение дол­гого времени, самым уполномоченным храните­лем, законным наследником авторитета Фрейда, поддерживая с ним не только переписку, но и личные связи, являясь его представителем даже в нашей стране в качестве некоего министра, о чьем предательстве и ослеплении автор Семи­нара уже осведомлен. И она, этот министр, даже вознамерилась в своей книге наложить руку⁹ на

⁸ Более дословно «Фрейдов опыт в его подлинном пони­мании». (Инстанция письма в бессознательном, Сочи­нения,стр. 523).

⁹ Вопрос о руке: так называемая держательница Фрейдова послания, Бонапарт оказалась тем самым обречена сносить удары. Причем наносимые неоднократно, спонтанно, с завидным упорством. Заметка внизу стра­ницы, неуважительно отзывающаяся о кухарке, в кото­рой уже более скромно довольствовались пренебреже­нием к кухне, была включена в Сочинения,почти через десять лет после первой публикации Семинара в Психоанализе.Но уже после семинара в Риме, в выступле­нии того же лица пятью годами ранее, против Бонапарт выдвигалось основное обвинение: вторая рука! В ее тек­сты письмо Фрейда не попало из первых рук. А некто, «мало сведущий» во Фрейдовой теории, «потому что он сталкивается с этим благодаря работе Марии Бонапарт, которую он без конца цитирует в качестве эквивалента Фрейдова текста, причем не ставя об этом в известность читателя, возможно, рассчитывая, и не без основания, на его хороший вкус, который не позволит спутать одно с другим, но тем не менее не доказывая этим, что он не видит никаких признаков, что это пришло из вторых рук (Сочинения,стр. 247). И так как одновременно не­обходимо оставить за собой право на то, что исходит из первых рук, и не увлекаться обобщениями по поводу вторых, существует, таким образом, два «уровня», хоро­шей и плохой второй руки. «Хорошая», мы еще убедим­ся в этом, конечно же, подходит к письму с Фрейдовым текстом как «к тексту, проводнику слова, в той мере, в какой оно представляет собой новое явление на свет истины», оно способно «обращаться с ним как с истин­ным словом», и «воспринимать его во всей его подлин­ности» «полновесного слова» (Сочинения,стр. 381); речь идет о тексте Фрейда Упорное стремление отстранить «вторую руку» Бонапарт читалось в нескольких строках перед главой во славу «полновесного слова».-

[719]

Украденное Письмо.Вначале на письмо, изъятое из обращения, принадлежащее перу Фрейда. Она распорядилась, поместив во главе своей книги о По, неким свидетельством, подписанным ру­кой Фрейда, облеченным в форму некоего пись­ма, которое одновременно скрепляет пакт и пре­дательство (в зависимости, с какого места по­смотреть), одновременно подставляя отца психоанализа на место Короля, Королевы (кото­рой требуется вернуть «ее» письмо, чтобы вос-

[718]

становить пакт, удалить следы предательства и «исправить отклонение») и таинственного дру­га Королевы или заговорщика, подписавшегося под украденным письмом. Как скажут далее об истине (causa sui причина — она же одновремен­но и причина и следствие), Фрейд единственный (и по причине смерти, поскольку он занимает место усопшего (Короля), кто заключает кон­тракт только с самим собой.

Это свидетельство, подписанное рукой Фрей­да, необходимо привести полностью. Ради раз­влечения, но также чтобы соизмерить то, как бы Король действительно расценил тот факт, что, унося с собой последнее перо первой рукой, он активизирует народ после своей смерти, дожи­даясь его восстановления, и даже реставрации. В положении безвременно умершего, a priori,он никогда не смог бы сделать предисловия к Семи­нару, который возложил на себя эту обязанность добровольно и справлялся с ней неоднократно. Но можно только в мечтах представить себе как бы выглядело предисловие Фрейда к Семинару. Чтобы воодушевить мечтательность, вот то, что он подписал, своей собственной рукой, самой первой, для единственной Бонапарт (после пуб­ликации Предлогов теория факторов приводится здесь лишь в целях сохранения последователь­ности):

«Мой друг и ученица Мария Бонапарт в своей книге пролила свет психоанализа на жизнь и твор­чество великого писателя с патологическими на­клонностями».

«Благодаря ее интерпретационной работе, те­перь становится понятным, сколько характеров произведения были обусловлены личностью чело­века, и можно даже увидеть, что эта личность была

[720]

сгустком мощных аффективных фиксаций и тягост­ных событий, имевших место в его раннем отроче­стве. Подобные исследования не претендуют на объяснение гения творческой личности, но они по­казывают, какие факторы побудили ее к творчеству и какой предмет для изучения был предложен ему судьбой. Нет более притягательной задачи, нежели постигать.законы человеческой психики на инди­видуальностях, не вписывающихся в общепринятые представления».

Зигмунд Фрейд

Данное посвящение появляется сначала в пере­воде Бонапарт, отметим это без каких-либо подо­зрений в неточности, но ради того только, чтобы констатировать, что оно выходит в свет, не обла­дая подлинностью абсолютно первой руки.

В тот самый момент, когда оно прерывает отождествление с Дюпэном «получающей сторо­ной», чтобы сохранить только другого; когда оно расшифровывает «истинную стратегию» послед­него, в тот момент, когда он будто бы встает из-за стола; когда, «да, без сомнения», оно извлекает на свет божий истинный смысл «украденного пись­ма», так вот, именно в этот момент аналитик (ка­кой? другой) больше всего напоминает Дюпэна (какого? другого), когда цепь отождествлений вынуждает его обойти, в обратном порядке, весь крут, непроизвольно изобразить — Министра, Королеву, Короля (Полицию). Каждый, в тот или иной момент, занимает место Короля, по край­ней мере существуют четыре короля (продолже­ние следует) в этой игре.

Украденное Письмо убедительным образом до­казывает, хотя этот факт остается без внимания, разрушительный рефлекс повторения. Именно эту точку зрения наследники Фрейда, кухарка или

[721]

мастер истины¹⁰, повторяют с завидным постоян­ством. Как и Лакан, Бонапарт излагает весь свой анализ под названием Wiederpolungszwang.Она приводит в нем свои соображения в пользу оправ­дания монотонности моносемической истины. Фрейд тоже в какой-то мере извиняется в своем анализе Шребера: «Я не несу ответственности за монотонность решений, которые привносит пси­хоанализ: солнце, в следствие того, что было ска­зано, не сможет стать ничем другим, кроме как сублимированным символом отца». Бонапарт: «Прежде, чем продолжить этот угрюмый парад поэтических героинь, мне необходимо извинить­ся за монотонность темы... Здесь невозможно отыскать на протяжении пяти или шести сказок чего-нибудь иного. Листая их страницы, читате­лем, без сомнения, овладеет усталость. Однако я не в силах избавить его от этой пресыщенности [...], этой монотонности темы, так как ее выявле­ние позволяет прочувствовать разрушающий ре­флекс повторениям (II, стр. 283).

Эта неизменная монотонность, по крайней ме-

¹⁰ «Мы играем роль регистратуры, беря на себя фундамен­тальную функцию, во всем символическом изменении, отобрать то, что do kamo, человек, в своей подлинной сущности, называет словом, которое длится». «Свидетель, укоряемый за искренность темы, храни­тель протокола собственной речи, залог своей достовер­ности гарант своей прямоты, хранитель своего завеща­ния, письмоводитель своих приписок к завещанию, аналитик сродни переписчику».

«Но, прежде всего, он остается мастером истины, на­стоящая речь о которой является прогрессом. И преж­де всего это именно он, как мы и заявляли, оттеняет и диалектику. И здесь, он призван в качестве судьи на­звать цену этой речи.» (Сочинения,стр. 313).

[722]

ре, позволяет выстроить здесь текстовую сеть, за­ставить повторяться некоторые мотивы, напри­мер, цепочка кастрация — повешение-mantelpiece вне Украденного Письма.Таким образом, письмо, подвешенное под каминным колпаком, имеет свой эквивалент в Двойном Убийстве на улице Морг¹¹.Интерес к этому повторению и определе­нию его местонахождения не является для нас лишь интересом к эмпирическому обогащению, экспериментальной проверке, и иллюстрации повторяемой настойчивости. Он структурен. Он вписывает Украденное Письмо в текстуру, которая выходит за его границы, к которой оно принадле­жит и в которой Семинар практикует так называе­мые обобщенные кадрирование или разрезание. Известно также, что Украденное Письмо принад­лежит тому, что Бодлер назвал «подобием трило­гии», наряду с Двойным Убийством и Тайной Ма­ри Роже.Об этой трилогии Дюпэн, Семинар не упоминает ни словом; он не только выделяет по­вествуемые треугольники («реальную драму»), чтобы сцентрировать повествование и перенести на них весь груз интерпретации (назначение письма), но он также выдергивает треть деяний Дюпэна, из некого целого, опущенного в виде не­обязательного обрамления.

¹¹ «Итак, Розали находится здесь, «тело... совсем теплое», головой вниз, в камине, расположенном в комнате, на­подобие ребенка в материнском генитальном проходе, накануне появления на свет, отправленная туда мощ­ной рукой антропоида. Комната была телом матери, ка­мин, следуя весьма распространенному символизму, — ее влагалищем — или скорее ее клоакой, клоакой, отно­сящейся только к инфантильным сексуальным теори­ям, которые сохраняются в бессознательном» (Эдгар По, т. II, стр. 548-549).

[723]

Что касается эквивалентности подвешеннос-ти и фаллоса, Бонапарт располагает в сети более чем одним текстом и высказывает мысль о том, что здесь точка зрения мужчины не совпадает с точкой зрения женщины, наводя, таким обра­зом, на мысль, что Женственность завуалированная/девуалированная/кастрированная является воплощением истины только для мужчины. В та­ком случае последний будет мастером истины только с этой точки зрения¹².

Когда, следуя Фрейду, она вспоминает, что «кастрация женщины» является «одним из цент­ральных фантазмов маленьких мальчиков», без сомнения Бонапарт отчетливо формулирует эту теорему, через непосредственную символику и довольно спонтанный семантизм, основываясь на биографии По и заодно на реальном наблю­дении изначальной сцены (II, стр. 539). Но случа­ется так, что ее сложный психобиографический подход, ее весьма основательный психоанализ открывает перед ней текстовые структуры, кото­рые остаются закрытыми для Лакана. Таким об­разом, остановимся только на этом признаке, рассмотрим внимательнее бессознательное По (а не намерения автора), постараемся отождест­вить его с той или иной позицией его персона­жей, ведь Бонапарт и сама не упускает из виду позицию рассказчика в Украденном Письме,но даже еще «до» этого, с того момента, когда ус-

¹² См. то, что сказано о «вымысле», где все устроено «с точ­ки зрения самца»: которой Бонапарт, однако, не избега­ет, особенно на этих двух страницах. Она с благодарнос­тью обращается к письму с некоторыми объяснения­ми, которое Фрейд ей доверил, «по поводу Черного Кота,ставшего предметом нашей с ним дискуссии...» (ibid, т. II, стр. 566—568).

[724]

танавливается его соотношение с Дюпэном.¹³ Следовательно, она удерживает в поле зрения и все проявления раздвоенности: те самые, что ориентируют, затем сбивают с толку и порожда­ют эти вымышленные страсти, Das Unheimliche, похоже, Бонапарт высказывается не больше Ла­кана). Отмечая разделение По на два персонажа, которые в равной степени представлены рас­сказчиком и Дюпэном, Бонапарт оказывается при этом в состоянии заметить тот факт, сам по себе примечательный — обойденный внимани­ем на Семинаре, — что сам рассказчик раздваи­вается (повествующий — повествуемый, то, чего не отмечает Бонапарт), чрезвычайно настаивая на двойственной сущности Дюпэна: Дюпэн — двойствен, он раздваивается и перераздваивает­ся сам. Если Дюпэн является двойником самого себя, и если он двойник двойника (рассказчик), и т. д., тогда возникает опасность внесения сумя­тицы как при разграничении треугольников пресловутой «реальной» «драмы», так и при вы­явлении в ней позиций или взглядов. Более того, как мы это уже видели, в самой «реальной драме», Дюпэн поочередно отождествляется со всеми персонажами, как это делают все те, кто находит письмо в свойственном ему месте и очевидном значении. Семинар безапелляционно отказыва­ет в праве на существование этой проблематики раздвоения и Unheimlichkeit. Без сомнения, ис­ходя из тех соображений, что она зиждется на воображаемом, на двойственности отношений, которые необходимо держать строго в отдале­нии от всего символического и трехстороннего. И, разумеется, именно это разделение между

¹³ Эдгар По,т. II, стр. 518, Украденное Письмо является третьим появлением Дюпэна.

[725]

символическим и воображаемым, в весьма про­блематичном виде, очевидно, и поддерживает, наряду с теорией письма (место нехватки на сво­ем месте и неделимость значимого), любое ре­шение Семинара, в его обращении к истине. Все эти «ужасные»(«unheimlich») отношения двой­ственности, безудержное нагромождение кото­рых происходит в двойственной структуре, предстают здесь обойденными вниманием или оттесненными в сторону. Ими интересуются лишь в тот момент, когда их уже считают нейтра­лизованными, задействованными в построении символического треугольника, когда возникает так называемая «истинная» интерсубъектив­ность, та, которая составляет предмет изучения и возвращения к Фрейду. «Таким образом, чтобы доказать нашим слушателям то, что отличает от настоящей интерсубъективности двойственное отношение, включенное в понятие проекции, мы и ранее исходили из соображений, любезно изложенных самим По, в истории, которая явит­ся темой настоящего Семинара, в качестве того, кто наставлял некоего блудного сына на то, что­бы дать ему выиграть больше, чем он со своей стороны мог бы выиграть в игре «чет — нечет» (стр. 57). То, что при этом считается управляе­мым, это ужас,Unheimlichkeit и тревожное смя­тение, которые могут привести, без всякой на­дежды на возврат свойственного, на выработку заключения, поиск истины, к хождению от види­мости к видимости, от двойника к двойнику. Ес­ли ставилась задача любой ценой возвести это в очередной раз в ранг закона, то трилогия Дю­пэна, мы еще вернемся к этому, являет собой пример той самой неуправляемости и срывает любую попытку определения тождеств. Нейтра­лизуя при этом раздвоение, Семинар делает все

[726]

необходимое, чтобы избежать того, что в работе Агрессивность в психоанализе именуется «безот­четным страхом». Страхом перед анализирую­щим, разумеется: «Но только представьте для на­глядности, что произошло бы с пациентом, кото­рый увидел бы в своем аналитике точную копию его самого. Любому очевидно, что избыток агрес­сивного напряжения создает такое сопротивле­ние проявлению трансфера, что его полезный эффект может сказаться только через продолжи­тельное время, что и происходит при некоторых анализах, проводимых в целях обучения. Нетруд­но вообразить, что такая ситуация, воспринимае­мая во всей несуразности, свойственной болезни раздвоения, и явится толчком к возникновению безотчетного страха» (стр. 109).

Может быть, сейчас станет яснее, вследствие чего, оба, руководствуясь Фрейдом и опираясь на некий внутренний строй украденного пись­ма, и Бонапарт и Лакан, исходят в своем толкова­нии из одного и того же скрытого значения: кас­трация матери как наивысший смысл и собст­венное место письма. Но оба они перескакивают через текст по-своему. При этом показательна разница в стиле и высоте прыжка. Одна, идя на известный риск и влекомая обычной догматиче­ской безоглядностью, по приземлении неизбеж­но наталкивается на бессознательное автора. Другой же, с ни с чем не сравнимой философ­ской бдительностью, — на истину. И не только на истину текста, но на саму истину. Итак, скажем об этом более точно. «Истина, сбрасывающая с себя покров от прикосновения Фрейдовой мысли», «Истина, заметим это, которая делает возможным само существование вымысла», «ре­гистр истины», который «располагается совер­шенно в другом месте, а именно, в обосновании

[727]

интерсубъективности», «истинной интерсубъек­тивности (в другом месте «подлинной»), «истин­ный сюжет сказки», «путь, который ей свойст­вен», «истинная стратегия Дюпэна», «решение при свете дня» и т. д., значение истины сплачива­ет весь Семинар. Оно позволяет четко сформу­лировать все прочие понятия с того момента, как ее находят на собственном месте значимого. На месте наличия отсутствия, которое, в конеч­ном итоге, имеет лишь одну цель — распростра­нять — и пребывает здесь, собственно, всегда, свойственное, ставшее отношением наличия от­сутствия к нему самому, в свойственном месте собственного тела. «Свойственное», «истинное», «подлинное» приходят на смену значению исти­ны, исходя из необходимости, которую мы бу­дем анализировать.

Итак, что же можно сказать об истине по Ла-кану? Существует ли некая доктрина, Лаканова доктрина истины? Две причины могут заставить нас сомневаться в этом. Первая — общего харак­тера и связана с границами вопроса. Структур­ная невозможность чисто однородной система­тики предстала перед нами в другом месте. Вто­рая же касается подвижности, непостоянности речи, которая нас здесь интересует. В публика­циях, последовавших за Сочинениями,в том, на что они указывают в осуществляемом устном обучении, чувствуется некоторый откат, приглу­шающий заклинания над aletheia, logos,речью, словом устным и письменным и т. д. Происходит еще более ощутимое стирание коннотаций, если не самих понятий экзистенциализма послевоен­ного периода. Так получилось, что лишь опреде­ленная категория высказываний об истине, за­явила о себе, распространилась в определенный момент, оформившись в систему, заключая в се-

[728]

бе все необходимые для этого черты. Поскольку и Семинар принадлежит к этой системе (такова, по крайней мере, моя гипотеза), также как неко­торое число других очерков, на которые я соби­раюсь сослаться (чтобы, в свою очередь, не за­мыкать Сочинения на Семинаре), необходимо выделить его для того, чтобы вникнуть в тракто­вание Украденного Письма.Можно и необходи­мо сделать это, даже если, после 1966 года, в пре­образованном теоретическом поле, Лаканову речь об истине, тексте или литературе подверга­ли некоторым корректировкам, различающимся по своим размерам и значимости, что, впрочем, недостаточно подтверждено.¹⁴ Отслеживание в хронологическом и теоретическом отноше­нии таких корректировок к тому же вызвало бы сомнения из-за отдаленности отголосков таких публикаций.

Что бы ни случилось после 1965—66 годов, все тексты, датированные или, если быть более точными, опубликованные между 1953 г. (пре­словутая речь в Риме) и I960 г., вероятно, при-

¹⁴ Доктрина истины как причина {Ursache),также удачно как выражение «проявления истины», сможет вписать­ся в систему, которую мы собираемся рассмотреть. Проявления истины есть проявления самой истины и, как уже было сказано в Руководстве ходом лечения (где ставится вопрос об «ориентировании объекта на напол­ненную речь», во всяком случае о том, чтобы предоста­вить ему возможность «самому на нее переключиться». Сочинения,стр. 641), «речь идет об истине, единствен­ной, об истине проявлений истины» (Сочинения,стр. 640). Круговорот будет постоянно происходить во­круг истины: к истине. В этом и заключается причина и следствие круга, causa sui,собственный путь и судьба письма.

[729]

наддежат к одной и той же системе истины. Ли­бо, в количественном отношении, это почти все, что включено в Сочинения,включая также и Се­минар (1955—57): работы молодого Лакана, как, вероятно, в один прекрасный день скажут в оче­редной раз студенты, которым не терпится руба­нуть сплеча по тому, что не выносит деления.

Мы не ставим перед собой задачу изложить указанную систему истины, условие логики зна­чимого. К тому же суть ее состоит в неизлагаемости излагаемого. Мы постараемся только выде­лить в ней черты, имеющие отношение к Семи­нару, ее возможности и пределы.

Итак, прежде всего речь идет об эмфазе,как это звучало бы также и по-английски, о подлин­ном великолепии сказания, речи, слова: о logos как phone.Необходимо объяснить эту эмфазу, дать представление о непреложности ее связи с некоей теорией значимого, письмом и исти­ной. Требуется объяснить, почему автор Ин­станции письма в бессознательном и Семинара об Украденном Письме постоянно ставит в зави­симость письмо, написание и текст. Даже когда он повторяет Фрейда в отношении ребусов, ие­роглифов, гравюр и т. д., в последней инстанции он всегда прибегает к изложению мысли голо­сом. Это, очевидно, будет нетрудно доказать. Один пример среди множества других: «Изложе­ние мысли письменно, как и само сновидение, может быть образным, оно всегда как речь, пост­роенная символически, то есть она фактически несет в себе такой же фонематический и фо­нетический строй, поскольку поддается про­чтению». (Положение психоанализа в 1956 г.,стр. 470). Этот факт имеет значение факта лишь в пределах так называемых фонетических способов написания. Не более того, так как

[730]

и в подобных случаях существуют и непроизно­симые элементы. Что же касается не фонетичес­кого поля написания, его фактическая необъят­ность не нуждается в доказательствах. Но не это важно. Что действительно важно, причем в боль­шей степени, нежели отношение факта к дейст­вительности, так это подразумеваемая эквива­лентность (допустим) символических средств выражения и фонематичности. Символическое пропускается через голос, и закон значимого проявляет свое действие лишь в вокализованных буквах. Почему? И какое отношение этот фонематизм (то, что не исходит от Фрейда и, таким образом, выпадает из этого порыва возвращения к Фрейду) поддерживает с неким значением ис­тины?

Два понимания значения истины, как мы уже видели, представлены на Семинаре. I. Адекват­ность,в кругообразном возвращении и собст­венном пути, от истока до конца, от места отде­ления значимого к месту его присоединения. Этот круг адекватности сохраняет, соотносясь с ним, круг пакта, контракта, клятвенной веры. Он укрепляет его против угрозы и как символи­ческий приказ. И он учреждает себя в тот мо­мент, когда охрана фаллоса поручается в виде охраны наличия отсутствия Королем Королеве, но в то же время с этого момента она вступает в бесконечную игру чередований. 2. Вуалирова­ние — девуалирование как структура наличия от­сутствия: кастрация, собственное место значи­мого, истоки и назначение его письма, все это не показывает ничего в девуалированном виде. Та­ким образом, она вуалируется в своем девуалировании. Но такое проявление истины имеет свое собственное место: контуры, являющиеся местом наличия отсутствия, от чего отделяется

[731]

значимое для своего собственного буквалистского круга. Эти оба значения истины равно­значны одно другому. Они не разъединимы. Они нуждаются в речи или фонетизации письма с то­го момента, когда фаллос должен быть сохранен,должен вернуться к своей отправной точке, не растрястись по дороге. Однако для того, что­бы значимое сохранилось в своем письме и, та­ким образом, осуществило возвращение, необ­ходимо, чтобы в этом письме оно, значимое, не выносило «разделения», чтобы не допустить упо­минания о письме в частичном обороте по типу «выпить воды», а только о письме, письмах, самом письме, (стр. 23—24). Если бы оно было делимо, то оно всегда могло бы затеряться по дороге. И именно в целях исключить такую возможность утраты выстраивается заслон в виде высказыва­ния о «материальности значимого», то есть о его неделимой сущности. Эта «материальность», выведенная из неделимости, которую никак не могут отыскать, в действительности отно­сится к идеализации.И только идеальность пись­ма сопротивляется разрушительному делению. «Разделите письмо на мелкие кусочки, оно оста­нется все тем же письмом», чего нельзя сказать о материальности эмпирического, некая идеаль­ность (неосязаемости отождествления с самим собой, происходящего в разных местах без иска­жений) с очевидностью проглядывает в этом. Только она позволяет сохраниться своеобразию письма. Если эта идеальность не является содер­жанием смысла, в таком случае она должна быть или некоторой идеальностью значимого (отож­дествляемого по своей форме настолько, насколь­ко оно отличается от событий и эмпирических воспроизведений), или этакой «прошивочной скобой», скрепляющей значимое с обозначае-

[732]

мым. Эта последняя гипотеза в большей степени соответствует системе. Фактически эта система исходит из идеальной природы. Идеализм, тая­щийся здесь, не является теоретической позици­ей аналитика, это структурный эффект передачи значения в целом, некоторых преобразований или подгонок, произведенных в пространстве Semiosis.Совершенно очевидно, отчего Лакан считает такую «материальность» «своеобраз­ной»: и придерживается лишь идеальности. Он рассматривает письмо лишь в той степени, в ка­кой оно, определенное (что бы он ни говорил об этом) своим содержанием смысла, идеальнос­тью послания, которое оно «передает», речью, которая остается в своем смысле, вне посягатель­ства на разделение, оно может иметь хождение целое, неделимое, из своего места отделения к месту присоединения, то есть к тому же месту. Фактически же это письмо избегает не только деления, но даже и движения, оно не меняет сво­его места.

Это предполагает, сверх фонематического ог­раничения письма, интерпретацию phone,кото­рая также избавляет его от делимости. Голос на­шептывает о нем самом такую вот интерпрета­цию: он обладает феноменальным характером спонтанности, присутствия в себе, кругообраз­ного возвращения к себе. Он сохраняет вверен­ное ему тем лучше, когда исходят из того, что его можно хранить без каких-либо внешних аксес­суаров, без бумаги и конверта: он, говорит он нам, постоянно в нашем распоряжении, где бы ни находился. Вот почему считается, что изре­ченное слово сохраняется дольше, чем письме­на: «Волею небес скорее слово изреченное со­хранится, нежели письмена» (стр. 27). Все, оче­видно, представится иначе, если подойти более

[733]

внимательно к устному высказыванию, то есть еще до его буквенного выражения. Так как та же проблема возникает и в отношении голоса, того, что можно назвать как бы его «письмом», разуме­ется, если придерживаться Лаканова определе­ния этого понятия (локальность или неделимая материальность значимого). Такое озвученное «письмо» оказалось бы, в этом случае, таким же неделимым, неизменно тождественным самому себе, наперекор какому бы то ни было дробле­нию. Важно отметить, что эта целостность мо­жет быть ему обеспечена лишь его связью с иде­альностью смысла, в единице речи. Как постоян­но отсылают от этапа к этапу, к пресловутому контракту контрактов, который гарантирует со­юз значимого с обозначаемым, смысловым со­держанием слова через все «прошивочные ско­бы», благодаря «присутствию» (как мы увидим далее) того же значимого (фаллоса), «значимо­го значимых», связанного со всеми проявления­ми обозначаемого. Это трансцендентальное зна­чимое, таким образом, является обозначаемым всех обозначаемых, и именно оно находится под сенью неделимости письма (выражаемого гра­фически или устно). Под сенью этой таящей уг­розу, а также сулящей рассеивание мощи, кото­рую я предложил назвать, в работе О грамматологии, письменности до эпохи письма (название первой части): привилегией «наполненного сло­ва», уже упоминавшейся здесь (см., например, стр. 18). В этом смысле Лаканово письмо пред­ставляет собой выделение письменного изложе­ния из языковых средств.

«Драма» украденного письма начинается в тот момент — который и не является моментом во­все, — когда письмо сохраняется.С подачи ми­нистра, действия которого направлены на то,

[734]

чтобы сохранить его (а ведь он мог бы и изо­рвать его и в этом случае осталась бы лишь иде­альность, незадействованная и на какое-то вре­мя¹⁵ эффективная), разумеется, но ведь и задолго до этого, когда Королева намеревалась сохра­нить его или возвратить: как двойник того пакта, который связывает ее с Королем, двойник, тая­щий угрозу, но который, находясь под ее при­смотром, не способен поколебать «клятвенную веру». Королева изыскивает возможность сыг­рать на двух контрактах. Мы же не имеем воз­можности теперь вдаваться в этот анализ, он из­лагается в другом месте.

Важно при этом отметить, что неподвержен­ность письма уничтожению происходит от того, что возносит его к некоему идеальному смыслу. То малое, что мы знаем о его содержании, обязано соотноситься с первоначальным контрактом, ко­торый оно в одно и то же время обозначает и нис­провергает. И осознание этого, необходимость не упускать этого из виду, стремление удержать (со­знательное или непроизвольное), которые утверж­дают Королеву в ее праве на собственность и этим обеспечивают письму собственный путь к собст­венному месту. Так как окончательный вариант его содержания является содержанием пакта, связыва­ющего две «особенности», то следствием этого яв­ляется незаменимость и исключается, как угроза и безотчетный страх, всяческое подобие раздвое-

¹⁵ Только на время: до того момента, когда, не будучи в со­стоянии сделать письмо «материальным», делимым, страдающим от разделения, по-настоящему «своеоб­разным», он, вероятно, и был вынужден отказаться от замысла, по которому единственно некий подвержен­ный разрушению документ и был способен обеспечить ему власть над Королевой.

[735]

ния. Это следствие живого насущного слова, кото­рое гарантирует, в последней инстанции, незыбле­мую и незабываемую своеобразность письма, обоснование значимого, которое не теряется, не блуждает и никогда не разделяется. Сюжет весь­ма подвержен делению, но фаллос делению не под­лежит в принципе. Разделение на части это как не­счастный случай и, как таковой, к делу не относит­ся. По крайней мере, согласно тому страховому полису, которому символическое выступает гаран­том. А также и речь о вознесении кастрации, выст­раивающая идеальную философию, направленную против разделения на части.¹⁶

¹⁶ То, что является теперь предметом нашего анализа, яви­лось бы сегодня самой строгой философией психоанали­за, а если быть более точными, самой строгой Фрейдовой философией, без сомнения, более строгой, чем сама фи­лософия Фрейда и более жестко контролируемой в своих взаимообменах с историей философии. Невозможно переоценить здесь значение пресловутой теоремы о неделимости письма, или, скорее, о его тож­дественности себе, не подверженной разделению на части («Изорвите письмо на части, и оно останется все тем же письмом»), как и вышеназванной «материаль­ности значимого» (письма), нетерпимого к делению. Из чего это вытекает? Разделенное письмо может лег­ко и просто оказаться уничтоженным, такое случается (и если принято считать, что эффект бессознательного, представленный здесь письмом, никогда не утрачива­ется, что вытеснение сохраняет все и никогда не позво­ляет никакого снижения навязчивости, есть смысл, в таком случае, согласовать эту гипотезу — ничто не ут­рачивается — исходя из По ту сторону принципа удо­вольствия),или извлечь на свет другие письма, не столь важно, будут ли они изложены с помощью букв или в устном виде.

[736]

Такова в принципе, очевидно, артикуляция этой логики значимого о фоноцентричной ин­терпретации письма. Оба значения истины (адекватность и взмах вуали) больше не позволя­ют себе отделять себя от слова, насущного, живо­го и подлинного. Суть этого в том, что в конеч­ном итоге, у истоков или в конце (собственного пути, кругообразного назначения), открывается некое слово, не таящее в себе обмана, некий смысл в себе, который вопреки всяческим нагро­мождениям фиктивного, которые только можно себе вообразить, не лукавит, но уж если и случа­ется такое, то оно оборачивается истинным лу­кавством, преподнося нам урок истинной подо­плеки обмана. В этой связи истина позволяет аналитику рассматривать вымышленные персо­нажи как реальные и разрешать, до глубины хай-деггерова созерцания истины, настоящую про­блему литературного текста, в связи с которой Фрейд (более наивно, но в то же время более оп­ределенно, чем Хайдеггер и Лакан) признавал иногда свои затруднения. И вопрос тогда стоял всего лишь о литературе, где используются обычные действующие лица! Сначала процити­руем Семинар. В его среде закрадывается подо­зрение, а что, если в своем повествовании автор и не стремился, как признавал Бодлер, отобра­зить истину. Что вовсе не означает, что он это де­лал развлечения ради. Вот взгляните: «Без