Проблема самообоснования модерна (по работам Ю. Хабермаса «Философский дискурс о модерне», лекция 1, 2; «Модерн — незавершенный проект»).

Во-первых, Гегель однажды использует понятие модерна в историческом контексте как понятие эпохи: «новое время» есть «время модерна» [12]. Это соответствовало английскому и французскому словоупотреблению того периода: moderntimes и, соответственно, tempsmodernes обозначали к 1800 г. три последние, к тому времени истекшие столетия. Открытие Нового Света, а также Ренессанс и Реформация — эти три великих события, произошедших около 1500 г., образуют порог эпох между Новым временем и Средними веками. Данными суждениями Гегель отграничивает также (в своих лекциях по философии истории) германский христианский мир, который как таковой произошел из римской и греческой античности. Принятое еще и сегодня (например, для обозначения исторических кафедр) членение на Новое время, Средние века и Древность (или новую, средневековую и древнюю историю) могло сложиться только после того, как термины новое время или время модерна (новый мир или мир модерна) утратили свой чисто хронологический смысл и стали означать новый век, явно оппозиционный по отношению к прошлому.В то время как в христианской Западной Европе новое время обозначало только еще предстоящую, днем Страшного суда открывающуюся мировую эпоху будущего — так было еще в «Философии мировых эпох» Шеллинга, — профанное понятие нового времени выражает убеждение, что будущее уже началось: оно подразумевает эпоху, которая устремлена в будущее, которая открыла себя предстоящему новому. Этим цезура, обозначающая наступление новой эпохи, сдвигалась в прошлое, а именно к началу нового времени; рубеж эпох, пролегающий около 1500 г., в качестве такого начала был воспринят ретроспективно только в XVIII столетии. Р. Козеллек задавал контрольный вопрос: когда nostrumaevum — «наше время» было переименовано в novaaetas — «новое время»

Проблема самообоснования модерна стала осознаваться прежде всего в сфере эстетической критики. Это обнаруживается, если проследить понятийную историю слова modern. Процесс смены образца, в качестве которого выступало античное искусство, был инициирован в начале XVIII в. известным QuereltedesAnciensetdesModernes [«спор древних и новых»]. Партия «новых» восстала против самосознания французской классики, уподобив аристотелевское понятие полной осуществленности понятию прогресса, внушенному естествознанием модерна. «Новые» с помощью историко-критических аргументов поставили под вопрос смысл подражания античным образцам, выработали в противовес нормам абсолютной красоты, которая кажется отрешенной от времени, критерии обусловленного временем, или относительного, прекрасного, сформулировав тем самым самопонимание французского Просвещения как начала новой эпохи. Хотя существительное modernitas (вместе с парой антонимичных прилагательных antiqui / moderni) в хронологическом смысле употребляется уже с поздней античности, в европейских языках нового времени прилагательное modern было субстантивировано очень поздно, примерно с середины XIX столетия, сначала в сфере изящных искусств. Это объясняет, почему термины Moderne и Modernite, modernity до сегодняшнего дня сохранили эстетическое ядро своего значения, созданное в процессе самопостижения авангардистского искусства

Первое, что Гегель открывает в качестве принципа нового времени — это субъективность. Исходя из этого принципа, он объясняет как превосходство мира модерна, так и его кризисное состояние: этот мир испытывает себя одновременно и как мир прогресса, и как мир от чужденного духа. Поэтому первая попытка сформулировать понятие модерна имеет единое начало с критикой модерна.  

19. Насилие как предмет социальной философии. (Х.Арендт «О революции», введение, 1 глава).

Для Арендт античное наследие, принятое и переданное дальше христианством, приносит с собой понятие власти, основанное на комбинации трех компонентов: традиции, религии, авторитета; но последние века истории отмечены исчезновением традиции и утратой религии. Более устойчивый, но все же расшатанный в своих основаниях авторитет обречен на исчезновение. Однако это касается лишь весьма специфической формы власти, которая в течение длительного периода времени существовала во всем западном мире.

История полна восстаний и переворотов, но до XVIII века того, что можно было бы назвать революцией, не было - все эти перевороты происходили в рамках неизменного социального порядка, революция же ставит вопрос о его смене:

Социальный вопрос начал играть революционную роль только тогда (причем не раньше Нового времени), когда были поставлены под сомнение следующие соображения: будто бы бедность принадлежит к числу непременных условий существования человека на земле; будто различия между теми немногими, кто освободил себя от оков бедности благодаря обстоятельствам, силе или обману, и большинством, вынужденным трудиться в беспросветной нужде, являются неотвратимыми и вечными.

С позиций теории, этот путь был расчищен, когда Локк - очевидно, под впечатлением процветания колоний в Новом Свете, - а затем и Адам Смит пришли к выводу, что физический труд и работа не только не являются естественными атрибутами бедности и видами деятельности, на которую бедность обрекает тех, кто лишен собственности, но как раз наоборот, именно они служат источником всякого богатства. В этих условиях восстание бедных, "порабощенной части человечества", действительно могло иметь своей целью нечто большее, нежели собственное освобождение и порабощение остальной части человечества.Итак, коренная смена самого дизайна социальности, переустройство общества. Но такое переустройство должно иметь внятную цель - не только "уйти от", но и "придти к". И этой ключевой целью явилась "свобода":Главным в современных революциях является соединение идеи свободы с опытом начала чего-то нового. А поскольку в сознании свободного мира свободу принято ставить выше справедливости, то именно свобода, идея которой сама порождена революцией, может служить тем критерием, с помощью которого можно пытаться отделить подлинные, реальные революции от неподлинных и нереальных.Перечитайте эту цитату еще раз - в ней содержится ключевое определение термина, та точка зрения, с которой автор рассматривает предмет исследования. "Свобода, идея которой сама порождена революцией" - надо бы разобраться, что это за свобода такая. Речь здесь идет о политической свободе, а ее история начинается в Древней Греции:Равенства не существовало, кроме как в той особенной политической области, где люди контактируют как граждане, а не как частные лица. Это различие между античным понятием равенства и нашим представлением о нем, согласно которому люди рождаются равными и становятся неравными из-за социальных и политических условий, или, другими словами - из-за институтов, созданных человеком, едва ли можно преувеличить. Равенство в понимании греков, исономия, была достоянием самого полиса, а не индивида, и равными становились по праву гражданства, а не по праву своего рождения. Ни равенство ни свобода не понимались людьми как свойства человеческой природы. Ни первое ни второе не было дано от природы, и не развилось само по себе. И то и другое являлось условным и искусственным. результатом соглашения, свойством мира, сотворенного человеком.Греки считали, что никому не дано быть свободным иначе как среди равных себе.Сама идея равенства в нашем ее понимании, что каждый равен другим в силу факта рождения и что равенство есть право, данное от рождения, была совершенно неизвестна до Нового времени.Свобода есть жизнь в обществе равных себе, а революция есть такое преобразование общества, когда оно становится обществом равных. Причем это равенство полагается только в одном - в равенстве людей как членов этого общества. Грубо говоря, люди рождаются неравными - один родился здоровым, другой больным, один в обеспеченной семье, другой в нищей - все эти неравенства (как и прирожденные способности) очевидны и неустранимы; более того, свобода и не ставит целью их устранение. Но есть одна область, которая полностью во власти людей, это их конструкция - дизайн самого общества. И вот свобода предполагает, что в этом узком поле люди равны, революция ставит себе целью построение общества равных. Свобода - это политическая свобода (и это, пожалуй, единственная область, где понятию свободы можно придать хоть какой-то внятный и не очень противоречивый смысл).Из теоретического основ остается рассмотреть один вопрос - насколько исторически необходима революция (уж коль скоро мы говорим о свободе, то насколько свободна сама революция). Но такая постановка вопроса излишне теоретична, а вот вопрос о неизменности структуры самой революции (и, соответственно, ее результатов) очень даже практичен. И вот тут Арендт как раз обращает внимание на различие между французской и американской революциями:Поистине странно выглядит американское научное мнение XX века, которое гораздо чаще европейского склонно рассматривать американскую революцию через призму французской или критиковать ее за то, что та не усвоила уроков последней. однако печальная истина заключается в том, что окончившаяся катастрофой французская революция вошла в мировую историю, в то время как американская революция, несмотря на свой триумфальный успех, так и осталась событием локального масштаба.Причина этого в том, что революции нашего времени, на какой бы политической сцене они ни появлялись, рассматривались в образах, заимствованных у французской революции, осмыслялись в понятиях, предложенных теми, кто наблюдал за ней, и постигались в терминах исторической необходимости. Чего нельзя было найти в умах тех, кто совершил революцию, и тех, кто наблюдал за ней и пытался теоретически осмыслить, - так это глубокого интереса к формам правления, столь характерного для американской революции и чрезвычайно важного на первых стадиях французской революции.Те чары, которыми историческая необходимость обволакивала умы людей начала XIX века, еще более усилились в Октябрьскую революцию, преподавшую нам столь же наглядный урок кристаллизации и затем полного крушения лучших чаяний людей, как и французская революция своим современникам. Однако Октябрьская революция уже не была непредвиденным поворотом событий, которые не укладывались бы в знакомую и четкую схему, люди этой революции сознательно копировали все свои действия с событий минувшей эпохи. Знанием, которое люди русской революции извлекли из французской и которым практически и ограничивалась вся их подготовка, было знание истории, а не политики или того, как необходимо действовать.

У Арендт любопытные отношения с исторической необходимостью - последняя есть то, с чем необходимо бороться и что можно побороть, причем средством борьбы с исторической необходимостью является осмысление и ответственность. Собственно, эта книга и представляет тот самый анализ необходимой политики и форм правления, анализ на уровне философских основ.