Теория формаций и реальность истории

Вопрос о применимости понятия “социально-экономическая формация” в
историческом исследовании возник не сегодня. Он уже обсуждался в теоретических
дискуссиях 60-х годов, но затем разделил участь многих других вопросов философии
истории и методологии исторического познания - его стали обходить молчанием.
Между тем в настоящее время этот вопрос приобретает новую, еще большую
значимость, притом не только теоретическую, но и - может быть, прежде всего -
политическую. Глубокие пертрубации, переживаемые на наших глазах тем, что еще
совсем недавно именовалось “мировой системой социализма”, не могут не ставить
обществоведов перед вопросом о смысле и научной эффективности теории социально-
экономических формаций.

Эксперименты по практическому воплощению идеи социализма, мягко говоря, не
увенчались успехом. Мало того, эти эксперименты, проводившиеся в странах с
различными социально-экономическими укладами, преимущественно
некапиталистическими или при относительно слабой развитости капитализма,
приводили к использованию идеи социализма в качестве псевдонима тоталитарных
режимов. Политическая и идеологическая “надстройка” совершила грубое насилие над
экономическим базисом, принеся его в жертву доктрине, и в результате “реальный
социализм” оказался бесконечно далеким от того строя производства и общества,
который виделся Марксу.

Если же оставаться в плане теории, то выяснилось, что отсутствует четкое и
разработанное понимание того, что такое социализм и каковы его коренные,
неотъемлемые признаки. Но социализм, по Марксу, не просто один из способов
производства, он представляет собой завершение всей предшествующей истории,
понимаемой, в самых общих контурах, как восхождение от одной общественной
формации к другой.

Исторический опыт, который сделался фактом биографии ныне живущих
поколений, ставит нас перед необходимостью нового осмысления теории формаций.
Мои измерения в данном случае ограничиваются попыткой предельно кратко
наметить некоторые аспекты проблемы, имеющие непосредственное отношение к
историческому знанию. Тревожащий историка вопрос состоит в следующем: в какой
мере теория формаций способствует углублению и прогрессу исторического познания?
1. Возникновение теории социально-экономических формаций было естественным результатом борьбы, которую начиная с 40-х годов минувшего столетия
вели Маркс и Энгельс против идеалистического истолкования человека и
исторического процесса. В противовес конструкциям младогегельянцев и иных
идеалистов, сводивших историю к “саморазвитию и самопознанию духа”, они
выдвинули материалистическое понимание истории, что само по себе явилось
колоссальным завоеванием научной мысли.

Введя понятия “способа производства материальных благ” и “социально-
экономической формации” и разрабатывая их содержание, Маркс и Энгельс оказали в
высшей степени плодотворное воздействие на развитие исторической науки, дав ей
концептуальный аппарат для выделения и осмысления общественных отношений и
лежащих в их основании хозяйственных систем в качестве тех сторон человеческой
жизни, которые определяют политические и идеологические феномены. Дальнейшее
развитие исторического знания проходило во многом под влиянием Маркса,
независимо от того, признавали его те или иные историографические направления или
отрицали. Материалистическое понимание истории открыло новую страницу в
освоении богатства исторического процесса.

Огромным достижением научной мысли явился переход к системному
рассмотрению общества. Маркс по сути дела впервые увидел его как сверхсложную
систему, организующуюся вокруг определенных принципов. Тем самым был положен конец тому подходу к истории, который выделял из ее потока отдельные направления
эволюции - политические, бытовые, религиозные и т.д., но не охватывал общества в
качестве самоорганизующегося, одновременно гомеостатичного и развивающегося
организма, все компоненты и стороны которого координированы и образуют
диалектическое, т.е. внутренне противоречивое единство. Конечно, системный подход
Маркса обладал известной ограниченностью. Он принимал во внимание
преимущественно и главным образом материальные, “базисные” факторы и,
собственно, в первую очередь именно в них усматривал системообразующее начало.
Тезис о “базисе” и “надстройке” априорно отводил феноменам политического и
идеологического плана роль несамостоятельных элементов “второго порядка”, лишь
“отражающих” структуру и изменения базиса. Сама природа метафоры
“базис/надстройка”, заимствованная из строительной области, свидетельствует об
известных ограничениях системной мысли того времени; сравнение общества с
организмом, к которому прибегают современные социологи и философы, как кажется,
скорее приближает к адекватному постижению предмета. Различие, разумеется,
состоит не в том, из какой сферы действительности берутся сравнения, а в том, что
объяснение, исходящее из диохотомии “базис/надстройка”, есть объяснение причинно-
следственное, тогда как системный подход, как он мыслится научной и
методологической мыслью ХХ века, предполагает иные - более гибкие и
дифференцированные схемы интерпретации.

В марксистской историографии немало сделано для того, чтобы пересмотреть
идеалистические построения и насытить картину истории социально-экономическим
содержанием. В результате этих исследований были охарактеризованы “несущие”
структуры самых разных форм человеческого общежития. Изучение закономерностей
производства и распределения во многом обогатило понимание истории и глубинных
причин ее движения. Историки существенно продвинулись в уяснении базисных
феноменов, и в результате в новом свете предстали многие черты и особенности
политического строя и общественных движений.

Однако не ограничиваясь разработкой материалистического метода понимания
истории, Маркс и Энгельс сформулировали философию исторического процесса. Я
полагаю, что необходимо делать различие между общеметодологическим подходом к
изучению исторического материала, с одной стороны, и генерализирующей
конструкцией - с другой. Разграничение это необходимо для правильной оценки как
метода, так и философско-исторических построений, ибо последние вовсе
принудительно не вытекают из метода.

Как свидетельствует практика советских историков в использовании этой теории,
одна из важнейших процедур, ими осуществляемых, заключается в том, что к любому
из изучаемых обществ неизменно прилагается пятичленная схема. Любое общество
якобы в той или иной мере соответствует признакам, отвечающим характеристике
одной из формаций. В случаях, когда трудно или невозможно добиться подобного
соответствия исторической действительности “идеальному типу” - а такого рода
случаев более, чем достаточно, - делаются оговорки о локальном “своеобразии” данной
общественной структуры либо об ее “недоразвитости”, но сомнений относительно
универсальной применимости схемы не возникает. Положение о том, что некоторые
народы не проходили через какую-либо формацию, но “миновали” ее, не только не
отменяет общеисторического закона, но, напротив, как бы утверждает его. Путь
истории уподобляется железнодорожному полотну, поезд может вопреки расписанию
“миновать” станцию, но движется он по все тому же пути: если вспомнить о
“локомотиве истории”, то сравнение ее пути с железной дорогой не покажется столь уж
натянутым.

Известную “отдушину” в этой цельной конструкции часть востоковедов
пробовала найти в замечаниях Маркса об “азиатском способе производства”, но, как
известно, обсуждение вопроса о правомерности применения этого понятия также было
в конце концов скомкано. Нельзя не отметить, что самое понятие “азиатский” в
применении к способу производства не вполне корректно с точки зрения логики теории формаций: это понятие не раскрывает формационного содержания тех или иных
общественных систем, подменяя его географической привязкой, причем все
“азиатское” опять-таки выносится за одну скобку. Что именно подразумевал Маркс под
“азиатским способом производства” - определенную стадию доклассового общества,
разновидность раннеклассовых образований или вариант феодального строя, - остается
невыясненным.

Мне кажется наиболее вероятным, что Маркс прибег к этому понятию для того,
чтобы подчеркнуть глубокое своеобразие общественных структур на Востоке и
способов их функционирования, своеобразие, которого он не мог не видеть и которое
не вмещалось в рамки схемы формаций. Потребность во введении понятия “азиатский
способ производства” диктовалась прежде всего сознанием того, что на Востоке
наблюдалась не последовательная смена социальных систем, а их устойчивость и
неизменность. Категория исторического прогресса, на которую опиралось учение о
формациях, здесь не “работала”.

Любопытно, кстати, что у самого автора теории формаций наряду с “азиатским
способом производства” время от времени возникало еще одно “отклонение” от
формационной “нормы”. Маркс предпочитал говорить не о “рабовладельческом
способе производства”, а об “античной формации”. Эти понятия никоим образом не
синонимы, ибо, как Маркс не раз подчеркивал, базис античного общества образовывал
труд свободных крестьян и ремесленников, а не труд рабов. Итак, налицо вторая
“аномалия” в схеме поступательного развития общественно-экономических формаций -
“античный способ производства”.

Эти “отклонения” от схемы не случайны. Маркс был настолько чуток к
исторической конкретике, что не был склонен подгонять все бесконечное многообразие
истории под жесткую и единообразную схему. Я уже не говорю о том, что при
состоянии исторических знаний середины прошлого столетия свою теорию формаций
Маркс неизбежно основывал преимущественно на материале истории Европы.
Маркс не мог не ощущать известного противоречия между всеобъемлющей
системой формационного развития и многоликостью реальных социальных форм. Не
отсюда ли его резкие высказывания об “универсальной отмычке”, которую стремятся
применить везде и всюду? Ибо не по уму усердные продолжатели Маркса
поторопились распространить “пятичленку” на все известные историкам социальные
образования.

Стремясь найти выход из этого противоречия, которое со временем стало
выступать все сильнее и явственнее, марксисты-философы и историки прибегают к
рассуждениям об “общем” и “особенном” в историческом процессе, строят
внутриформационные типологии, и все это отнюдь не лишено определенного смысла,
поскольку позволяет расширить операционное поле в пределах пятичленной схемы.
Предлагались разного рода ее модификации. Например, историю человечества
делили на стадии “первичной” и “вторичной” формаций, включая в первую все
докапиталистические общества; в этой “первичной” формации под рубрику
“феодализм” рекомендовали включить все социальные образования, вышедшие из
стадии первобытности. Дискуссии об общественных формациях, которые проводились
советскими историками в 60-е годы, продемонстрировав немало слабых мест
“пятичленки”, вместе с тем не смогли существенно продвинуть вперед
методологическую мысль, поскольку они оставались в рамках все той же схемы, не
посягая на ее истинность.

2. Однако главная трудность в применении теории формаций к изучению
исторического процесса заключается в другом. Научное исследование всегда
начинается с формулировки проблемы. Ее постановка диктует тот вопросник, с
которым историк подходит к своим источникам. О том, о чем историк их не вопрошает,
источники ему и не расскажут. Учение о формациях предопределяет направление
мысли историков. Они отбирают в источниках материал, релевантный схеме,
отбрасывая и игнорируя остальное или оттесняя этот “иррациональный остаток” на
периферию своего сознания. “Кто ищет, тот всегда найдет”, распевали мы в детстве. В этих словах горькая правда: идущий находит именно то, что ищет, и может не увидеть
или, во всяком случае, не оценить объективно всего остального. Априорные установки,
заложенные в схему, односторонне ориентируют исследователей, сужение горизонта
поиска неизбежно ограничивает его свободу.

Нет ничего проще, чем всюду и везде находить “феодализм”, если
руководствоваться упрощенным пониманием феодализма как строя крупного
землевладения, эксплуатирующего земледельцев. Здесь всегда налицо вооруженные
господа и бесправные крестьяне, к которым господа применяют внеэкономическое
принуждение, и связи между сюзеренами и вассалами. Оснащенный такими
критериями историй найдет феодализм и в древневосточных деспотиях - от
Месопотамии до Египта, и в Римской империи (колонат), и в Китае, и в Индии, и в
Иране, и в Византии, и в Русском государстве (крепостничество). Над культурами
мелкого земледелия постоянно и повсеместно воздвигались схожие между собой
системы угнетения¹.

И столь же незамысловата процедура поисков рабовладельческого строя: в самом
деле, где в давние (и сравнительно недавние) времена не существовало рабства? Но
определяли ли рабство или поземельно-личная зависимость крестьян коренные,
структурные черты того или иного общества? Этот вопрос обычно не обсуждается.
Применение историками пятичленной схемы чревато упрощениями и
неоправданными сближениями разнородных и разнокачественных социальных систем
и слабо обоснованными генерализациями. Поглощенные взысканиями формационных
признаков в том или ином обществе, мы упустили из виду такие стороны исторической
действительности, которые объемлются понятиями “культура” и “цивилизация”. Но
что означает подобное “упущение”? На мой взгляд, не что иное, как игнорирование
самой сущности исторического процесса - истории людей. Категории “культура” и
“цивилизация” лежат в ином плане, нежели категория “формации”, и не могут быть к
ней сведены.

Как правило, не обсуждается возможность существования социальных структур,
которые не подходят под характеристику какой-либо из намеченных марксизмом
формаций и “выламываются” из схемы. Казалось бы, введение в научный оборот новых
материалов, открытие доселе неведомых обществ и выявление в давно изучаемых
структурах новых сторон должны были привести к усложнению категориальной сетки,
которую историки налагают на историческую действительность. Ведь функция
“идеального типа” в историческом исследовании заключается в том, чтобы
посредством верификации идеально-типической модели путем сопоставления ее с
конкретными наблюдениями добиться открытия новых сторон действительности,
моделью не предусмотренных; иными словами, в том, чтобы в свете
исследовательского эксперимента эту модель обогатить, видоизменить или вовсе
отбросить. Эвристическая ценность идеального типа обнаруживается именно в тех
случаях, когда это “предельное понятие” в той или иной мере опровергается
исследуемым материалом.

Между тем наложение формационной схемы на данные исторических
источников в лучшем случае вело лишь к некоторой детализации того или иного ее
компонента, но не к ее пересмотру в целом. Дело в том, что учение о формациях не
представляет собой “идеального типа” - орудия познания. Во-первых, идеальный тип,
по Марксу Веберу, не обретается в эмпирической реальности и представляет собой
“исследовательскую утопию”, тогда как общественно-экономическая формация, по
Марксу, есть не что иное, как материальное воплощение системы производственных
отношений, собственности, средств производства, а вовсе не логическая конструкция.
То, что “общественно-экономическая формация” и “идеальный тип”
представляют собой логически несопоставимые категории, побуждает нас затронуть
вопрос о гносеологических аспектах марксистской теории.
________________________________
1 Feudalism in History. Princeton, 1956. Обзор взглядов на феодализм в зарубежной науке см. в реферативном
сборнике “Проблемы феодализма”, ч. I, II, ИНИОН АН СССР. М., 1975.

Можно представить себе, что марксизм в период своего становления оказался,
так сказать, перед “гносеологической развилкой”: его творец встретился с дилеммой -
принять точку зрения Гегеля или же пойти по стопам Канта. Первый путь означал
единство сознания и действительности, им воспринимаемой; здесь мысль
последовательно овладевает миром, и ее познавательная способность в конечном счете
зиждется на их внутренней аналогии и родстве. Познавая мир, дух осознает самого
себя. Постулат гегелевской гносеологии - мир познаваем. Путь же Канта предполагал
непрестанную, напряженную борьбу мысли, преодолевающей огромные препятствия
для того, чтобы к этой действительности прикоснуться.

Маркс без колебаний встал на позиции Гегеля, отвергнув его объективный
идеализм, но сохранив в материалистической интерпретации его панлогизм.
Гегелевская диалектика была перевернута “с головы на ноги”, но лежавшая в ее основе
уверенность во всемогуществе познания не подвергалась сомнению. Последователи
Маркса в этом отношении оказались по существу безоружными перед лицом
позитивизма. Пафос единой науки, ориентированной на открытие всеобщих законов,
был распространен и на науки об обществе.

В результате, когда в конце минувшего и в начале нынешнего столетия
неокантианская мысль выдвинула новые проблемы исторического познания -
проблему коренного различия между науками о природе и науками о культуре,
проблему противоположности между их методами (помотетическим и
идеографическим), проблему “идеального типа” как орудия познания в исторических
науках, - марксизм оказался в стороне от этой проблематики, чуждым ей и, я бы
заметил, беспомощным перед ней. Его позиция в отношении новых тенденций была и
осталась односторонне негативной. Тем самым для него была наглухо закрыта
возможность углубленного обсуждения специфики гуманитарного знания.
Во-вторых, учение о формациях в практике историков вообще оказалось не
средством социально-исторического анализа, а целью: конкретное историческое
познание было призвано подтверждать истинность философско-исторической системы.
Выдвинутая Марксом научная гипотеза была впоследствии превращена в
непогрешимую догму. Марксу было приписано открытие законов исторического
развития, якобы действующих во все времена и под любыми широтами. Короче говоря,
из пытливо ищущего мыслителя он был превращен в своего рода “папу”, наместника
абсолютной истины. Оказав Марксу медвежью услугу тем, что провозгласили его
взгляды неоспоримым учением, монополизировавшим истину в нашей стране и в
других странах, в которых у власти стояли коммунистические режимы, идеологические
боссы и их приспешники по сути дела вывели марксизм за пределы науки, сделав его
предметом веры и компонентом принудительной идеологии тоталитарного строя. Это
не могло не привести к вульгаризации и прямой фальсификации мыслей Маркса.
Если же попытаться восстановить нормальные отношения к теории Маркса об
общественных формациях, то неизбежно возникает ряд вопросов. Учение о формациях
внушает сомнения уже в силу универсальности применения, на которое оно
претендует. Оно выделяет один аспект исторической жизни - социально-
экономический. Исключительная значимость этого аспекта совершенно несомненна.
Но можно ли доказать, что на любом этапе истории именно социально-экономические
отношения детерминировали общественную жизнь в целом, что это же определяющее
значение они имели и в первобытности, и в античности, и в Средние века, и на Востоке
или в Африке, в такой же мере, как в Европе Нового времени? Можно ли утверждать,
что содержание понятия “социальные отношения” применительно к разным эпохам
оставалось неизменным, равным самому себе? Разве аксиоматично, что то достаточно
ясное расчленение экономики и политики, хозяйства и этики, собственности и власти,
религии и общественных связей, которое кажется самоочевидным для современного
человека, имело место и на всех других стадиях истории человечества?
Достаточно задать эти и подобные им вопросы, для того чтобы предположить
отрицательный ответ историка. “Сведение всего многообразия “мира людей” к формационным характеристикам есть не что иное, как “формационный редукционизм”²
- трудно не согласиться с этим суждением редакции “Вопросов философии”. Я
полагаю, что такого рода редукционизм ведет к игнорированию или недооценке
человеческого начала, в чем бы оно ни выражалось, - в религии или иных формах
иррациональности, в проявлениях индивидуальности, в творческих обнаружениях
личности и в коллективных социально-психологических феноменах. Человеческая
свобода, понимаемая только как “осознанная необходимость”, выступает в
чрезвычайно урезанной и обедненной форме.

Естественно, историки так или иначе давно столкнулись с теми препонами,
которые ставит в их исследованиях теория формаций, и искали выхода из создавшихся
трудностей и тупиков. Да будет мне позволено сослаться в этой связи на собственный
скромный опыт.

В разное время мною предпринимались попытки предложить некоторые
“поправки” или “уточнения” формационной теории с целью сделать ее более
приемлемой в историческом исследовании. Понятие формационной
“многоукладности”, наличия в обществе ряда сосуществующих и взаимодействующих
общественно-экономических образований, из коих ни одному нет оснований
приписывать определяющую роль, было бы, на мой взгляд, первым шагом в этом
направлении. При этом имеется в виду не какое-то состояние перехода от одной
формации к другой, а длительное и устойчивое функционирование общества,
характеризующегося известной социальной гетерогенностью³. Такой путь казался мне
более предпочтительным, нежели отдающие схоластикой споры о том, является ли
данное общество (например, Киевская Русь) рабовладельческим или феодальным.
Следующим шагом в том же направлении мне представляется признание того
факта, что социально-экономические формации не существуют в изоляции. Как
правило, налицо взаимодействие между ними, и это взаимодействие является условием
функционирования каждой из них. Например, едва ли возможно представить себе
устойчивую жизнедеятельность античного общества без наличия обширной
“варварской периферии”: она поставляла ему рабскую силу и иную добычу и служила
сферой расширения господства; империи древности держались до тех пор, пока были
способны осуществлять внешнюю экспансию. Что касается феодализма, то в тех
странах, в которых без натяжек действительно можно констатировать его наличие
(преимущественно, на мой взгляд, это страны Западной Европы), он возникал не
столько в результате разложения античного (“рабовладельческого”) строя, сколько в
качестве продукта взаимодействия его с более архаическими, доклассовыми
обществами: магистральная линия пути к феодализму пролегала через их
трансформации.

Другим примером межформационного взаимодействия могут служить отношения
между странами Западной Европы, с одной стороны, и народами Азии, Африки,
Америки, Океании, Австралии, находившимися на разных стадиях социального и
хозяйственного развития, - с другой. Неотъемлемой стороной эпохи “первоначального
накопления капитала” было создание всемирной колониальной системы, которая
снабдила поднимавшийся западноевропейский капитализм необходимыми для его
развития богатствами, дала ему подневольную рабочую силу и обширные рынки. Но
другой стороной этого процесса было радикальное нарушение того баланса развития,
который был присущ колонизуемым европейцами народам.
Наконец, сама жизнь поставила нас ныне перед вопросом о постоянном,
длительном сосуществовании и сотрудничестве мировых социальных и экономических
систем как условии выживания каждой из них и человечества в целом. От догмы,
согласно которой капитализм переживает стадию “загнивания” и “общего кризиса” и
якобы вступил в завершающий этап своего существования, осталось столько же,
сколько от идеи “всемирной пролетарской революции”. Проблема конвергенции
_________________________________
2 Формации или цивилизации? (Материалы “круглого стола”). - “Вопросы философии”, 1989, № 10, с. 34).
3 Гуревич А.Я. К дискуссии о докапиталистических общественных формациях: формация и уклад. - “Вопросы философии”, 1968, № 2.

разных систем, диктующаяся осознанием мировой катастрофы в случае глобального конфликта между ними, уже не может быть отброшена в интересах превратно
понимаемой “чистоты” доктрины.

Иными словами, мировой исторический процесс едва ли правомерно понимать в
виде линейного восхождения от одной формации к другой, равно как и размещения
этих формаций по хронологическим периодам, ибо так или иначе на любом этапе
истории налицо синхронное сосуществование и постоянное взаимодействие разных
социальных систем. Речь идет об освобождении мысли историка от упрощенной схемы
исторического прогресса, о том, чтобы его исследовательская пытливость не была
стеснена шорами предзаданной системы4. Эта схема, возможно, “облегчает” жизнь
философа, избавляя его от необходимости внимательно вникать в реальный ход
истории, но даже со всеми оговорками о различиях и расхождениях между
“магистральной линией” истории и ее конкретными особенностями в те или иные
периоды и в определенных странах, профессия историка не дает ему ни права, ни
возможности довольствоваться созерцанием исторического процесса “в телескоп”.
Историческая наука - наука прежде всего о конкретном и индивидуальном; наукой же
об общем и повторяющемся она является лишь постольку, поскольку не игнорирует
конкретного и индивидуального, но максимально вбирает его в свои обобщения. В
противном случае все эти генерализации неизменно остаются предельно тощими и
бессодержательно бесплодными.

Формационный подход к истории предполагает оперирование главным образом
или даже исключительно такими обобщающими понятиями, как “способ
производства”, “класс”, “общество”, понятиями, которые выражают высокую степень
абстрагирования от конкретной эмпирии. Между тем современная историческая наука
вслед за определенными направлениями социологии, этнологии и культурной и
социальной антропологии обнаруживает скорее противоположную тенденцию - к
изучению “малых групп”. Микросоциологический подход вовсе не исключает подхода
макросоциологического. Однако исследователи не ограничиваются обобщениями
данных, полученных по целой стране, крупному региону, провинции, и идут в глубь
материала - изучая состав, изменения и функционирование тех малых социальных
образований, в которых реально протекает жизнедеятельность индивидов. В семье,
клане, общине, в возглавляемом сеньором союзе вассалов или в дружине в церковном
приходе, ремесленной мастерской, поместье, крестьянской усадьбе, в княжеском дворе,
мануфактуре, на фабрике и всяких иных сообществах общественные отношения
осуществляются не обезличенно и анонимно, но сохраняют форму прямых межличных
связей. Здесь социальный анализ предполагает индивида.

Микросоциологическая история создает почву для сближения социально-
экономического исследования с исследованием ценностей, норм поведения,
коллективного сознания, религиозных установок и картин мира, заложенных в
сознание людей их культурой, Тем самым удается преодолеть традиционный разрыв
между социальной историей и изучением ментальностей, разрыв, делающий
формационную историю историей социологических и политико-экономических
абстракций, в которой человек как активное творческое и наделенное психикой
существо не находит для себя места.

Но, как мне уже неоднократно приходилось писать, внимание к малым группам,
которые реально и составляли классы, сословия и иные макрообразования, связано с
коренным изменением угла зрения историка. Он не может при этом довольствоваться
“естественнонаучным” изучением человеческих коллективов “извне”, но должен
совмещать этот анализ с проникновением в глубины сознания людей, которые
образовывали малые группы. Историк изучает мировосприятие этих людей, их
субъективное отношение к производству и обществу, отношение, которое во многом и
_______________________________
4 Философия и историческая наука. (Материалы “круглого стола”). -“Вопросы философии”, 1988, № 10, с. 20-23.

главном определяло характер их общественной активности. Иными словами, на “сетку координат”, которой руководствуется исследователь, накладывается та “сетка
координат”, которая была фактом сознания самих участников исторического процесса.
Только при этом “бинокулярном” видении можно с должной глубиной понять
социальное поведение человека в группе, малых и больших групп, классов, масс
людей.

Развитие наук о человеке и обществе на протяжении последних десятилетий с
новой силой и убедительностью продемонстрировало символическую природу
социальных отношений. Эти дисциплины - структурная и символическая
антропология, семиотика, историческая поэтика. культурология, история
ментальностей, герменевтика (в ее версиях, разрабатывавшихся Дильтеем,
Хайдеггером, Гадамером) - сложились после Маркса. Консервативно настроенная
марксистская критика “буржуазной науки” воспрепятствовала продуктивному диалогу
марксизма с этими направлениями. Объяснительные модели марксизма по-прежнему
ограничиваются преимущественно сферой производственных отношений, тогда как все
более “тонкие” материи оттесняются на периферию мысли или игнорируются.
Но тем самым теория формаций оказалась оторванной от целого ряда
современных научных течений. Всякий изоляционизм в сфере мысли обрекает ее на
отсталость, стагнацию, провинциализм, и все это в избытке содержится в современном
марксизме.

3. Возвратимся, однако, к Марксу. Его теория не просто предполагает поиск
некой формации в данную эпоху и на данной территории. Эта теория была выработана
как целостная философия истории и приобретает свой подлинный смысл лишь при
рассмотрении ее в качестве таковой. Она выражает учение о последовательных
ступенях восхождения человечества от первобытного коммунизма через рабовладение,
феодализм и капитализм к коммунистическому обществу, историческую неизбежность
перехода к которому это учение призвано обосновать. Теория формаций претендует на
то, чтобы объяснять исторический прогресс in toto, и рассматривает историю с точки
зрения ее завершения в будущем. Этот прогресс диалектичен, он строится в полном
соответствии с гегелевской триадой “тезис - антитезис - синтез”. Бесклассовое
общество архаического типа в силу имманентно заложенных в нем потенций
разлагается, сменяясь антагонистическим типом социальных отношений, строящихся
на эксплуатации. Раннеклассовые формации суть не что иное, как отрицание
первобытного доклассового строя. И столь же закономерно и неизбежно в недрах
последней из антагонистических формаций - капитализма созреют предпосылки
бесклассового коммунистического общества. Произойдет “отрицание отрицания”,
“экспроприация экспроприаторов”.

Здесь прийдется сделать некоторое отступление. В гегелевской философии
истории, углубившей понятие исторического прогресса, латентно, в “снятом”, т.е.
секуляризованном и рационалистическом виде, сохранялись коренные черты
христианской эсхатологии. Движение из прошлого в будущее в контексте
христианской теологии означало приближение к конечной цели мироздания, к
завершению времени и к слиянию его с вечностью. В средневековых учениях о
“возрастах” человечества или о четырех последовательно сменявших одна другую
“монархиях” была заложена вера в единство истории, которая протекает в форме
противостояния и взаимодействия “Града Божьего” с “Градом земным”.
Это официально признанное учение было, однако, достоянием преимущественно
“книжных”, образованных людей, т.е. меньшинства средневекового общества. В
широких социальных кругах христианская эсхатология приобретала иное, более
радикальное изучение, как правило, осуждаемое церковью в качестве ереси.
Милленарии, хилиасты, которые проповедовали неминуемое и быстрейшее
наступление тысячелетнего Царства Божьего на земле, возбуждали живой отклик в
массах и оказывали на них огромное влияние. Под знаком хилиазма проходила
значительная часть народных выступлений Средневековья. Восстание против
неправедных господ и попов приведет, по убеждению участников такого рода движений (таборитов, последователей Томаса Мюнцера, анабаптистов Мюнстерской
коммуны и т.п.), к немедленному установлению царства божественной справедливости.
И они пытались на практике осуществить свой идеал.

У Гегеля средневековая эсхатология как бы устранена. Но христианская теология
истории “просвечивает” сквозь его учение. Вместо грандиозного апокалиптического
финала истории - Второго пришествия и Страшного суда Гегель увидел возвращение
саморазвивающегося абсолютного духа к самому себе, а в плане политической истории
и истории гражданского общества венцом исторического прогресса умудрился счесть
современное ему прусское государство.

Столь жалким свертыванием истории он вполне заслужил сокрушительную
критику Маркса и Энгельса. Поставив гегелевскую диалектику “с головы на ноги”,
Маркс возвратил философии истории ее былую величественность. История проходит
ряд ступеней - социально-экономических формаций, каждая из коих, сменяя свою
предшественницу, представляет собой новый шаг в освоении свободы, но свободы,
понимаемой уже не абстрактно, но социально. Философско-историческая мысль
возвращается к эсхатологии: коммунизм вместо царства Божьего, торжество
социальной справедливости на земле вместо воздаяния по грехам и заслугам в мире
потустороннем. Вновь категория будущего подчиняет себе настоящее: нынешние
страдания не столь существенны по сравнению с грядущей наградой. Собственно, с
победой социалистической революции и начнется подлинная история человечества,
ибо до сего времени, по убеждению Маркса и Энгельса, имела место всего лишь его
“предыстория”⁵.

Учение о социально-экономических формациях получило первую формулировку
в канун и во время европейской революции 1848 года, когда молодым Марксу и
Энгельсу казалось, что эсхатологические чаянья получат немедленное осуществление.
Но революция захлебнулась, наступила реакция, ожидания конца старого порядка были
вновь обращены к будущему. Тем не менее эсхатологизм, прокравшийся в марксово
учение, не иссяк и полностью обнаружил себя в ходе Октябрьской революции, первой
период которой прошел под знаком нетерпеливого ожидания мирового пролетарского
переворота. Сама русская революция обретала свой исторический смысл в качестве
пролога и толчка к общеевропейской революции. Пролетариат получил в марксизме-
ленинизме статус и ореол “избранного народа”, призванного историей раскрепостить
человечество и ввести его в царство свободы. Надежды на то, что грядущий бой с
капиталом будет “последним и решительным”, что ближайшая “остановка”
“локомотива истории” - “в коммуне”, как и позднейшие декларации о том, что
“нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”, что “мы вас <