Отношения личности и несовершенных сообществ
В абсолютных, предельных, метафизических ситуациях отношения между личностями и сообществом не являются проблемой. Если предельное духовное сообщество является результатом осуществления особенных личностей, тогда между этими двумя сторонами в чисто духовном плане нет никакой субординации: сообщество – это и есть естественная координация личностей.
Но в человеческой действительности не все так просто. Личности стоят выше простых живых индивидов, полностью вовлеченных в материю и заслуживающих уважительного отношения к себе лишь постольку, поскольку они несут в себе возможность стать Личностью, но совсем не потому, что они распыляют и отрицают личность. Эти индивиды сколочены в более или менее жизненные общества: профессии, семьи, отечества и т. п., частями которых они являются в качестве индивидов (в то время как о личности никогда нельзя сказать, что она часть какого‑то целого)[36]. Эти общества, в той или иной мере материализованные, никогда не могут рассматриваться как сообщества чистых личностей.
Таким образом, в отношениях «индивиды – общества» теоретическая гармония, связывающая личность и сообщество, уступает место вновь и вновь повторяющимся конфликтам и разочарованиям. Всякое, даже наилучшее общество, когда‑нибудь обманет меня в моем устремлении к личности, а вследствие этого и к сообществу; всякая попытка создания внутренне гармоничного и прочного сообщества окажется тщетной, а стремление к общему благу целостности всегда будет сталкиваться со стремлением к благу каждого из ее членов. Вот почему мне как личности никогда не удастся достичь завершенности ни в одном из экономических или политических обществ, которые имеются в моем распоряжении.
Вместо совершенной координации, которая царила бы в мире чистых личностей, где ни одна из них никогда не была бы средней величиной или орудием в руках другой личности или сообщества, положение, которое мы только что описали, зиждется на режиме ущербной субординации в отношениях между индивидами и обществами.
Здесь опять возникает затруднение. Если отношения «индивиды – общества» были бы чисто материальными или сугубо жизненными, то речь шла бы об игре сил и борьбе за выживание между отдельными частями. Но эта плоскость является нижним пределом. В столкновениях между индивидами и обществами в какой‑то степени всегда участвуют подлинные личности предельного сообщества, вот это‑то и есть подлинная драма, ибо с достаточной ясностью никогда не известно, какая именно из двух сторон и до какой степени оказывается вовлеченной в конфликт.
Следовательно, в этой области необходимо, опираясь на наш собственный опыт, усвоить некоего рода практическую мудрость. Вот несколько очевидностей, которые мы для себя добыли. Мы будем рассматривать их как указания, подлежащие осмыслению, поскольку имеется достаточно оснований считать, что проблема эта сложна, даже мучительна, чтобы можно было претендовать на ее разрешение, опираясь на несколько грамматических правил.
Если окончательное осуществление личности и сообщества (христианин сказал бы: достижение личного спасения и формирования сообщества святых) – это одно и то же дело, имеющее две стороны, то тем не менее мне дано[37]осуществлять только мою личность, пусть даже при этом я шел бы против всего света, тогда как для осуществления сообщества я могу внести только свой личный вклад, который останется неэффективным, если другие не сделают того же. Более того, как мы уже говорили, сообщество следует за личностью, оно является результатом, последовательно достигнутой гармонией. Заранее я не знаю, чем оно станет и какой путь приведет к нему; я знаю только, что такой путь открывается при условии, если я устремляюсь к личности. Я не могу хотеть этого сообщества, я могу только стремиться к тому, чтобы быть достойным его.
Когда я выступаю за экономическую и политическую революцию, я борюсь не ради сообщества, а (если брать слова в их собственном смысле) ради Личности, зная, что это соответственно пойдет и на пользу сообществу. Я полагаю, что, двигаясь в каком‑то направлении, Χ или Υ, например, мы избавим личности от нынешнего экономического и политического угнетения, но я хорошо знаю также и то, что автоматически без их собственных усилий (которые только тогда и могут возникнуть) нам не прийти к созданию сообщества.
В том, что касается меня самого, моей личной задачи, здесь я обладаю некоторыми очевидностями, но что касается нынешних отношений людей, коллективного начала, конечной гармонии, здесь я пребываю в полном неведении. Я слишком хорошо знаю, что сообщество, которое объединяет в себе все личности, не может для своего утверждения требовать от меня того, чтобы я отверг себя как личность. Каждый конфликт, который может случиться у меня с обществом, я должен оценивать не с позиций живущего во мне индивида, а с точки зрения, которая превышает меня самого и которая вопреки моему самодовольству устремляет меня, как человека особенного, в направлении моего призвания; вот, несомненно, средство, дающее мне наибольшие шансы для продвижения к завершающему сообществу. Вся проблема будет заключаться в том, чтобы решительнейшим образом отличать призывы личности от выкриков индивида.
Сделав эти предварительные замечания и предполагая, что мы в своих разработках гарантированы от неосознанного возврата к индивидуализму, мы должны сформулировать правило, утверждающее, что любое земное общество существует лишь ради блага личностей, их духовного блага, и что земное благо необходимо для их осуществления. Мы категорически утверждаем: государство, экономическое общество стоят на службе отдельных или коллективных личностей, которые спонтанно развиваются на их территории. Не имеет права на законное существование государство, если оно действует против справедливости, даже в одном‑единственном случае: Пеги был прав, когда говорил, что в деле Дрейфуса{21} «само будущее Франции» требовало неукоснительной справедливости по отношению к одному‑единственному из его граждан. И это была естественная, а отнюдь не анархическая позиция. Не может быть экономического строя, который обладал бы ценностью сам по себе: экономика должна быть только наилучшим средством предоставления всем людям той меры материальных благ, которая необходима для духовного развития каждого. К чему национальная, семейная, партийная честь, если она утверждается за счет обездоливания личностей?
Таким образом, долг общества перед личностями предстает в категорической форме. Что же касается обязанностей личностей по отношению к обществам, то здесь мы столкнемся с большим количеством ловушек и неопределенностей.
Общества нередко оказываются всего лишь умножением беспорядков, идущих от индивида. Суммируя их, они доводят угнетение до крайней отметки. Человек, который осознал свое человеческое предназначение, всегда должен открыто выступать против этой угрозы.
Тем не менее нередко и они оказываются эффективной подготовкой к сообществу, этапом на пути его становления. Каждое из них обладает здесь своими возможностями: товарищество, семья, партия, родина более или менее открыты для него. А поскольку моя личность вынуждена защищаться против материального угнетения, которым они ему угрожают в силу их беспрерывной материализации, мой индивид со своими претензиями и алчностью нередко получает счастливую возможность использовать эту защиту в своих целях. Между тем бесспорно, что мой индивид должен полностью, со всеми своими личными интересами и самой жизнью, приноситься в жертву сообществу, которое может включить в себя общества, поглощающие его. При этом необходимо соблюсти два условия: 1) Чтобы индивид приносился в жертву именно сообществу, как бы ни были несовершенны его требования в данный момент, а не обществам, основанным на материальных интересах, которые признаются таковыми открыто или подспудно. Если речь идет всего лишь о материальных интересах индивида, то это представляло бы опасность для других материальных интересов, затрагивающих личность, в подчинении которой находится индивид. Если же речь идет о жизни индивида, это меняет дело. Мы нисколько не возмущаемся, даже, напротив, восторгаемся, если человек умирает во имя своей страны, во имя революционной справедливости. Ведь бывают такие случаи, когда смерть оказывается для него единственным средством ответить на требования его личности, «спасти свою душу» и душу сообщества вместе с ней. Только в каждом конкретном случае надо хорошенько проверить, не умирает ли он ради торговцев оружием или ради кучки авантюристов.
2) Чтобы индивид при этом приносил в жертву только свою индивидуальность, то есть что‑то такое, что принадлежит сфере его интересов: его выгоды, удобства, развлечения[38]. Мы уже говорили о том, что никогда никакое сообщество не может требовать от личности, чтобы она отрицала самое себя. В противном случае это было бы противоречием в понятиях, ибо сообщества есть не что иное, как завершение личностей.
Практически проблема будет состоять в том, чтобы определить, когда требуемая сообществом жертва перестанет подавлять индивида (что само по себе хорошо, несмотря на его противодействие) и начнет ущемлять личность.
Эти два условия помогают нам увидеть, насколько абсурдна позиция тех социологов, которые в том, что они весьма расплывчато называют конфликтами между «индивидом» и «обществом», постоянно отдают предпочтение «обществу» перед «индивидом» (потому что, как они считают, именно общество дает индивиду бытие) или же в соответствии с тем же принципом поддерживают более широкое общество в ущерб обществу менее широкому.
В своей грубой форме эта позиция представляется нам типичной для определенного материализма, имеющего благие намерения. Она игнорирует труд, который осуществляется внутри личности; тот труд, который, опираясь на социальные отношения, отнюдь не сводится к ним. Согласно этой позиции, добродетели сообщества имманентно присутствуют в каждом обществе и, при прочих равных условиях, автоматически развиваются, если иметь в виду их качества, вслед за расширением рассматриваемых обществ. Как говорил Паскаль, это значит рассматривать человека и общество с точки зрения множества, а не бытия.
Верно, конечно, что универсальность и в пределе интеграция всего человечества составляют сущность сообщества. Следовательно, расширяясь, оно обогащается, но при условии, что остается самим собой. Однако общество (несовершенное), обладающее большей протяженностью, стоит ниже сообщества совершенного или более совершенного, но менее протяженного. Когда под ударами варварского нашествия Рим распался, западное общество нашло для себя убежище на крохотных островках, затерявшихся в этом половодье. Когда та или иная официальная страна открыто предает какое‑нибудь жизненное общество, которое находилось на его попечении, то оно может выбрать другое, более узкое сообщество, и ему будет хранить верность и послушание, что конечно же ослабит принадлежащую стране власть. Даже в периоды нормального развития многие промежуточные коллективы имеют преимущество над целой страной. Существует большое число примеров, когда мой долг по отношению к моему ближнему по праву имеет приоритет над моими обязанностями по отношению к более широким коллективам.
Остается только определить, кто в каждом конкретном случае будет выступать судьей. Указания, которые были нами даны, конечно, могут искажаться в зависимости от индивидуальных суждений, поддаваться всякого рода мистификациям, идущим от инстинкта. Именно поэтому мы особенно остро ощущаем потребность в достаточно самостоятельных, как правило, лучше информированных и более беспристрастных духовных сообществах: международные суды, церкви существуют не для того, чтобы диктовать свои условия, а чтобы просвещать души людей. Они поставили бы барьер на пути не только индивидуального, но и коллективного произвола и защищали бы персоналистское право против права государственного и классовых притязаний различного рода, продолжая проливать свет и на частные вопросы, поскольку они входят в их компетенцию. Конечно, требуется, чтобы эти сообщества не выступали одновременно и как судьи и как заинтересованные стороны вследствие их привязанностей или по причине противоречий с временными обществами.
Наконец, в поисках такого равновесия между личностью и обществами надо считаться со все более возрастающим значением политических и экономических сообществ. В них личность в еще большей степени находится под угрозой. В эпоху семейно‑ремесленной экономики человек, который не хотел никакого публичного признания, мог полагаться на самого себя и противостоять сильным мира сего. Власть оплачивала своих наемников и не стремилась вооружать всю нацию ради своих целей. Та же власть, которая завтра станет распространять свои державные права на любого мужчину, любую женщину, любого ребенка, будет одновременно с национальной экономикой распоряжаться и насущным хлебом каждого; она сделается притягательной силой, и следует опасаться того, чтобы завтра обладающие силой авантюристы не попытались установить режим духовного угнетения.
Вот почему мы стремились определить в политическом плане плюралистическое Государство, в экономическом плане – экономику, децентрализованную вплоть до личности, которые в совокупности с необходимыми объединительными органами были бы в состоянии обеспечить необходимую атмосферу и свободу для спасения личности. Рано или поздно сторонники того или иного блока должны будут признать, что именно в этом и заключается главнейшая проблема нашей эпохи. Мы не выполним миссии, возложенной на наше поколение, если не сумеем решить ее.
Январь 1935 г.
Принципы объединения
Кое‑кто может посчитать, что только что высказанные позиции стремятся возвратить правоту и жизнь старому спиритуализму. Но спиритуализм отдает нафталином. Народ с недоверием относится к нему, и он прав: слишком часто в спиритуализме эксплуатация прикрывалась маской добродетели. Философы сторонятся его, и они тоже правы: спиритуализм слишком часто становился прибежищем для расплывчатых мыслей и посредственных чувств.
Дело в том, что «спиритуализм» в том виде, как его понимали наши предки, знает только один тип объединения, наследовать который мы совсем не собираемся. В самом деле, попробуйте только заговорить об объединении сил, и вы сразу увидите, как вырисовываются два вида реакций. Первый привлечет к вам толпы докучливых людей с пылкими чувствами и смутными идеями, которые даже дышать способны только в общей сумятице. Второй, опасаясь первых, отдалит от вас даже тех, кто мог бы придать объединению прочность. Возможно ли избежать этого двойного недоразумения? Мы полагаем, что да.
В совершенном сообществе сотрудничество было бы всесторонним. Каждый реализовал бы себя, руководствуясь собственными требованиями, последовательно и абсолютно свободно развивал бы свои способности, объединялся бы со всеми другими, опираясь на целостную концепцию мира и человека. Такова собственно религиозная связь.
Именно к такой сопричастности мы и устремляемся. Работа, которую ведем мы и наши оппоненты, то каждый в отдельности, то объединяясь, как братья‑враги, имеет смысл лишь в том случае, если мы верим в зов истины, сколь бы неясной она ни казалась нам, и в величие, как конечное примирение, для достижения которого мы прилагаем свои усилия, каким бы далеким оно нам ни представлялось. Не так давно писателям задавали вопрос: «Для кого вы пишете?», а за десять лет до этого вопрос звучал так: «Почему вы пишете?» Некоторые литераторы оказались обескураженными таким поворотом дел. Когда этот вопрос ставится по горячим следам, я знаю, в какое замешательство приходят многие из наших даже самых искренних и пылких реформаторов. «Ради чего вы трудитесь?» Многие ссылаются на драматизм эпохи, потому что увидели в нем средство для собственного жизнеутверждения. Другие – потому, что любят сильные эмоции. Третьи – потому, что от заварушки к заварушке их затягивало в среду, которая, как правило, поглощала их. Ну а наименее способные к сопротивлению плыли по воле волн. Большинство людей просто проводит время: они либо вообще ничего не видят перед собой, либо видят одни слова.
Объединившись перед последним рывком, мы трудимся не ради корысти или удовольствия, не для того, чтобы убить время; мы трудимся, чтобы приблизиться к истине и достичь универсального сообщества, которое не будет пренебрегать ни личностью, ни истиной; мы трудимся, чтобы идти к Богу, даже если многие из нас не знают о существовании Бога. Человек в полной мере является человеком лишь постольку, поскольку постоянно стремится объединять все свои мысли и действия вокруг одной и той же конечной цели, постоянно работает над приближением этой цели, расширяя и приумножая свою деятельность. Видимость не должна обманывать. Ниже мы скажем об актуальных причинах, которые толкают нас к объединению сил. Они являются весьма настоятельными в тех исторических условиях, в которых мы сегодня живем: они никоим образом не должны привести нас к культу бесхребетного человека и заставить нас в наших мотивациях заменить поиск истины моралью вседозволенности.
Следовательно, объединение сил является ценным лишь в той мере (а нередко мы и на это не обращаем внимание), в какой оно подготавливает высший тип сообщества. Если рассматривать его с точки зрения необходимых для этого численности, упорядоченности, постоянства, терпимости, оно является не чем иным, как необходимостью, наименьшим из всех зол: мы говорим это для тех неустойчивых душ, которых сводят с ума предельные ситуации и которые пьянеют от идеалистических коктейлей. Объединение – это тактика в хорошем смысле этого слова: это такая тактика, которая не поступается основными принципами ради случайных интересов и каждый раз стремится на деле принести максимум добра и минимум зла.
Таким образом, мы понимаем объединение сил совершенно иначе, чем это свойственно либеральной традиции. Самым совершенным для нас остается всеобъемлющее сообщество: мы в самом деле верим в духовную реальность и в истину, которая в конечном итоге должна всех нас объединить. Эта истина сложна и неясна, существует множество путей приближения к ней или, если хотите, различных способов двигаться по этим путям; стало быть, ее не следует путать с каким бы то ни было близоруким догматизмом, она требует величайшего уважения к свободе личностей и стремления к ней: и это нисколько не уменьшает ее значения как критерия, призыва, живого центра; мы смутно ощущаем ее, стремимся к ней, еще не сделав ни шага, чтобы приблизиться к ней. Напротив, для определенных форм либерализма не существует ни центра, ни призыва, а есть только относительные точки зрения, претерпевающие бесконечную эволюцию. Для них духовная жизнь состоит, в частности, в том, чтобы ничему не отдаваться, никогда не делать выводов, ибо всякий вывод является приостановкой ума. Для них все учения обладают ценностью, лишь бы они были «искренними», и чем больше мы будем сталкивать их Друг с другом, смешивать друг с другом, тем больше будем нейтрализовать их тяготение к догматизму. Таким образом, эклектика, отсутствие строго продуманной позиции становится законом сотрудничества.
Не следует недооценивать того, что либерализм предъявил справедливые претензии к коллективному догматизму и тем самым выразил скрытое уважение к истине, которая находится за пределами как обществ, так и индивидов. Но нельзя освободить людей, вырывая из связей, которые крепко держат их; это можно сделать, заставив их задуматься о собственном предназначении. Их можно привести к свободе, открывая перед ними ту сферу, где они при небольшом усилии с их стороны смогут рассмотреть пути, ведущие к подлинной автономии. Либерализм мог бы претендовать здесь на роль критика, но он уже отказался от нее в силу собственной ограниченности. Как только он возомнил себя самодостаточной концепцией, он придумал невоплощенные «духи», бессодержательные умы, способные понимать все и вся и быть всем, никогда ничему не отдаваясь: это наиболее утонченный продукт буржуазной культуры.
Поскольку мы являемся противниками либеральных идей, мы требуем, чтобы человек целиком включался в действие, и только таким образом можем говорить об объединении сил.
Дело в том, что жизненные ситуации являются более сложными, чем ситуации теоретические.
Исторические суждения и практические проблемы, с которыми мы сталкиваемся, когда хотим соединить теорию и принципы действия, становятся все более и более запутанными по мере того, как наша жизнь отдаляется от той замкнутой экономики, какой она была еще совсем недавно. Все более запутанными становятся пути, ведущие от теоретических принципов к практическим действиям. Неосознанные классовые предрассудки, предрассудки, вытекающие из частных интересов, партийные предрассудки, привычки, иллюзии еще более затемняют пути, по которым следует идти. Дело доходит до того, что мы обычно сталкиваемся с двумя следующими ситуациями: два человека, имеющие общую точку зрения относительно принципов, вовсе не согласны в вопросе о формах их применения; два человека, одинаково предсказывающие те или иные последствия, согласны относительно принципов лишь до определенных пределов, но не более.
Если бы история в своем осуществлении была бы сродни метафизической системе, то, безусловно, следовало бы просто свести вместе людей, которые полностью принимали бы одну и ту же концепцию мира, и сделать так, чтобы их логика имела бы возможность беспрепятственно осуществляться. Но история прокладывает себе дорогу непредвиденным образом. И если мы хотим в ней участвовать (и мы будем тем более внимательны к ней, если верим в ее божественность), то не станем подчинять ее абстрактной логике; стремясь к возрождению, мы будем опираться только на силу своей веры и исходить из реальных исторических условий.
Между тем сегодня история тяжело больна и нам предстоит врачевать ее. Мы полагаем, что с достаточной ясностью определили характер ее заболевания. В том что касается срочных мер и необходимых рецептов, то на деле люди, принадлежащие к всеобъемлющим, но в конечном счете различным, хотя и близким по глубинным аспектам метафизическим учениям, приходят к согласию относительно их выбора. Стоит ли ради расхождения школ позволить больному умереть?
Логики по поводу некоторых из этих учений могут сказать: либо они достигают согласия, имея в виду слова, но не вещи, либо они противоречат самим себе. Я отвечаю им: мы заставляем их иметь дело с реальными вещами и требуем от них доказательств; если они заняты только согласованием слов, то быстро окажутся в противоречии сами с собой; а если они непоследовательны, то зачем же требовать от нас, чтобы мы употребили их во благо, если по вашему же мнению их логика побуждает их ко злу!
– Но послушайте, – будут настаивать они, – все вещи взаимосвязаны, как можете вы прийти к согласию по поводу одной‑единственной детали или промежуточных принципов, если вы расходитесь в том, что касается конечных принципов. – Ну да! Еще раз стоит сказать, что, если бы дедуктивная логика управляла людьми, вы были бы сто раз правы. Но наше сознание расплывчато, наши проблемы трудны, наши привычки устойчивы. А слова, в которые облекаются намерения или которые говорят о существующих реалиях, – это сплошные нагромождения и завалы. Как только мы затрагиваем земные проблемы и конкретные способы действия, истина сразу дробится и распыляется. Самые надежные принципы в одном случае являются безупречными, но совершенно недейственными из‑за предрассудков и заблуждений, в другом случае они неадекватны, но обладают скрытой возможностью быть плодоносными среди сорняков. Один правильно видит причины, но ложно трактует действие, поскольку не учитывает исторические обстоятельства. Другой держит в своих руках бесценные осколки истины, но не имеет ни малейшего представления о деле в целом. Таково наше положение. Что бы вы ни говорили, вы не сможете сделать его ни более логичным, ни более ясным.
Мы только что вели речь о спасении тяжело больной истории. Это и в самом деле первая причина настоятельно необходимого объединения сил, к которому мы призываем. Когда реальность человека, как мы его до сих пор определяли, до такой степени поставлена под угрозу, когда необходимость возрождения уже столь четко обозначилась, было бы преступлением закрывать эту единственную дверь, ведущую к спасению, отвергать взаимопомощь, требуемую при объединении сил. Но много ли тех, кто спешит войти в эту узкую дверь?
Наша мысль идет дальше этого жизненно необходимого объединения, осуществляемого по сигналу тревоги. Выше мы отмечали, что сплочение рядов представляется нам законным лишь постольку, поскольку оно имеет своей целью истину, а не эклектику. Между тем истина подвергается двоякой опасности: с одной стороны, ей грозит распыление, с другой – разрыв, о чем мы только что говорили.
Кто будет работать над воссозданием целостной истины, если каждый думает только о той части, которой сам владеет? Но даже если одна из сторон полагает, что обладает ключом, подходящим к любой частной истине (а христианин не может думать иначе), то каким образом он сумеет открыть тайну, если не попытается испробовать свой ключ для каждой двери и провести учет своего благосостояния, посетив каждую из этих замкнутых ячеек? Если верно, что сквозь призму истины преломляется свет добра и зла, что она одинаково светит и правым и левым, что самые различные круги рядятся в ее одежду, то только любовь к этой расчлененной истине, а отнюдь не изнеженный либерализм, нуждается в людях, которые занялись бы собиранием ее кусков, разбросанных в нашем растерзанном мире. Всем формам «тоталитаризма» надлежит показать, что эти кусочки имеют силу только в целостности, в совокупности (правда, собиратели в свое время сами могут стать тоталитаристами); но наряду с творческой работой здесь необходимо решать и более скромную задачу по распашке целины, отбору, очищению, поиску равновесия, сбору откликов, что требует совместных усилий всех держателей частичных истин.
К этим причинам, ведущим их к объединению, следует добавить еще одну, последнюю, которая нам представляется основополагающей. Всеобъемлющая сопричастность, говорили мы, не может пренебрегать ни малейшим оттенком истины и в то же время должна включать в себя позитивные богатства каждой личности и бороться за их спасение. Но очень трудно соблюсти эту двойную верность. Люди не только замыкаются в себе и разделяются по политическим (земным) партиям, но и свои собственные духовные привязанности превращают в духовные партии, которые в свою очередь вводят партийные законы туда, где им нечего делать. Пользуясь словами Пеги, можно сказать, что они переносят любой «мистический» спор в «политическую» плоскость. Они доходят до того, что Маритен справедливо назвал «социологической проекцией» веры. Они превращают ее в одну из своих собственных умственных привычек, а нередко и в предмет своей гордости или каприза, говорят о ней на герметически закрытом, непроницаемом и непроницательном языке. Они, выражаясь словами Бергсона, превращаются в закрытое общество и выдвигают всякого рода требования вместо того, чтобы излучать свет. Окопавшись в этом обществе, они отказываются признавать истину, которая рождается где‑то вовне, и даже ее название не упоминают и поэтому тем более рьяно нападают на нее. Они судят о перспективах мира только сквозь призму своего замкнутого мира, в котором находят себе убежище, дабы, прикрываясь требованием чистоты, уберечь себя от свершения любого великодушного поступка. Игнорируя психологию тех, кто пребывает вовне, они рисуют жалкие карикатурные картины бедности и тем прочнее закрывают себе путь к душам и сердцам людей. Мало‑помалу они сами каменеют в своей скорлупе: их язык предназначен исключительно для внутреннего употребления, к тому же они говорят на каком‑то жаргоне, где много красивых слов и общих, ничего не значащих фраз; они не испытывают жизненность своих идей в столкновениях и спорах. Свойственное им благодушие изнутри разрушает их убежденность, которая становится все более расплывчатой по мере того, как она тонет в потоке общих слов.
Несомненно, это самая большая опасность, угрожающая духовным ячейкам изнутри. Разрушить «социологические проекции» истины, а не сами «истины», сталкивая их друг с другом (это современное множественное число является просто абсурдом), обеспечить взаимопонимание, выветривая дух партийности, – это пошло бы на благо самой истины, которая для своего утверждения требует постоянного столкновения мнений.
Нам остается показать, как должна осуществляться эта борьба, коль скоро она отвергает формы деятельности старого либерализма.
Подведем некоторые итоги. Мы выступаем против безумного, чисто внешнего соединения различных мнений. Мы отвергаем также (стоит ли специально об этом говорить?) все «священные союзы», которые, пытаясь замаскировать расхождение мнений, отказываются ставить реальные проблемы и пресекают дебаты среди верующих; мы отвергаем также эфемерные, лишенные оснований соглашения, касающиеся политических реформ или экономических прогнозов.
Мы предлагаем регулируемое и направленное сотрудничество на основе точно определенной метафизической ориентации и строго определенных исторических суждений.
Метафизическая ориентация, задаваемая сверху, освещает наши позиции. Нужно только все время помнить о ней. Мы говорим: первичность духовного. Но: а) Духовное не сводится к возвеличению роли жизненных энергий, т. е. инстинктов, силы, молодости, дисциплины, национального тонуса, спортивных успехов и общественно полезных начинаний. Конечно, подогреваемый ими мир значительно более жизнеспособен, чем лишенный энергии механический мир. Но превращать их в высшие ценности, как это происходит в идеологии фашизма, значит сковывать духовный порыв и направлять его энергию по самому опасному пути.
б) Дух не сводится к культуре. Культура, отделенная от внутренней жизни, может превратиться в бессодержательную игру одного духа, не имеющего никаких обязательств и ни к чему не питающего любви. Более того, она становится воплощением интересов одного класса, одной нации, одного исторического периода (существует культура буржуазная, культура 1900 года и т. п.) и поэтому содержит в себе многочисленные пороки.
в) Дух не сводится к свободе. Свобода выбирать свою судьбу и средства ее осуществления вопреки всяческому духовному давлению – это фундаментальное завоевание человека, и мы не можем допустить надругания над ней. Но она имеет смысл, если ведет к согласию и обладает ценностью, если только содействует углублению и упрочению этого согласия. Мы равным образом выступаем как против антилиберализма, который хочет подменить этот акт лозунгом, так и против либерализма, для которого важнее всего неопределенность суждений и который защищает свободу, какой не дано осуществиться.
Что же такое для нас духовное?
а) Шкала ценностей для нас такова: приоритет жизненного над материальным, ценностей культуры – над жизненными ценностями; однако над всеми этими ценностями господствуют другие, те, которые мы повседневно ощущаем в радости, печали, любви и для выражения которых используем самые обычные слова, придавая им особую силу и значение; мы будем называть их ценностями любви, сердечности, милосердия. Эта шкала для некоторых из нас будет связана с существованием трансцендентного Boia и христианскими ценностями, но это ни в коем случае не означает, что она, в силу этого обстоятельства. закрыта для других наших товарищей.
Свободный выбор полагается как предварительное условие искреннего согласия с этими ценностями.
б) Эти ценности воплощены в личностях, предназначением которых является жизнь в целостном сообществе. Тот, кто развивает себя как личность, тем самым подготавливает сообщество. И, напротив, не может быть глубоких и прочных сообществ, кроме сообществ личностей Современный мир разрушил и то и другое. Претенциозный, эгоистический, формальный, абстрактный индивидуализм предлагает нам лишь карикатуру на личность. Капитализм и тоталитаризм предлагают нам лишь общество, основанное на угнетении и не имеющее никакого отношения к подлинной сопричастности. В противовес этим двум видам предательства по отношению к личности мы должны найти глубокие источники личности и сообщества и установить тот самый персоналистский и общностный строй, в котором они будут развиваться друг через друга.
Вот, собственно, то, что можно было бы назвать общими метафизическими принципами нашего сплочения. Идя к ним снизу и воплощая их, мы должны присоединить к ним конкретно‑исторические суждения, касающиеся современного мира: об экономическом строе, о строе политическом, о ходе событий, развитии институтов.
Мы считаем, что две позиции четко определены, и эта определенность будет возрастать и в дальнейшем. Значит ли это, что они представляют собою всеобъемлющую систему, какой является религия? Нет, это было бы противоречием в себе. Ни для кого не секрет, что я здесь защищаю позицию христианства и что значительное число людей, объединенных, например, вокруг журнала «Эспри», являются христианами. Между тем христианин не может признавать никакой другой всеобъемлющей метафизики, кроме исповедуемого им христианства. Разве мог бы он прибегнуть к помощи какой‑то другой метафизики?
Нет, мы придерживаемся иной точки зрения. Метафизические позиции, исторические суждения, необходимые для нашего сплочения, – это совсем другое, чем ревностно оберегаемая нами система. Эти метафизические позиции не следует рассматривать в качестве какого‑то первичного отличительного признака, как то, чему каждый сохраняет верность, стыдясь одних своих поступков и не высказываясь по поводу других. Даже для многих из нас они не обладают достаточной силой, существуют сами по себе, потенциально. Они являются как бы образами, которые каждый может видеть с собственной точки зрения (отсюда и связь между ними), но которые не сможет отобразить никакое реально существующее зеркало. Следовательно, метафизические позиции могут нас одинаково ориентировать, но каждый из нас при этом будет ориентироваться на свою звезду и опираться на собственные ресурсы. Что же касается конкретных суждений, они не столь существенно связаны между собой; тем не менее в ходе скромного поиска, подчиненного скорее опыту, чем утопиям, принимаемым некоторыми за духовность, они могут составлять линию поведения, которая является вполне определенной, но постоянно развивающейся, аналогичной тем фактическим линиям, которые наука или антропология предлагают вниманию метафизика.
Таково это новое сплочение. По образу гражданского общества, которое мы противопоставляем либеральному и тоталитарным[39]обществам, мы охотно будем называть его, учитывая содержащийся в нем двоякий аспект, плюралистическим сплочением.
С одной стороны, оно определяет центр объединения и направления борьбы. Тем самым оно заявляет о том, что неприемлемо с его точки зрения: оно несовместимо с определенными тоталитарными системами, например миром денег, фашистским этатизмом, марксистским материализмом. Впрочем, оно несовместимо и с некоторыми практическими направлениями, принимаемыми отдельными сторонниками тоталитарных концепций, совместимых между собой внутри объединения: например, антикапиталистически настроенный католик найдет в нем свое место, но католик, беспрекословно принимающий капитализм, – если такое вообще возможно – ни за что не найдет его; чуждый релятивизму протестант, являясь антилибералом в определенном выше смысле слова, признает свое родство с ним, но либеральный протестант, если таковой существует, ибо для него как раз и не может быть истины и морали кроме тех, которые создает для себя сам индивид, не найдет с ним ничего общего; веротерпимый агност