Оккультные способности, табу

Все, кто обладает тайными способностями, кто может околдовать, сглазить, вызвать духов, издавна считаются подлинными мастерами устрашения. Историография страхов могла бы предоставить нам великое множество примеров того, что вызывает ужас у людей. Иногда это трагедия, иногда — трагифарс. Так, в XVI столетии в Европе развился настоящий коллективный психоз, вызванный „заклятием узелка“, которое якобы налагали колдуны и ведьмы, завязывая веревку во время церемонии бракосочетания. В результате молодые супруги лишались возможности иметь детей. К XVII веку паника достигла таких масштабов, что люди предпочитали заключать брак глубокой ночью, чтобы не проведали колдуны. В 1679 году Ж.-Б. Тьер, кюре из Шартра, в „Трактате о суевериях, касающихся освящения“ цитировал решения церковных соборов и синодов, осуждающие злонамеренное завязывание узелков на веревке, и приводил не один десяток рекомендаций, среди которых можно найти и заклинания против злых духов, и прием настоя бессмертника, и многое другое:

Раздеть молодоженов донага, и пусть муж поцелует у жены большой палец левой ноги, а жена — большой палец на левой ноге у мужа. Проткнуть непочатую бочку белого вина и подставить под струю обручальное кольцо жены. Помочиться в замочную скважину церкви, где проходило венчание[21].

Рассказы о привидениях, загробных духах и темных силах будят в людях первобытные страхи. Любая вера в сверхъестественное легко запускает механизмы страха. Из газет мы часто узнаем о случаях, когда у эмигрантов из стран Черной Африки соотечественники вымогают деньги, угрожая страшным заклятием. Образуется своего рода порочная зависимость, поскольку невежество и суеверие делают жертву шантажа легкой добычей для мошенника. Недобрые предсказания сбываются просто потому, что человек в них искренне верит. Существуют свидетельства о смерти бразильских индейцев, наступившей только из-за того, что колдун вынес им суровый приговор. В широко известной статье „Смерть по вуду“ знаменитый физиолог Уолтер Б. Кэннон обнародовал результаты своих исследований в данной области. Один молодой африканец по неосторожности съел дикую курицу, оказавшуюся табу. Когда несколько лет спустя „преступление“ раскрылось, несчастный немедленно начал трястись от ужаса и вскоре скончался. Женщина из новозеландского племени маори съела фрукт, выросший в запретном месте, а когда узнала о том, что совершила святотатство и вызвала гнев жреца, тут же умерла. Кэннон предположил, что смерть от испуга происходит в результате стойкого спазма сосудов, нарушения кровообращения, внутреннего кровотечения, вызывающего резкое снижение давления и общее обезвоживание, совсем как во время послеоперационного шока. Другой причиной внезапной кончины может являться симпатическое сокращение сосудов в области почек, как это происходит в случаях так называемого „нефрита военного времени“. По мнению Исаака Маркса, к гибели может привести также внезапное замедление сердечного ритма.

Историографию страхов, преследующих человечество, невозможно представить себе без захватывающих рассказов о привидениях. Теолог Ноэль Тайепье в своем „Трактате о явлениях духов“ описывает подобные случаи в самых красочных деталях:

Когда дух умершего появляется в доме, собаки жмутся к ногам хозяина, потому что они сильно боятся духов. Случается, что с постели сдернуто покрывало и все перевернуто вверх дном или кто-то ходит по дому. Видели также огненных людей — пеших или на коне, — которых уже похоронили. Иногда погибшие в битве, равно как и мирно почившие у себя дома, звали своих слуг, и те узнавали их по голосу. Часто духи ходят по дому, вздыхают и покашливают, а если их спросить, кто они, то называют свое имя[22].

Помню, в детстве я жил в Толедо, в таинственном мрачном особняке. В ноябре все семейство каждый вечер отправляло обряды в честь духов умерших. Впечатляющее действо. Мы усаживались у жаровни, в узком круге света от ночника, спиной ощущая подступающий сумрак, и моя горячо любимая тетушка Мария читала нам тоненькую книжку, где имелись особые тексты на каждый день месяца. Обряд должен был побудить детей к молитве за души, томящиеся в чистилище и лишенные возможности что-либо сделать для своего спасения от печальной участи. Именно с этой целью нас потчевали рассказами о привидениях и прочих ужасах. Однако страх, видимо, уже не брал нас, по крайней мере я не помню, чтобы мы как-то особенно пугались, слушая эти жуткие истории, хотя путь в спальню и лежал по длинным темным коридорам. Возможно, подобная бестрепетность объяснялась тем, что души чистилища представлялись нам в довольно обыденном и даже дружелюбном виде. Например, если приходилось рано вставать, их всегда можно было попросить вовремя тебя разбудить. Загробные жители никогда не подводили, так стоило ли бояться будильника? Иногда они бывали назойливыми, но совсем не зловещими.

Сейчас все это кажется суеверием, пережитком вековых страхов перед мертвыми. В сознании наших далеких предков усопшие никогда не покидали мира живых и требовали особого, уважительного обхождения. Л. В. Тома приводит такие примеры:

В Древней Греции фантомы имели право на трехдневное пребывание в городе. На третий день всех духов приглашали войти в дом. Им подавали специально приготовленную похлебку. Затем, когда считалось, что они утолили голод, им строго говорили: „Дорогие духи! Вы наелись и напились, а теперь выходите за дверь“[23].

В Африке, прежде чем разжечь погребальный костер, покойника калечат: перебивают ноги, отрезают ухо или отрубают руку. Считается, что тогда стыд или ограниченные физические возможности помешают ему вернуться и вынудят навсегда остаться в загробном мире. Впрочем, если усопший при жизни был хорошим человеком, можно обойтись просто достойными похоронами.

В Новой Гвинее вдовцы не выходят на улицу без внушительной палки, чтобы отбиваться ею от духа покойной жены. Польский этнограф Л. Стомма, изучавший письменные свидетельства второй половины XIX века, проанализировал пятьсот случаев, когда умершие становились „демонами“ или злыми духами. Хит-парад неупокоенных душ выстраивается примерно в таком порядке: утопленники, некрещеные дети, умершие в утробе матери и мертворожденные, самоубийцы.

Борьба Просвещения против суеверий одновременно являлась и борьбой со страхом. Впрочем, вели ее еще древнегреческие философы, хотя и без особого успеха.

Почтительный трепет

Давным-давно Лактанций[24]сказал: Religio et majestas et honor metu consistent — „Религия, величие и почтение зиждутся на страхе“. Поэтому следует подробнее проанализировать связь страха с властью, политическим влиянием и религией, чем я сейчас и займусь. Прототипом власти вообще является патриархальное господство, породившее сложнейшую систему страхов. Однако мы будем говорить не о том могуществе, которое основано на примитивных физических наказаниях, но о том, которое внушает „почтительный трепет“, неразрывно связано с уважением и нередко используется в религиозных целях. Библейский образ Бога Отца всегда подразумевал „страх Божий“ как важнейший элемент поклонения и был куда сложнее, чем простая боязнь кары.

Уважение неотделимо от понятия власти. Толковый словарь Коваррубьяса дает ему следующее определение: „Уважение есть робость и почтение по отношению к некоей личности, которую мы страшимся обидеть. Уважать. Чтить. Стоять, потупив очи долу“. В патриархальных взаимоотношениях кроется серьезное противоречие, поскольку страх и любовь несовместимы. Невозможно любить того, кого боишься. Разумеется, и здесь может возникнуть глубокое пристрастие, которое нередко принимают за любовь. Однако это заблуждение обычно приводит к большим трагедиям. Зависимость порождает сильную привязанность, но едва ли ее следует считать искренним сердечным чувством.

Власть немыслима без принуждения к послушанию, а значит, открывает путь к господству над людьми. Чаще всего она не сводится к простому физическому превосходству, но держится на личных дарованиях и доблести, естественным образом внушая уважение. Сложности возникают, когда власть получают в результате общественного положения, по рангу или статусу, не обладая при этом выдающимися личностными качествами. История человечества знает множество способов, помогающих сильным мира сего удержать и упрочить свое господство. Можно, например, окружить себя табу. Или священным ореолом. Теория о двойственной — человеческой и божественной — природе абсолютных монархов классический тому пример. Идею божественного происхождения всякой власти до сих пор поддерживает католическая церковь. В таком случае отношение к государю приобретает религиозную или, по крайней мере, духовную тональность.

Страх в политике

Если страх — важный инструмент власти вообще и ее квинтэссенции, политического господства, в частности, то глупо было бы не задействовать его самым активным образом, что, собственно, и происходило на протяжении всего пути развития человечества; одна из главных заслуг демократии заключается как раз в том, что она положила конец этой традиции. Возможно, Тацит первым четко сформулировал теорию о социальной роли страха в авторитарном обществе, обрисовав все механизмы и тонкости повседневной практики правления, воздействия на отдельную личность и на толпу. Я только что вернулся из Флоренции, куда меня привел интерес к Макиавелли. Флоренция XV века была классическим образцом самого беспринципного применения власти, и теоретиком его стал Макиавелли. Он полагал, что государь должен внушать страх и любовь, но если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх.

Люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно[25].

И еще: заслужить любовь нелегко, она переменчива. Заставить бояться куда проще.

Томас Гоббс разработал целую теорию использования страха в политике. По мнению философа, он является мощным цивилизующим началом. Разумное устрашение есть самый прочный фундамент гражданской государственности. Устрашение неоправданное лежит в основе террора и не объединяет людей, а разобщает их. Стоит страху смерти ослабеть, как гордость, тщеславие, спесь и корысть тут же поднимают голову, отвращая от соблюдения субординации и коллективного договора. Подобные рассуждения приводят на память рассказы антрополога Кэтрин Лутц о племени ифалукцев, обитающем на атолле, открытом самым яростным стихиям: эти люди не стесняются проявлений страха, робость у них считается моральным достоинством. Выражая rus (панику, трепет) или metagu (страх, тревогу), человек тем самым словно говорит окружающим: „Я безобидный, я хороший“.

Политики часто используют страх, стремясь сплотить или взвинтить народ. Цемент паники и ненависти схватывается быстро. Заговоры, коварные враги, реальные или мнимые угрозы порождают прочное единство. Кроме того, в социологии существует известный закон, согласно которому запуганное общество ищет защиты у того, кто правит железной рукой, и готово променять свободу на безопасность. Элеонор Рузвельт с горечью вспоминала инаугурационную речь супруга: толпа принялась бурно аплодировать, когда избранный президент заявил, что если обстоятельства потребуют, он без колебаний применит свои чрезвычайные полномочия. Значит, страх способствует развитию тоталитарных наклонностей, а устрашение облегчает управление государством.

Психолог Курт Гольдштейн, с которым я познакомился благодаря Мерло-Понти и которому довелось быть свидетелем гитлеровской эпохи, писал: „Нет лучшего способа поработить народ и разрушить демократию, чем устрашение. Это один из столпов фашизма“. В известной степени такой страх основан на обмане. Социолог Никлас Луман определяет власть как „способность ограничить другим доступ к информации“. Я же неоднократно говорил, что неведение есть источник всевозможных опасений, а потому развязывает руки сильным мира сего. Эту мысль наилучшим образом сформулировал Спиноза:

Высшая тайна монархического правления и величайший его интерес заключаются в том, чтобы держать людей в обмане, а страх, которым они должны быть сдерживаемы, прикрывать громким именем религии, дабы люди сражались за свое порабощение как за свое благополучие и считали не постыдным, а в высшей степени почетным не щадить живота и крови ради тщеславия одного какого-нибудь человека. Напротив, в свободной республике ничего такого не может быть мыслимо[26].

Терроризм

Террор — еще один вид использования страха в политике. Этот термин зародился во время Французской революции, в период якобинской диктатуры, по своей сути являвшейся государственным терроризмом. Тогда голос страха зазвучал громко, убедительно, заглушая голос разума. Ужас, который испытывала жертва, воспринимался как признак нечистой совести. „Раз трепещет, значит, виновен“, — заявлял Робеспьер и добавлял: „Сердце мое свидетельствует о страхе“. На самом деле террорист всегда считает себя непогрешимым и справедливым, устрашение представляется ему доблестью. Макиавелли рекомендовал маскировать жестокость, якобинцы же предпочитали проявлять ее демонстративно, „возвести в порядок дня“. Смерть стала методом воспитания. Но едва террор прочно вошел в политическую жизнь, остановить его было уже невозможно. Из чрезвычайной меры, к которой прибегали не знающие жалости лжесудьи, он превратился в метод государственного правления, а потом и в законное право, дарованное обездоленным. Террористов никогда не покидала уверенность, что цель оправдывает любые средства.

Именно во Франции зародился жестокий культ террора. Андре Шенье писал:

Народам случалось воздвигать храмы и алтари Страху. Но нигде не возводили ему алтарей прочнее, чем в Париже, нигде не служили так истово, как у нас. Весь город стал святилищем Страха, и аристократы, точно жрецы, ежедневно приносили ему в жертву свои мысли, свою совесть.

Однако помимо всемогущего государственного террора существует еще и террор ущемленных, когда некое меньшинство, полагая себя обделенным, пытается навязать свою точку зрения или предъявить свои права и без зазрения совести прибегает к преступным или деструктивным методам, коих немало. Например, откровенный шантаж, который сеет в обществе такую панику, что население начинает оказывать давление на политиков, принуждая их уступить требованиям террористов. А вот еще один способ, более изощренный: спровоцировать власти на действия, способные дискредитировать их в глазах общественности. Эту стратегию разработали революционеры-марксисты в XIX веке. Желая заручиться поддержкой масс в борьбе за дело революции, они не брезговали кровопролитием, чтобы заставить конституционный режим „сбросить маску буржуазной благопристойности“ и явить рабочим и крестьянам свою бесчеловечную сущность.

Успех предприятия в данном случае зависит не столько от точности первого удара, сколько от способности вызвать цепную реакцию, подконтрольную не органам правопорядка, а самим террористам. Если подтолкнуть государство к жестоким репрессиям, многие встанут на сторону „борцов за свободу“. Какое ужасное коварство!

Религия и страх

Вероятно, в основе большинства религий лежит страх перед потусторонними силами. Так, главный герой „Поэмы о Гильгамеше“ однажды увидел страшный сон, в испуге пробудился и спросил у своего друга Энкуду: „Не проходил ли бог рядом со мною? Отчего я охвачен ужасом?“ Таинственные явления, выдающие присутствие божества, шумеры называли melammu , светом, который одновременно притягивает и отпугивает. В Священном Писании мы читаем: „Начало мудрости — страх Господень“ (Radix sapientiae est timere Deum — Псалтирь, 110: 10). Одна из функций религии — забота о спасении. От чего же мы хотим спастись? От ужаса, от бессилия, от смерти, от темных сил, от хаоса и абсурда. Многие религии представляют Бога защитником. В 90-м псалме мысль эта звучит с патетической выразительностью:

Говорит Господу: „Прибежище мое и защита моя,

Бог мой, на Которого я уповаю!“

Он избавит тебя от сети ловца,

От гибельной язвы.

Перьями своими осенит тебя,

И под крыльями Его будешь безопасен.

Какой наивный и трогательный образ: птенец, укрывшийся под материнским крылом. Религия помогает человеку преодолеть душевные потрясения, тревогу и страх, победить хаос. Псалмы Давида выражают пронзительное ощущение потерянности и принадлежат к лучшим образцам поэтического мастерства:

Я пролился, как вода;

Все кости мои рассыпались,

Сердце мое сделалось, как воск,

Растаяло посреди внутренности моей.

Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя!

Поспеши на помощь мне.

У каждого из нас бывают минуты, когда слова упования на милость Божию так и просятся на язык:

Не удаляйся от меня; ибо скорбь близка,

А помощника нет.

Однако же до сих пор мы видели только светлую сторону вопроса. Другая сторона куда менее привлекательна. Думаю, что многие возмутятся, если я скажу, что Бог далеко не всегда представлялся благим. И тем не менее это так. Изначально понятие божественного было неразрывно связано с господством. Власть Бога превыше власти человеков. Он — Вседержитель, и образ Его является многократно усиленным образом земных владык, жестоких и своевольных, требующих поклонения, внушающих трепет. Богов надлежит бояться. Ничто так не связывает людей с небожителями, как страх. В этом смысле Иисус из Назарета стал исключением из общего правила, противопоставив учению иудейских законников веру во всеблагого Бога Отца. Тем не менее устрашение долго оставалось мощным инструментом духовного воспитания. Ужасающие картины ада, подробное описание вечных мук были главным аргументом церковных проповедей. Марк Орезон в статье „Страх и религия“ утверждает, что религиозные чувства могут исподволь посеять страх в нашей душе.

Ужас перед вечной погибелью породил мрачные образы, которые открыто эксплуатировали многие проповедники. Возникла целая традиция теологического садизма. Игнатий Лойола, великий знаток человеческой природы, умело апеллировал к воображению в своем труде „Духовные опыты“, чтобы склонить людей к покаянию и раскаянию. Страх перед Вторым Пришествием также использовали, дабы наставить граждан на путь истинный. В 1513 году Фра Франческо[27]предрекал во флорентийском соборе Санта-Кроче близкий конец света и призывал жителей города оставить распри, так как возмездие неминуемо: „Кровь зальет все вокруг. Обагрятся улицы и реки; захлебнутся люди в озерах крови, в потоках крови. Легионы демонов ждут своего часа, ибо за последние восемнадцать лет[28]совершилось здесь больше беззаконий, чем за пять тысяч лет предыдущих“.

Религии культивировали страх перед грехом, перед наказанием, перед нечистой совестью. До сравнительно недавнего времени религиозные психологи в своих трудах любили рассуждать о людях, страдающих „моральными угрызениями“: несчастные ужасались, вспоминая о совершенных прегрешениях, и содрогались от отвращения к греховным помыслам, которые каждый может обнаружить при скрупулезном исследовании своей души. Чувство отвращения возникает при прикосновении к чему-то грязному, а у прилагательного „скрупулезный“ интересная история: оно происходит от слова „скрупул“ — „единица массы, равная одной трети драхмы или двадцати гранам и применявшаяся в аптекарской практике при обращении с особо опасными или ядовитыми веществами“. Следовательно, при скрупулезном взгляде на что-либо мы легко можем усмотреть зло или угрозу, какими бы незначительными они ни были. К. Сика в статье, написанной в соавторстве с другими исследователями и озаглавленной „Связь религиозности с обсессивно-компульсивными расстройствами и их проявлениями у жителей Италии“ (Behaviour Research and Therapy , 2002. Vol. 40), указывает, что индивиды, отличающиеся высокой степенью религиозности, относятся к своим мыслям гораздо ответственнее, придирчивее и пристальнее, чем лица, менее склонные к религиозным переживаниям. К такому же выводу пришли и другие авторы, проведя опрос среди приверженцев верований, которые особое внимание уделяют чистоте и предписывают соблюдение многочисленных правил для ее сохранения. Бонни К. Цуккер и Майкл Г. Краске в свою очередь отмечают, что в различных религиях греховными часто считаются не только дела, но также помыслы и желания.