Кара Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. ное табу, табу на обсуждение, табу на оглашение, довлев­шее над нею, вероятно, с очень давних пор, во всяком слу­чае с XVII-XVHI веков

ное табу, табу на обсуждение, табу на оглашение, довлев­шее над нею, вероятно, с очень давних пор, во всяком слу­чае с XVII-XVHI веков. Я думаю, что на самом деле около 1850 г. происходит нечто (и немного позднее я попытаюсь проанализировать этот процесс), а вернее, не что иное, как возвращение в новом обличье вовсе не процедуры запре­та, некоего вытеснения или замалчивания, но возвращение вполне позитивной процедуры принудительного и обяза­тельного признания. Коротко можно сказать так: на Западе сексуальность является не тем, о чем молчат, не тем, о чем полагается молчать, а тем, в чем полагается признаваться. Если и были периоды, в которые молчание о сексуальности было правилом, то это молчание — всегда глубоко относи­тельное, никогда не тотальное, не абсолютное — неизменно было одной из функций позитивной процедуры признания. Зоны молчания, условия молчания и предписания молчать неизменно определялись сообразно той или иной техни­ке обязательного признания. Что всегда было первичным, что всегда было фундаментальным, так это, на мой взгляд, властная процедура, состоящая в принудительном призна­нии. Исходя из этой процедуры, только и может действовать правило молчания, и нам надо попытаться описать ее, вы­яснить ее экономику. Первичным и фундаментальным про­цессом является не цензура. Что бы мы ни понимали под цензурой — вытеснение или просто-напросто лицемерие, так или иначе, она оказывается негативным процессом, по­винующимся позитивной механике, которую я и попытаюсь разобрать. Я бы даже сказал так: если в отдельные пери­оды молчание, или определенные зоны молчания, опреде­ленные модальности функционирования молчания, в самом деле использовались, причем использовались в одной уп­ряжке с признанием, то, напротив, мы без труда вспомним эпохи, когда сосуществуют уставная, регламентированная, институциональная обязанность признания в сексуальности _и — величайшая свобода в области прочих форм сексуаль­ной речи.

Можно представить себе — у меня таких данных нет, но это можно себе представить, так как, я думаю, это мно-

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

гим доставило бы удовольствие, — что правило молчания о сексуальности приобрело вес не ранее XVII века (то есть эпохи, скажем так, формирования капиталистических об­ществ), тогда как прежде все могли говорить о сексуально­сти свободно.

Возможно! Возможно, в Средние века было именно так, и свободы высказывания о сексуальности было гораздо больше, чем в XVIII или в XIX веке. И тем не менее внут­ри этого своеобразного поля свободы существовала вполне установленная, совершенно обязательная, прочно инсти-туциализированная процедура признания в сексуальности, каковой была исповедь. Хотя, должен сказать, пример Сред­невековья не кажется мне достаточно разработанным исто­риками, чтобы считаться подлинным. Но посмотрите, что происходит сейчас. С одной стороны, сегодня тоже имеется целый ряд институциализированных процедур признания в сексуальности: психиатрия, психоанализ, сексология. Од­нако все эти формы признания, подкрепленные как научно, так и экономически, коррелятивны тому, что можно охарак­теризовать как относительную раскрепощенность или сво­боду в области возможной речи о сексуальности. Призна­ние не является возможностью обходить правило молчания наперекор неким нормам, привычкам или морали. Призна­ние и свобода высказывания идут рука об руку, они взаим­но дополнительны. И если мы часто посещаем психиатра, психоаналитика, сексолога и задаем им вопросы о своей сексуальности, признаемся в том, что составляет наш сек­суальный опыт, то как раз постольку, поскольку всюду — в рекламе, книгах, романах, кино и вездесущей порнографии присутствуют побудительные механизмы, которые направ­ляют индивида от этой повседневной речи о сексуальности к институциональному и дорогостоящему признанию в сво­ей сексуальности у психиатра, психоаналитика и сексолога. Таким образом, сегодня мы имеем дело с фигурой, в рамках которой ритуализация признания уравновешивается кор­релятивным ей существованием вездесущего сексуального дискурса.