Глава V. Химия огня: история одной мнимой проблемы

В этой главе мы, казалось бы, перемещаемся в иную область исследований; в действительности мы попытаемся проанализировать усилия, направленные на объективное познание феноменов, производимых огнем, — пироменов. Однако, на наш взгляд, проблема эта едва ли относится к истории науки, ибо чистота науки здесь замутнена именно в силу ценностных привнесений, действие которых описано в предыдущих главах. Таким образом, в конце концов нам придется излагать не что иное, как историю затруднений, накопившихся в науке под влиянием интуитивных представлений об огне — эпистемологических помех, преодолеть которые тем сложнее, чем более они психологически оправданы. Итак, несмотря на изменение угла зрения, речь пойдет по-прежнему о психоанализе, хотя, возможно, теперь он примет несколько иное направление и его объектами будут уже не поэт или мечтатель, а химики и биологи прошлых веков. Но как раз такой психоанализ позволяет уловить неразрывность связи между мышлением и фантазией и показывает, что в этом союзе мысли и грез всегда именно мысль искажается и терпит поражение. Поэтому необходимо — и мы уже высказывали такое предложение в нашей предыдущей работе — провести психоанализ научного разума и понудить его к дискурсивному мышлению, которое, вместо того чтобы следовать за мечтой, преграждает ей путь, разрушает ее, налагает на нее запрет.

Нет нужды в долгих поисках доказательств того, что проблема огня с трудом поддается историческому обозрению. Г-н Дж. К. Грегори написал толковую, умную книгу, посвященную теориям горения от Гераклита до Лавуазье. Однако в его книге идеи связываются с такой стремительностью, что повествование о «науке» двадцати веков умещается на пятидесяти страницах. Вдобавок если мы осознаем, что благодаря Лавуазье эти теории обнаруживают свою объективную ложность, то неизбежно возникает сомнение относительно их интеллектуального характера. Бесполезно возражать, что аристотелевские теории не лишены правдоподобия, что они способны, с соответствующими модификациями, объяснять различные состояния научного знания, адаптироваться к философии разных периодов, — как бы то ни было, чтобы убедительно определить причины устойчивости и долговечности этих учений, недостаточно ссылаться на их значение для объективного объяснения. Необходимо идти вглубь, где мы соприкоснемся с ценностями бессознательного. Ими-то и обусловлена устойчивость некоторых принципов объяснения.

Под безболезненной пыткой психоанализа ученому придется сознаться в своих тайных побуждениях.

Возможно, огонь — это феномен, более всего занимавший химиков. Долгое время считалось, что разрешение загадки огня равнозначно разрешению центральной загадки Вселенной. Бургаве около 1720 года пишет следующее: «Если вы допускаете ошибку в описании природы Огня, ваша ошибка распространится на все отрасли физики — ведь во всем, что создает природа, главным агентом всегда является Огонь…» Спустя полвека Шееле напоминает, с одной стороны, о «бесчисленных трудностях, сопряженных с исследованием Огня. Страшно подумать о том, что прошли целые века, а новые знания о его истинных свойствах так и не удалось получить». С другой стороны, «некоторые люди впадают в противоположную крайность, столь облегченно трактуя природу и феномены Огня, что может показаться, будто все трудности устранены. Но разве не напрашивается в ответ множество возражений? Теплота то оказывается элементарным Огнем, то вдруг становится результатом Огня; там свет толкуется как наичистейший огонь и как элемент; тут он уже оказывается рассеянным по всему земному пространству, а импульс элементарного Огня непосредственно сообщает ему движение; здесь же свет — это элемент, который можно связать с помощью acidum pingue и который высвобождается при расширении этой гипотетической кислоты, и т. д.». Это верно подмененное Шееле раскачивание маятника весьма симптоматично для диалектики невежества. Выйдя из мрака ослепленным, оно готово принять за решение задачи сами ее условия. Раз огонь не выдает свою тайну, его принимают за первопричину мира, и тем все объясняется. Чем меньше знает донаучный разум, тем более крупную проблему он выбирает. Эту огромную проблему он умещает в тоненькую книжку. Сочинение маркизы дю Шатле объемом в 139 страниц трактует об Огне.

В донаучную эпоху, таким образом, представляется довольно трудным четко определить предмет исследования. В описаниях огня, как никакого другого феномена, самым тесным образом переплетаются анимистические и субстанциалистские концепции. Если в работе более общего характера нам удалось проанализировать эти концепции по отдельности, то здесь придется рассматривать их вперемешку. Мы получили возможность продвинуться в их анализе именно благодаря научным представлениям, позволившим постепенно выявить ошибки. Но огонь, в отличие от электричества, не нашел свою науку. Для донаучного разума он остался комплексным феноменом, принадлежащим одновременно и химии, и биологии. Так что мы вынуждены сохранить присущую этому понятию огня всеохватность, которая соответствует двойственности толкований, колеблющихся между жизнью и веществом и стремящихся в этих бесконечных взаимоотражениях постичь феномены огня.

Огонь поможет нам проиллюстрировать тезисы, изложенные в книге «Формирование научного разума». В частности, наивное понимание огня наглядно показывает, какой тормоз для научного мышления представляют собой как субстанциализм, так и анимизм.

Прежде всего приведем примеры совершенно бездоказательных субстанциалистских утверждений. Отец Л. Кастель без малейшего сомнения принимает реалистический взгляд на огонь: «Черная краска в большинстве случаев бывает продуктом огня, и в телах, испытавших живое воздействие огня, всегда остается нечто едкое и жгучее. Как утверждают некоторые авторы, в извести, золе, угле, дыме остаются огненные частицы — причем это частицы самого настоящего огня». Это присутствие субстанции огня в красящем веществе ничем не подтверждается, но мы видим ход субстанциалистской мысли: то, что восприняло огонь, должно остаться жгучим, а значит, и едким.

Иной раз субстанциалистское утверждение предстает незамутненно-чистым, поистине свободным от каких бы то ни было доказательств и даже от каких-либо образов. Так, Дюкарла пишет: «Огненные частицы… выделяют тепло, потому что они существуют; они существуют, потому что возникли… это действие прекращается лишь при отсутствии субъекта». Тавтологичный характер субстанциалистского определения здесь особенно очевиден. Шутка Мольера насчет того, что усыпительная сила опиума усыпляет, не мешает известному автору конца XVIII века написать, что теплотворное свойство теплоты оказывает согревающее действие.

Многие полагают, будто значимость огня так велика, что его владения не имеют границ. Бургаве, отказываясь делать какие бы то ни было предположения об огне, начинает все же с уверенного заявления, что «элементы огня встречаются повсюду; они обнаруживаются и в золоте, самом устойчивом среди известных тел, и в торричеллиевой пустоте». Для химика и философа, для ученого и мечтателя субстантификация огня столь естественна, что они одинаково легко связывают его как с пустотой, так и с наполненностью. Конечно, современная физика признает, что пустота пронизана множеством тепловых излучений, однако она не считает такое излучение свойством пустого пространства. Если встряхнуть барометр, то пустота в нем осветится, но из этого научный разум не заключит, будто торричеллиева пустота содержала огонь в скрытом виде.

Субстанциализация огня примиряет противоположности: огонь якобы может быть живым и стремительным в рассеянных формах, потаенным и устойчивым в концентрированных формах. Таким образом, достаточно сослаться на концентрацию субстанции, чтобы объяснить самые разные моменты. По мнению Карра, часто цитируемого в конце XVIII века, «в составе соломы и бумаги флогистон сильно разрежен, тогда как в каменном угле он присутствует в изобилии. Однако два первых вещества сразу же воспламеняются при контакте с огнем, а последнее долго не разгорается. Различный эффект в этих случаях можно объяснить, только признав, что, несмотря на большую разреженность флогистона в соломе и бумаге по сравнению с каменным углем, в составе двух первых веществ он находится в менее концентрированном, более рассеянном состоянии и вследствие этого более способен к быстрому распространению». Так простейший опыт, каким является быстрое воспламенение бумаги, со всем тщанием объясняется степенью субстанциальной концентрации флогистона. Следует подчеркнуть эту потребность объяснить мельчайшие подробности первичного опыта. Потребность в детальном объяснении весьма симптоматична для ненаучного разума, с его стремлением ничего не упустить и всесторонне осмыслить конкретный опыт. Таким образом, присущая огню живость ставит перед нами мнимые проблемы: ведь в детстве она так поразила наше воображение! Ассоциируя минутный пыл со «вспышкой пучка соломы», бессознательное всегда воспринимает этот огонь как самый характерный.

Столь же прямая связь субстанциалистской интуиции с первичным опытом заметна и у Марата — не отличающегося глубиной автора донаучной эпохи. В брошюре, которая представляет собой лишь краткое изложение его «Физических изысканий об Огне», он высказывается таким образом: «Почему огненный флюид соединяется только с горючими веществами? В силу особого сродства между его шариками и флогистоном, которым насыщены эти вещества. Их взаимное притяжение явно выражено. Когда делают попытку с помощью потока воздуха, направленного через трубку, отвести от горючего пожирающее его пламя, то убеждаются, что оно не уступает без сопротивления и тут же вновь завладевает освобожденным пространством». Чтобы анимистический образ, доминирующий в бессознательном, обрел завершенность, автор мог бы добавить: «Так собаки, которых отогнали от добычи, вновь возвращаются к ней».

Этот широко известный опыт дает ясное представление о мере упорства огня, завладевшего своей пищей. Попытка задуть с некоторого расстояния непослушную свечу или подуть на живой еще пунш позволяет субъективно оценить меру сопротивления огня. Оно не так грубо, как сопротивление инертных предметов, к которым мы прикасаемся. Но тем сильнее эффект, и тем вернее усваивает ребенок анимистическую теорию огня. В любых обстоятельствах огонь обнаруживает свою злонамеренность: его трудно зажечь и так же трудно погасить. Субстанция капризна; значит, огонь — личность.

Разумеется, живость и стойкость огня — вторичные свойства, полностью редуцированные и объясненные наукой. Здоровое абстрагирование позволяет пренебречь ими. Научное абстрагирование врачует недуги бессознательного. Строя фундамент культуры, оно отклоняет наблюдения, распространяющиеся на мельчайшие подробности опыта.

Возможно, именно мнение о том, что огонь питается, как живое существо, занимает самое важное место среди представлений об огне, сформировавшихся в нашем бессознательном. В современном понимании «подкормить огонь» — просто банальный синоним выражения «поддержать огонь», но слова имеют над нами больше власти, чем кажется, и иногда архаичное выражение заставляет вспомнить забытый образ.

Нетрудно подобрать тексты, где слова «пища огня» сохраняют прямой смысл. Один автор XVI века вспоминает, что «египтяне называли огонь восхитительным и ненасытным животным, которое пожирает все, что рождается и растет, и наконец, после того как оно насытилось сполна, — самого себя, так как ему уже нечем больше кормиться и насыщаться; ибо, обладая свойствами теплоты и движения, оно не может обойтись без пищи и без воздуха, необходимого для дыхания». Книга Виженера целиком вдохновлена этой мыслью. В химии огня он находит все особенности пищеварения. Так, подобно многим другим авторам, он считает, что дым — то экскременты огня. Один из его современников говорит также, что «персы, совершая жертвоприношение огню, клали пищу ему на алтарь и прибегали к такой формуле:…вкушай и пируй, Огонь, властитель мира».

Еще в XVIII веке Бургаве полагал необходимым «уточнить в подробном исследовании, что следует понимать под продуктами питания огня… Называя [эти вещества] именно так, имеют в виду, что они реально служат пищей для огня, преобразуются под его воздействием собственно в субстанцию элементарного Огня и освобождаются от своей первичной природы, дабы облечься природой Огня; предполагаемый здесь факт заслуживает зрелого размышления». Именно этому Бургаве посвящает многочисленные страницы, впрочем, недостаточно упорно сопротивляясь анимистической интуиции, которую он стремится редуцировать. Никогда не удается до конца устоять перед предрассудком, на критику которого потрачено много времени. Во всяком случае, Бургаве уходит от предрассудков анимизма, лишь укрепляя предрассудки субстанциализма: в его теории пища огня преобразуется в субстанцию огня. Усваиваясь, пища превращается в огонь. Такое усвоение вещества противоречит духу химии. Она может изучать, каким образом вещества соединяются, смешиваются или сопоставляются. Вот три концепции, которые можно отстаивать. Но усвоение одного вещества другим не может быть предметом изучения химии. Принимая понятие усвоения — более или менее ученую модификацию понятия питания, она разгоняет тьму еще большей тьмой, или, вернее, она навязывает объективному толкованию ложную очевидность интимного опыта пищеварения.

Мы увидим, как глубоко коренятся в бессознательном ценностные представления о питании огня и насколько желательно было бы провести психоанализ комплекса, характеризующего донаучное бессознательное, который можно назвать комплексом Пантагрюэля. Принцип: все, что горит, должно получать pabulum ignis — это действительно закон для донаучного мышления. Так, в космологии Средневековья и донаучной эпохи идея питания светил является чем-то вполне общепринятым. В частности, распространено мнение, будто функция земных испарений заключается в том, чтобы служить пищей для звезд. Испарениями питаются кометы. Кометы питают Солнце. Приведем лишь несколько текстов, из относящихся к недалеким временам, чтобы ясно показать, насколько устойчив миф о пищеварении в объяснении материальных феноменов. В 1766 году Робине пишет: «Утверждалось с достаточной степенью правдоподобия, что светила питаются испарениями, исходящими от светонепроницаемых небесных тел, а естественную пищу последних составляет тот поток огненных частиц, который им постоянно посылают первые; что пятна на Солнце, которые заметно распространяются и с каждым днем все более темнеют, — это не что иное, как растущее в объеме скопление грубых паров, притягиваемых Солнцем; что те струйки пара, которые мы видим как бы воскуряющимися над ним, направлены, наоборот, к его поверхности и в конце концов оно поглотит такое большое количество разнородных веществ, что они не только его сплошь окутают и покроют плотным слоем, как утверждал Декарт, но и пропитают насквозь. Тогда оно погаснет, умрет, так сказать, перейдя от состояния свечения, означающего для нем жизнь, к состоянию светонепроницаемости, которое можно назвать по отношению к нему подлинной смертью. Так умирает пиявка, упившись кровью». Как мы видим, здесь господствует пищеварительная интуиция: по мнению Робине, Король Солнце умрет от чревоугодия.

Кстати, тот же принцип, согласно которому светила питаются огнем, явно просматривается в весьма распространенном еще в XVIII веке представлении о том, что «все светила созданы из одной и той же субстанции тонкого небесного огня». Проводя фундаментальную аналогию между звездами, состоящими из тонкого небесного огня, и соединениями серы с металлами, образованными грубым земным огнем, тем самым как бы объединяют феномены земли и неба и обретают универсальный взгляд на мир.

Так древние идеи переживают века: возрождаясь в фантазиях более или менее научного характера, они всегда несут печать детской наивности. Например, один автор XVII века легко совмещает античные и современные ему представления: «Поскольку днем светила притягивают пары для своей ночной трапезы, Еврипид назвал ночь кормилицей золотых звезд». Если не иметь в виду миф о пищеварении, о том, что Великое Существо — Космос, послушное ритму желудка, спит и ест, согласуя свой режим со сменой дня и ночи, невозможно объяснить многие донаучные или поэтические озарения.

С точки зрения психоанализа объективного познания особенно интересно проследить, каким образом нагруженная аффективностью интуиция, в данном случае интуиция огня, проявлялась при объяснении новых фактов. Так было, когда донаучная мысль искала объяснение феноменов электричества. Доказать, будто электрический флюид есть не что иное, как огонь, нетрудно при условии, что мы добровольно уступаем соблазну субстанциалистской интуиции. Так, аббат де Манжен с легкостью убеждается в том, что «электрическое вещество встречается прежде всего именно во всех смолистых и сернистых телах, таких, как стекло и смолы, ведь и гром извлекает свое электрическое вещество из смол и серы, притягиваемых под влиянием солнца». Не намного труднее доказать затем, что стекло содержит огонь и потому должно относиться к той же категории, что сера и смолы. По мнению аббата де Манжена, «запах серы, который распространяется, когда стекло при трении лопается, убедительно доказывает, что в нем преобладают смолы и масла». Напомним также о древней этимологии, сохраняющей значимость для донаучного мышления, согласно которой едкая серная кислота — это «стеклянное масло».

Интимная интуиция, направленная вовнутрь и теснейшим образом связанная с субстанциалистской интуицией, проявляется здесь со всей наивностью, что тем более поразительно, когда притязают на объяснение вполне определенных научных феноменов. «Бог спрятал огонь в первую очередь в маслах, смолах, камеди — как в ножнах, надежно его удерживающих». Стоит оказаться во власти метафоры некоего существенного качества, спрятанного в ножны, и стиль обогащается образами. Если бы электрический огонь «мог проникнуть в оболочки огненных шариков, изобилующих в ткани тел, которые сами обладают электричеством, если бы он мог развязать эти многочисленные крошечные мошны, крепко удерживающие спрятанный в них сокровенный огонь, и соединиться с ним, — тогда эти частички огня, свободные, испытывающие сотрясение и давление, не будучи связанными и группируясь вместе, охваченные сильным возбуждением, сообщили бы электрическому огню такое воздействие, такую силу и стремительность, такое ускорение и неистовство, что в результате целое должно было бы распасться, разрушиться, воспламениться и уничтожиться». Но поскольку это невозможно и такие тела, как камедь, обладающие собственным электричеством, должны удерживать огонь, скрывая ем в футлярчиках, они не могут получить электричество путем его передачи. Вот перегруженное образами, многословное, пространное объяснение природы плохих проводников. Впрочем, очень любопытно это объяснение, которое сводится к отрицанию некоего свойства. Необходимость вывода здесь совсем не очевидна. Кажется, этот вывод просто прерывает полет фантазии, столь неудержимой, когда требовалось только нагромождать синонимы.

Когда было обнаружено, что искры от наэлектризованного тела человека воспламеняют водку, это вызвало подлинное изумление. Электрический огонь оказался самым настоящим огнем! Винклер отмечает этот «поразительный факт». Ведь действительно непонятно, как подобный огонь — яркий, жгучий, воспламеняющий — может содержаться в человеческом теле, не причиняя ему никаких неудобств! Такой педантичный, дотошный исследователь, как Винклер, не ставит под сомнение субстанциалистский постулат, и именно отсутствие философской критики порождает мнимую проблему: «Флюид способен что-либо зажечь, только если он содержит огненные частицы». Если огонь исходит из человеческого тела, значит, прежде он в нем содержался. Отметим, с какой готовностью приемлет этот вывод донаучный разум, без колебаний уступающий тем искушениям, которые разоблачены в предыдущих главах. Только остается загадкой, почему от этого огня воспламеняется спирт, тогда как ткани тела изнутри не воспламеняются. Однако такая непоследовательность реалистической интуиции не ослабляет веры в материальную реальность огня, и этот реализм дольше всего остается несокрушимым.

Весьма поразительно реалистическое понимание теплоты и огня в связи с особыми веществами субстанциями растений. Соблазном реализма объясняются странные верования и обычаи. Вот один из множества примеров, взятых у Бэкона (Sylva Sylvarum, $ 456): «Если верить некоторым источникам, нужно проделать несколько отверстий в стволе тутового дерева и вставить в них клинья из дерева других видов, теплых по своей природе, — таких, как терпентинное, мастиковое дерево, гуайяко, можжевельник и т. п., чтобы получить превосходные тутовые ягоды и повысить урожайность дерева; этот эффект можно приписать дополнительному теплу, которое возбуждает усиленное движение соков и оживляет природное тепло дерева». В некоторых умах продолжает жить вера в эффективность теплых субстанций; однако чаще всего она ослабевает и постепенно принимает форму метафоры или символа. Поэтому утратили прежнее значение лавровые венки: теперь их делают из зеленой бумаги. Но вот какова их подлинная ценность: «Ветви этого дерева, которое античность посвятила Солнцу, с тем чтобы венчать завоевателей земли, загораются, как кости льва, — стоит лишь ударить одной о другую». Тут же следует реалистический вывод: «Лавр исцеляет язвы на голове и очищает лицо». Как сияет чело, увенчанное лавром! В наше время, когда любые ценности — не более чем метафоры, лавровый венок несет исцеление разве что уязвленному самолюбию.

Мы склонны к оправданию всех этих наивных поверий, потому что воспринимаем их уже лишь в метафорическом значении, забывая об их соответствии каким-то психологическим реальностям. Однако многие метафоры не полностью утратили связь с конкретной реальностью. Признаки этой связи еще прослеживаются в некоторых вполне здравых абстрактных определениях. Психоанализ объективного познания заставит нас заново пережить процесс дереализации и доведет его до конца. Точно представить масштабы заблуждений относительно огня позволяет именно то, что эти заблуждения (быть может, в отличие от других) сохраняют тесную связь с какими-то конкретными проявлениями, неоспоримыми данными внутреннего опыта.

Так, попросту ссылаясь на внутренний огонь, объясняют некоторые из ряда вон выходящие свойства, требующие специального изучения, например «необыкновенную силу, наблюдаемую у отдельных растений… заключающих в себе гораздо большее количество огня, чем иные, даже относящиеся к тому же классу. Мимоза, скажем, поглощает больше огня, чем любое другое растение или природное тело; и, насколько я понимаю, при соприкосновении с каким-то другим телом мимоза, отдавая ему немалую часть огня, обеспечивающего ее жизнь, заболевает; ее листья и ветви остаются поникшими до тех пор, пока она не сумеет восстановить здоровье, получив новый огонь из воздушной среды». Тот интимный огонь, который мимоза отдает вплоть до полного изнеможения, психоаналитик назовет иначе. К объективному знанию он отношения не имеет. Невозможно найти никаких объективных оснований для сравнения поникшей мимозы и мимозы, лишившейся огня. Психоанализ объективного познания должен устранить из науки убеждения, сформировавшиеся вне специфически объективного опыта.

Утверждение, что огонь — начало жизни, встречается во всех областях, причем без малейшего намека на доказательства. Оно так старо, что как бы само собой разумеется, и кажется в общем убедительным при одном условии: если оно не относится к какому-либо частному случаю. Чем конкретнее случай, тем более нелепым оно выглядит. Например, один акушер после длинных рассуждений о росте эмбриона и о пользе амниотических вод заявляет в конце концов, что вода, жидкий проводник питания для всех трех природных царств, должна быть оживлена огнем. В заключении его трактата мы найдем наивный пример естественной диалектики воды и огня: «Вегетация есть следствие своего рода жажды, влекущей [огонь] к соединению с водой, истинным его укротителем». Интуитивное субстанциалистское представление об огне, оживляющем воду, настолько неотразимо, что оно побуждает нашего автора «углубить» научную теорию, для обоснования которой закон Архимеда слишком прост и ясен: «Неужели никогда не будет опровергнуто абсурдное мнение, будто вода, превратившись в пар, поднимается в атмосферу потому, что в своем новом состоянии она легче, чем воздух, занимающий тот же объем?» По мнению Давида, закон Архимеда вытекает из весьма убогой механики, в то время как очевидно, что именно огонь, животворный флюид, «никогда не пребывающий в праздности», увлекает за собой и поднимает воду. «Возможно, огонь — это тот активный принцип, та вторая причина, вся энергия которой исходит от Творца и которую Писание определяет следующими словами: et spiritus Dei ferebatur super aquas». В такие выси увлекает акушера размышление об амниотических водах.

Среди субстанций огонь, несомненно, относится к числу особо ценных, а значит тех, что допускают наиболее сильное искажение объективных суждений. С точки зрения его ценности огонь во многих отношениях сопоставим с золотом. Если оставить в стороне присущее золоту свойство прорастания при трансмутации металлов и его целебные качества для донаучной фармакопеи, в нем усматривают лишь коммерческую ценность. Нередко даже алхимики признают ценность золота именно в том, что оно является средоточием элементарного огня: «Квинтэссенция золота — чистейший огонь». Вообще говоря, огонь поистине многозначен, как Протей, меняя смысл в диапазоне от глубокой метафизики первоначал до поверхностной утилитарности. Это действительно фундаментальное активное начало, и вся деятельность Природы сводится к нему. Один алхимик XVIII века пишет: «Огонь… это природа, которая ничего не совершает понапрасну, не способна заблуждаться и без которой ничто не осуществимо». Заметим между прочим, что именно так романтик описывал бы страсть. Минимального вмешательства огня, малейшем признака его присутствия достаточно, чтобы полностью проявилось его могущество. «Огонь всегда последний количеством, но первый качеством». Мысль об эффективности ничтожных количеств очень симптоматична. Когда она не подтверждена, как в данном случае, объективными доводами, это означает, что ничтожное количество, о котором идет речь, умножено жаждой могущества. Люди мечтают о том, чтобы в одном пороховом заряде сосредоточилась вся эффективность химии, в смертоносном яде — вся ненависть, в скромном подарке — безграничная невысказанная любовь. Исследователь донаучной эпохи бессознательно наделяет огонь подобного рода качествами: в космологических фантазиях огненная частичка иногда способна поджечь целый мир.

Один автор, критикуя поверхностные представления, заявляет: «Прошли времена, когда свойства едких сильнодействующих растворителей объясняли особо утонченной формой их молекул, предположительно конусообразной, которая якобы позволяет им проникать внутрь тел, расчленяя их на составные части». Однако он же пишет несколькими страницами ниже: огонь — «животворящая стихия, благодаря ей все существует; это начало жизни и смерти, бытия и небытия, активное по своей сути, несет в себе действенную силу». Таким образом, критический разум как будто останавливается перед внутренней мощью огня, а объяснение, ведущее к огню, достигает таких глубин, где возможно решение вопроса о бытии и небытии вещей и вместе с тем развенчание всех убогих механистических объяснений. 0 какой бы области ни шла речь, объяснение явления огнем — это всегда богатое объяснение. Психоанализ объективного познания обязан постоянно разоблачать эту претензию на углубленность и внутреннее богатство. Без сомнения, атомизм с его наивными образами критикуют по праву. Но все-таки нужно признать, что он допускает объективное обсуждение, в то время как ссылка на силу неощутимого огня (например, при объяснении едкости некоторых растворителей) исключает всякую возможность объективной верификации.

Отождествление жизни и огня лежит в основании системы Парацельса. Для него огонь есть жизнь, и там, где таится огонь, поистине содержится зародыш жизни. Последователи Парацельса ценят обычную ртуть за то, что в ней заключен огонь высшей степени совершенства и скрыта божественная жизнь, как писал еще Бургаве. Именно этот скрытый огонь следует использовать как целительную и порождающую силу. Никола де Лок в своей оценке огня целиком исходит из его интимной сущности. Огонь бывает «внутренним или внешним; внешний, механический огонь разрушает и уничтожает; внутренний, сперматический, порождает и способствует созреванию». Чтобы извлечь квинтэссенцию огня, надо обратиться к его источнику, к тому хранилищу, где он накапливается и концентрируется, то есть к минералам. Отсюда лучшее оправдание спагирического метода: «Этот животворящий небесный огонь весьма активен в животных, которые расходуют его в больших количествах, чем растения и металлы; поэтому поиск способов добывания огня является постоянной заботой философа, и, видя, что огня, заключенном в животных и растениях, ненадолго хватит для поддержания жизни, он принял решение искать огонь в металлах, там, где он более устойчив и негорюч, более сконцентрирован и умеренно активен; травы же он предоставил последователям Галена для приготовления салатов, где благословенный огонь присутствует лишь в качестве искры».

Итак, вера во вселенскую власть огня так сильна, что приводит к поспешному диалектическому выводу: поскольку животные расходуют огонь, минералы его накапливают. Здесь огонь утаен, сокровен, составляет самую сущность, а значит, всесилен. Так же и утаенная любовь слывет самой верной.

Такая убежденность в утверждении сокрытых сил огня не может основываться только на опыте блаженства, какое мы испытываем у ясного очага. Должно быть, здесь сказывается достоверность чисто внутренних пищеварительных ощущений: приятное бодрящее тепло после тарелки супа, живительная сила жгучего глотка доброго спиртного. Не проведя психоанализа сытого человека, мы не получим основных аффективных составляющих для понимания реалистической психологии очевидности. Мы уже ранее показали, что внес в реалистическую химию миф о пищеварении. Что касается ощущения тепла в желудке и связанных с этим лжеобъективных умозаключений, здесь можно было бы привести бесконечное количество цитат. Это ощущение часто воспринимается как признак здоровья или болезни. Рассматривая симптомы легкого недомогания, практики в своих книгах уделяют особое внимание «жжениям», «воспалениям», сухости, вызывающей изжогу. Каждый автор считает своим долгом объяснить эти тепловые ощущения в соответствии с собственной системой, ибо без объяснения всего, что связано с фундаментальным принципом витального тепла, система потеряла бы всю свою значимость. Например, Эке объясняет тепло пищеварения согласно своей теории измельчения пищи в желудке, ссылаясь на то, что колесо может загореться вследствие трения. Таким образом, именно перемалывание пищи в желудке дает тепло, необходимое «для ее переваривания». Эке ученый и далек от того, чтобы доверять некоторым анатомам, «видевшим, как из желудка птиц извергался огонь». Но все же он находит уместным упомянуть об этом мнении и тем самым свидетельствует о том, что образ плясуна, изрыгающего пламя, — один из любимых образов бессознательного. Теория несварения желудка могла бы послужить поводом для нескончаемых комментариев. Можно было бы исследовать происхождение всех метафор, которые дали начало классификации продуктов в соответствии с их теплотой, холодом, сухим теплом, влажным теплом, освежающими свойствами. Мы легко доказали бы, что научное изучение пищевой ценности продуктов подорвано предрассудками, порожденными первичными впечатлениями, мимолетными и незначительными.

Так, не вызывает сомнений синестезическое происхождение некоторых основополагающих интуиций в философии. В частности, мы убеждены в неосознанной связи между тем ощущением неотъемлемого, сохранного, надежно укрытого внутреннего тепла, какое дает хорошее пищеварение, и постулатом о существовании невидимою огня, скрытого в недрах вещества или, по выражению алхимиков, во чреве металлов. Из учения об огне, имманентном материи, вытекает материализм особого рода, для которого следовало бы найти специальный термин, так как в нем выражен существенный философский нюанс. Это нечто промежуточное между материализмом и анимизмом: «калоризм», который соответствует материализации жизни или одушевлению материи, воплощая переходную форму между материей и жизнью. Здесь проступает смутное сознание того, что вещество присваивает себе пищеварительный процесс, неживое приобщается к животному состоянию.

Стоит обратиться к мифу о пищеварении, и мы гораздо лучше почувствуем смысл и силу слов из «Космополита», вложенных в уста ртути: «Я есмь огонь внутри себя, огонь служит мне пищей, и в нем моя жизнь». Другой алхимик говорит о том же, хотя и не столь образно: «Огонь — действующее начало в сердцевине всех вещей». Как легко находится смысл подобных выражений! В сущности, высказывание о том, что субстанция имеет недра, сердцевину, почти такая же метафора, как и утверждение, что она имеет чрево. Говорить в таком случае о некоем качестве и о некой тенденции — все равно что говорить об аппетите. Если далее, вслед за алхимиком, заявить, что эти недра представляют собой очаг и в нем теплится огонь — неразрушимое начало, то это будет означать всего лишь совмещение метафор, ориентированных на достоверность пищеварительных ощущений. Только ценой упорных усилий будет достигнута объективность, позволяющая отделить теплоту от субстанций, где она проявляется, представить ее как чисто преходящее качество, как энергию, которая ни в коем случае не может быть латентной, скрытой.

Интериоризация огня не только возвеличивает его достоинства, но и создает почву для самых явных противоречий. На наш взгляд, это доказывает, что предметом обсуждения являются не объективные свойства, а психологические качества. Возможно, человек — это первый природный объект, в котором природа спорит сама с собой. Здесь же, кстати, объяснение тому, что деятельность человека изменяет облик планеты. Но в этой небольшой монографии мы будем рассматривать только противоречия и мистификации огня. Интериоризация подводит нас к разговору о негорючем огне. После опыта длительной обработки серы Иоахим Польман пишет: «Как прежде эта сера проявляла свое естество в виде жгучего огня и ослепительного света, так теперь внешнее превратилось во внутреннее и негорючее и сера стала огнем, горящим не снаружи, а внутри, и как прежде она сжигала все горючее, так теперь она сжигает своей силой незримые болезни; и как до варки сера блестела снаружи, так теперь она ослепительна лишь для недугов, или духов тьмы, которые суть не что иное, как духи, или атрибуты, мрачного ложа смерти… огнем же эти духи тьмы преображаются в духов благих, какими они и были, когда человек пребывал в добром здравии». Читая подобные тексты, надо спросить себя, в каком отношении они ясны, в каком — темны. Что касается текста Польмана, он явно темен в объективном плане: научный разум, сведущий в химии и медицине, окажется в затруднении при попытке определить описываемые опыты. Напротив, с субъективной стороны текст прояснится, если мы постараемся извлечь из него надлежащий психоаналитический материал и, в частности, выделим здесь комплекс чувства обладания и комплекс ощущений внутреннего огня. Итак, это доказывает, что при отсутствии объективной связности в тексте наличествует связность субъективная. Такое определение субъективной или объективной направленности