Агацци Э. Моральное измерение науки и техники
Содержание
1. Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. 2
2. Поппер К. Р. Предположения и опровержения. 11
3. Кун Т. Структура научных революций. 22
4. Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции. 36
5. Стёпин В. С. Теоретическое знание. 48
6. Хайек Ф. Контрреволюция науки. 55
7. Xюбнер К. Критика научного разума. 73
Хайек Ф. Контрреволюция науки
Xюбнер К. Критика научного разума
Xюбнер К. Критика научного разума / Пер. с нем. - М., 1994. - 326 с.
ГЛАВА 14. НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИЙ МИР
В первой главе этой книги говорилось о тесной связи между проблемой обоснования в сфере естественных наук, в сфере нуминозного опыта и в сфере искусства. Проблема обоснования естественных наук была затем расширена и распространена на исторические науки. Но кто станет отрицать, что между тем, что может быть названо "научным разумом", и тем, что обозначается "техническим разумом", существует неразрывная связь? Наше исследование исторической ситуации было бы неполным, если бы мы не подвергли критическому рассмотрению технику. Только после этого мы сможем вернуться к исходному пункту первой главы и задать (хотя и в новой форме) прежний вопрос: как обстоит дело с обоснованием искусства и нуминозного опыта в нашем мире, где наука и техника играют решающую роль?
Обычно слово "техника" употребляется применительно к приборам, машинам, технологиям, к использованию природных сил в человеческих целях. В этом смысле техника так же стара, как и культура. И тем не менее, произошли радикальнейшие изменения в представлении о предназначении техники и в ее самопонимании (а значит, в представлении о ее конкретных задачах) и потому целесообразнее начать с ее истории, а не пытаться сразу же ответить на вопрос "что такое техника?" и тем самым дать ее общую, не зависящую от времени дефиницию.
Об истории техники
На эту историю решающим образом повлияли два события: распространение христианства и появление точного естествознания.
Значение христианства для техники состоит помимо прочего в том, что оно способствовало уничтожению рабовладельческого уклада и тем самым вынудило искать замену человеческой рабочей силе, прежде имевшейся в изобилии и потому дешевой. Только после этого пришли к более продуктивному использованию животных, усовершенствовав хомут; вода и ветер находили все большее применение в мельничном деле; ускорилось развитие металлообработки, что, в свою очередь сделало возможным применение пороха и возникновение книгопечатания.
Широкое использование сил природы, которого требовал преображенный христианством мир, привело к тому, что техника (хотя и в ограниченных пределах) начала вести самостоятельную жизнь и оказывать революционизирующее влияние на культуру. В период античности она всего лишь обслуживала государство, культ, искусство и т.д., заимствуя у них свои задачи и цели и очень медленно развиваясь в полагаемых ими границах. Независимые исследования и изобретения, которыми занимались, например, Ктесибиос (III в. до н.э.) или Герон Александрийский (I в. до н.э.), рассматривались скорее как забава. Но хотя в средние века техника не испытывала, как раньше, ограничивающего давления культуры и традиций, а сама прокладывала себе дорогу и совершала революционные открытия, она и тогда оставалась чрезвычайно скованной отсутствием поддержки со стороны науки и, следовательно, испытывала недостаток в теоретическом обосновании. Средневековая наука изучала главным образом "основы бытия", а стало быть, неизбежно втягивалась в дискуссии с теологией. Технику она по-прежнему пренебрежительно оставляла ремесленнику. Положение изменилось только с появлением точного естествознания в эпоху Ренессанса; постепенно установилась тесная связь между естественными науками и техникой, определяющая их развитие вплоть до наших дней. Началось же это сотрудничество с самых элементарных вещей. Так, например, в 1564 г. Никколо Тарталья рассчитал, под каким углом следует поворачивать пушечный ствол, чтобы произвести выстрел на требуемое расстояние.
Точное естествознание как таковое уже указывает на наличие технико-прикладного способа освоения действительности. Оно всегда требует каких-либо технических приспособлений: часов, телескопа, маятника и т.д. Все чаще определение научных понятий напрямую зависит от измерительных приборов, которые становятся все более многочисленными и сложными. Техника со своей стороны не только использует данные естественных наук, но и сама производит действия, ставящие естествоиспытателей перед новыми задачами. Например, Карно создал теорию паровых машин в 1824 г., когда они уже успешно работали; фон Лауэ раскрыл природу рентгеновских лучей в 1912 г., когда они уже широко применялись.
Решающее значение начавшейся в эпоху Ренессанса интеграции естественных наук и техники заключается в том, что практическое освоение природы получило теперь теоретическое обоснование. Техника в своем собственном развитии перестала полагаться на случай, как это было в Средние века, и начала вполне сознательно работать над неограниченным и систематическим изучением богатства технических возможностей, поскольку наука вообще, освободившись от особенного и единичного, входит в сферу всеобщего и развивает свою предметную область в соответствии с принципами; она систематизирует и классифицирует; включаясь в исследование, она делает его свободным.
Одновременно с этим формируется новый тип человека, которого прежде не бывало - это изобретатель. Он подкован научно, а значит, и теоретически; он систематически занят изобретательством вообще, а не каким-то конкретным изобретением; экономические, социальные, политические интересы не являются для него решающими, зачастую они выступают только в качестве предлога; но им владеет страстное желание внедрить свои изобретения в практику, иногда даже навязать их миру. Это стремление обнаруживается у всех великих изобретателей от Леонардо да Винчи до Папепа, Гюйгенса, Уатта, Тревичека, Нипсе, Дагерра, Нобеля, Эдисона и т.д. вплоть до наших дней, когда вместо одиночек, как правило, действуют коллективы.
Техника нового времени, и в особенности современная техника, отличается от античной и средневековой принципиально иным типом самосознания. С появлением точного естествознания она сама беспрепятственно выбирает новые задачи, порождает свои собственные потребности, о которых прежде никто не подозревал. Она стремится методично исследовать безграничное поле технических возможностей, она хочет шаг за шагом познать прежде неисследованное и опробовать новое. Техника прошлого ни о чем подобном не могла и помыслить. Конечно, и сегодня она связана задачами, которые ставятся перед ней государством, обществом, экономикой и т.п.; но по-настоящему новой и формирующей облик современной техники является динамика ее освобожденной творческой силы.
Общество технического века
Эта насквозь теоретизированная техника (идея которой зародилась во времена барокко и позже была полностью претворена в действительность) характеризуется прежде всего тем, что делает основной акцент на идее прогресса и точности. Прогресса, поскольку ее теоретичность призвана служить именно освобождению от непосредственно конкретного, от данной цели, данной задачи, данного средства (машины) и тем самым - систематическому исследованию диапазона технических возможностей и точности, поскольку эта цель должна достигаться посредством математических моделей, схематизированных систем передач и т.д. Таким образом, техника становится своего рода игрой в духе l'art pour l'art. Так возникают не только новые средства для достижения старых целей, но и многочисленные новые цели и потребности. Прогресс накатывается как лавина, и если где-то и происходит перманентная революция, так это в технике. Я повторяю: этому обстоятельству способствует многое, не имеющее к технике непосредственного отношения (например, политика, экономика и т.д.). Новостью нашей эпохи является только описанная выше основная установка техники. Она решающим образом влияет на форму технизированного общества.
Точность формы является существенной особенностью современных промышленных процессов, а стало быть, и значительной части современного мира труда. Прежде такая форма была совершенно неизвестна. Лишь благодаря изобретению Модсли (Maudslay) токарного суппорта, в производстве стали использоваться такие металлические детали, как кривошип, вал, вентиль и т.д. До тех пор - оцените масштаб исторических изменений, - по словам Нэсмита (Nasmyth), "не существовало даже системы, описывающей отношение шага резьбы к диаметру болта". Всякий винт и всякая гайка обладали неповторимой индивидуальностью. Систематика, порядок и система правил, которые Модсли привнес в производство, Нэсмит назвал потом "истинной философией конструирования". Это была именно та точность (рубильник, кнопка, конвейер), которая привела к массовому производству и массовому потреблению. Эта точность сделала возможным простое и быстро повторяющееся манипулирование простыми элементами (операндами) по строгим правилам и законам. Можно даже сказать, что в этом главным образом и состоит точность. С наибольшей очевидностью это проявляется в ее идеальном образе, т.е. во всякого рода расчетах; они служат не непосредственно истине или познанию, а оперированию с определенными базовыми образами (фигурами, цифрами и т.д.). Не содержание, а именно форма может быть точной, пригодной для схематических операций. Благодаря им достигается высочайшая степень интерсубъективности, поскольку они вследствие своей однозначности и строгости могут производиться и пониматься всеми одинаково. Именно поэтому схематическое оперирование считается рациональным. А общество, для которого массовое производство и массовое потребление являются определяющими, это есть общество рационализированное и постоянно тяготеющее к "рациональности", каким бы неясным ни казался многим этот термин. И не в последнюю очередь здесь коренится "детабуизация" и "демифологизация", которые мы все сегодня наблюдаем.
Нет сомнений, что наряду с идеей точности в нашем обществе господствует также столь характерная для современной техники идея прогресса (не будем говорить о том, что именно по вопросу общественного прогресса нет никакой ясности, а даже, наоборот, весьма распространены всевозможные заблуждения). Можно сказать, конечно, что эта идея не нова, что она является плодом эпохи Просвещения. Но и сама эпоха Просвещения впервые с позиций науки и техники выступила с идеей рационализации мира, которую она рассматривала как конечную цель. И точно так же, как было размыто и стало неопределенным достаточно четкое понятие технической рациональности, так и научный прогресс постепенно сделался всеобщим и затрагивающим почти все. Сегодня для большинства людей выступать против рациональности и прогресса означает почти то же самое, что раньше - выступать против божественного миропорядка. Таким образом, современное человеческое общество, будучи индустриализированным, в значительной мере выводит свое самосознание из форм и идей, порожденных наукой и техникой.
Техника: pro и contra
Некоторые философы приветствуют этот факт, другие - выступают против. Для тех, кто приветствует, технизация прежде всего является фундаментом все расширяющейся свободы. Технический прогресс освобождает от оков традиции; массовое производство и массовое потребление избавляют от материальной нужды; всеобщность труда, а также строгое нормирование его продуктов способствуют сглаживанию социальных различий; рациональность элиминирует всякую неочевидность. Таким образом, еще немного и можно будет констатировать наличие связи между техникой и политическими свободами (актуальными или требуемыми), борьбой со всякого рода табу, а также современной демократией (Вендт, Финк). Некоторые даже видят в технизированном мире "царство автономного человека", надеются на осуществление в нем давней мечты о высших ценностях в небывалом масштабе и связывают с ним старые представления о "regnum hominis".
В прогрессе видят "эмансипацию от растительного и животного плена человека" и тем самым - средство достижения "всего духовного"; считается, что высокие задачи могут быть выполнены лишь при наличии свободного времени и независимости, которые дает техника. Она также делает возможным все ускоряющийся поток информации, благодаря которому расширяется кругозор, а люди лучше узнают и понимают друг друга. Всеобщая гуманизация, в том числе и природы, идет рука об руку с техникой.
Против такой оптимистической оценки техники приводятся следующие доводы: тяга к новшествам, связанная с принципиальной установкой техники, и тотальное освобождение от всяких традиций, быстрое и постоянное изменение окружающей среды вследствие технического прогресса ввергают человека в состояние вечного беспокойства, в котором он теряет способность размышлять и ориентироваться. Этот прогресс выражается в максимуме действий при минимуме "зачем" и "почему". Духовная ориентация, порождаемая техникой, идеалом которой является точность, а стало быть - голый формализм, несовместима с обязательной иерархией ценностей, на которую мог бы ориентироваться человек. Там, где на первый план выступает манипулирование с простыми формами по строгим правилам и отношения типа "если - то", а не содержание, вес, значение исходных условий или результатов, там невозможно обоснование всеобщих и обязательных ценностей. Техника как таковая не зависит от ценностей (Литт, Шпрангер), именно поэтому она так легко допускает злоупотребления. Поскольку ее ядром является рациональность (Фишер), преобладающий в ней властный дух остается односторонним и отчужденным от нуминозного опыта и искусства. Новое благосостояние на самом деле не принесло человеку досуга и независимости. Экономия времени и мускульной силы индивида оборачивается колоссальной потребностью в силе, которой отличается современная индустрия, и постоянной нехваткой времени в мире труда, характеризующемся спешкой и быстротечностью (Юнгер); на место материальной нужды пришло давление все новых потребностей, которое воспринимается современным человеком не менее тяжело, чем нужда его давними предками. Равенство, порожденное обезличиванием труда и стандартизацией потребностей и продуктов, обернулось нивелированием; человек ощущает себя номером со стертой индивидуальностью и опустошенной душой. За свою свободу он заплатил тем, что "деперсонализировался" и растворился в массе. Кроме того, в высокотехнизированных государствах свобода превращается в тиранию масс, демагогических вождей или бездушных технократов и бюрократов. Именно техника позволяет государству осуществлять тотальный контроль и угрожает человечеству небывалым оружием уничтожения. Ускорение информационного потока хотя и повысило уровень образованности, но это конформистская образованность, соответствующая однообразию и бездуховности мира. Проникающая глубоко в природу и превращающая ее лишь в средство для удовлетворения потребностей, техника (Шпенглер, Шелер, Хайдеггер) не только ведет к нарушению естественного равновесия с непредсказуемыми последствиями, она также лишает природу ее символической силы, ее способности выражать божественный миропорядок.
"Гуманизированная" техникой природа в действительности является выражением всего негуманного, что присуще этой технике.
Мы вынуждены констатировать, что как сторонники техники, так и ее противники исходят из одних и тех же не всегда ясно сформулированных идей: точность, рациональность и прогресс. Различны только выводы, которые они делают из этих идей. Если по мнению друзей техники идеалы точности, рациональности и прогресса ведут к освобождению человека от всякого рода принуждений, а в конечном счете - к "царству человеческой свободы" (позволю себе вкратце обрисовать их воззрения), то критики, наоборот, видят в них источник нового принуждения, а как результат - возникновение деспотичного и бессмысленного мира. Между тем, столь разноречивая оценка техники указывает лишь на то, что обе стороны в чем-то правы.
С критиками можно согласиться, что опрометчиво было бы связывать технику с "духом", "образованием", "гуманностью" и т.д., когда сами эти понятия не имеют точных значений; что, кроме того, весьма нелогично было бы ожидать воплощения традиционных ценностей в той самой технике, которая содействовала переосмыслению или даже разрушению этих ценностей. С другой стороны, нельзя некритически ставить в упрек технике разрушение традиционного гуманизма и на этом основании упрямо противиться ей. Этот унаследованный нами гуманизм не является таким уж безупречным, как некоторые полагают (иначе вряд ли бы его постигла такая судьба). В остальном же благотворное влияние техники на все сферы общественной жизни настолько неоспоримо, что отрицать его было бы просто абсурдно.
Признание того, что обе стороны - защитники и критики техники - правы по-своему, не должно вести к заключению, что если обращаться с техникой подобающим образом, то у ее противников не будет оснований для беспокойства. Как часто говорят, техника сама по себе не является ни плохой, ни хорошей, нужно только найти ей достойное применение! Но это обманчивая надежда. Техника никогда не перестанет быть источником неприятностей (я подчеркиваю, наряду с ее преимуществами), пока она базируется главным образом на идеалах рациональности, точности и прогресса, а значит, неизбежно порождает такие типы общественного поведения, которые либо с трудом, либо вообще не согласуются с традиционными и прочно укоренившимися в культуре ценностными представлениями. В этой связи прежде всего следует упомянуть утрату нуминозного опыта и обесценивание искусства.
Техника и футурология
Между тем критики техники получают сегодня новую пищу в виде мрачных пророчеств бурно развивающейся в последнее время футурологии.
Это направление является следствием современной техники и заключается преимущественно в технологическом прогнозировании. Как было показано, сегодня техника ориентирована на будущее, старина для нее ничего не значит (в отличие от прежнего мировидения), она полностью ориентирована на новизну и всяческие изменения; в ней царит изобретательский дух.
Футурология выходит на сцену, когда последствия технического развития перестают быть непосредственно предсказуемыми. Человек уподобляется колдуну, который уже не в силах сдерживать вызванных им демонов. Очевидно, что именно к этой точке развития мы и приближаемся сегодня с ужасающим ускорением. Есть опасение, что в обозримом будущем нас ожидает окончательное загрязнение и отравление воздуха, воды и пищи, а также непомерный рост населения. Это значит, что всякое производство, каким бы мощным оно ни было, безнадежно отстанет от потребностей и частично самоуничтожится. Отказ от техники кажется невозможным без того, чтобы не ввергнуть мир в нищету; но если продолжать действовать так же, как мы действовали до сих пор, то рано или поздно катастрофа неизбежна.
Очевидно, все зависит от того, возможно ли правильное предвидение грядущего и последствий того, что мы ради него совершаем. Футурология выработала для этого различные методы, наиболее значительными из которых являются: экстраполяция тенденций (посредством этого метода определяют будущее развитие тенденции, исходя из ее наличных характеристик), метод древа релевантности (предсказание будущего ядра некоторой системы целеполагания на основе количественной оценки значения каждой ее части), дельфийский метод (основан на оценке прогнозов компетентных специалистов по методу конвергенции) и морфологический метод (метод выявления оптимальных решений некоторой технической проблемы). Все эти методы, однако, имеют тот недостаток, что выдвигаются более или менее ad hoc и с теоретической точки зрения являются неудовлетворительными.
Футурологическая теория должна была бы основываться на теории исторического процесса. Ведь сама цель исследования, т.е. предсказание исторического процесса, предполагает, что уже имеется представление о форме, в какой он протекает и какой обладает структурой. И чем равнодушнее относится к прошлому техника и формируемый ею (как в материальном, так и в духовном плане) мир, чем очевиднее ее ориентация на возможное и будущее, тем настоятельнее становится необходимость оглянуться на прошлое.
Содержание
1. Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. 2
2. Поппер К. Р. Предположения и опровержения. 11
3. Кун Т. Структура научных революций. 22
4. Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции. 36
5. Стёпин В. С. Теоретическое знание. 48
6. Хайек Ф. Контрреволюция науки. 55
7. Xюбнер К. Критика научного разума. 73
Агацци Э. Моральное измерение науки и техники
Агацци Э. Моральное измерение науки и техники[1]
Глава 3. НЕЙТРАЛЬНА ЛИ НАУКА?
Спор о нейтральности науки
Понимание науки как социального продукта получило значительную поддержку в результате спора о так называемой нейтральности науки. Противники нейтральности науки утверждали, в частности, что наука всегда - продукт социального сообщества, что она вырастает из основных мировоззрений и уже существующих убеждений этого сообщества, неизбежно служит интересам господствующего класса, поддерживает его основополагающие идеологии, предоставляет интеллектуальные и практические инструменты, помогающие ему сохранить свое привилегированное положение.
Волна такого рода критики науки поднялась в значительной мере под воздействием политических и идеологических целей; фактически, она поддерживалась и развивалась главным образом благодаря некоторым «неортодоксальным» тенденциям западного марксизма. Они подтачивали один из самых твердых столпов неприятия марксизма, именно несовместимость науки и идеологии, столь резко выраженную, например, в работах Карла Поппера. Указывая на их несовместимость, марксизм (и всякую другую идеологию) осуждали как устаревшее, догматичное и иррациональное решение экономических, политических и социальных проблем - во имя критического рационализма, вдохновляемого наукой. Утверждая, напротив, что существенного различия между наукой и идеологией нет, поскольку наука как таковая вдохновляется идеологией и включает ее в себя, неомарксисты стремились развенчать науку как инструмент критики идеологий.
Хотя эти споры относились скорее к политике и идеологии, нежели собственно к этике, рассмотрение вопроса о нейтральности науки может прояснить некоторые фундаментальные проблемы, родственные тем, что возникают при анализе отношений между наукой и этикой. Поэтому полезно будет остановиться на этом вопросе и начать с обсуждения некоторых аспектов, которые могут быть рассмотрены независимо от упомянутого идеологического спора.
Некоторые фундаментально важные смыслы понятия нейтральности науки
Порой дискуссии о нейтральности науки обесценивались тем фактом, что защитники противоположных тезисов вкладывали в понятие нейтральности разный смысл, тогда как существенно важным условием осмысленного несогласия на уровне утверждений является первоначальное согласие относительно значения употребляемых терминов.
Самый буквальный и непосредственный смысл понятия нейтральности - как равноудаленности от двух или более противников - не вносит особой ясности в нашу проблему. Однако в споре о нейтральности науки имплицитно присутствуют более нюансированные значения этого понятия, которые можно упорядочить следующим образом (на время оставляя в стороне проблему зависимости науки от идеологии): нейтральность как «незаинтересованность», как «свобода от предрассудков», как «неподчинение интересам», как «свобода от обусловленности» и «индифферентность к целям».
Как мы далее увидим, каждая из этих точек зрения вызывает различные реакции, в зависимости от того, рассматривается ли наука как знание или как деятельность. Поэтому мы должны провести различение между этими двумя аспектами науки. Безусловно, мы не отрицаем их неразделимой связи в конкретном, но нам кажется (и мы попытаемся это доказать), что некоторые смыслы понятия нейтральности применительно к науке можно утверждать или отрицать в зависимости от того, с какой из этих двух точек зрения она рассматривается. Нам также представляется, что во многих случаях признание или непризнание науки нейтральной обусловлено чрезмерным возвышением одной из ее сторон до уровня последнего слова в вопросе о природе науки. Упомянутых опасностей и двусмысленностей необходимо избежать, особенно если мы хотим сравнить нейтральность с объективностью (которая, как мы видели, более точно и отчетливо выражает само понятие автономии науки).
Сегодня ясно, что наука - фундаментально важная человеческая деятельность, осуществляемая индивидом или сообществом. Ведь для многих людей занятие наукой - их профессиональная деятельность, а продвижение научных исследований есть цель, преследуемая институтами, организациями и национальными и международными сообществами во всем мире; в ее достижение вкладывают значительные средства, надеясь их окупить. Однако делание науки имеет своим результатом главным образом приобретение знания, которое в случае необходимости может быть непосредственно использовано, употреблено в качестве инструмента, искажено и скрыто, но которое во всяком случае прежде должно уже существовать. Поэтому невозможно отрицать, что непосредственной целью занятия наукой всегда является приобретение знания и, что если это действительно так, то это знание является объективным (здесь мы опускаем критерий строгости, поскольку в данном случае можно считать его частью критерия объективности). Исходя из этого, мы должны спросить себя: являются ли требования объективности и нейтральности совместимыми, противоречащими друг другу, необходимо взаимосвязанными и т. д., помня, однако, что наука есть также некая деятельность и что с этой точки зрения обсуждение может принять другое направление. Мы также посмотрим, как конкретно притягательность и острота этой проблемы обнаруживаются в том факте, что в некоторых случаях нейтральность науки должна сосуществовать с отсутствием таковой. Теперь обсудим упомянутые выше смыслы понятия нейтральности науки.
Нейтральность как незаинтересованность
Очевидно, что нейтральность в этом смысле слова совершенно не свойственна науке, рассматриваемой как деятельность: в сущности, ни индивид, ни коллектив не делают науку без всяких мотивов; именно движущие ими мотивы (сколь угодно разнообразные) заставляют их примириться с необходимостью жертв и затрат, требуемых такой деятельностью. Уяснив это, что можно сказать о науке как знании? Даже здесь мы не можем исключить присутствия интереса, а именно познавательного интереса; однако этот интерес существенно важен для науки, даже является ее определяющей характеристикой, и как таковой он несравним ни с каким другим интересом. Относительно любого интереса всегда можно спросить: «Действительно ли это знание помогает мне удовлетворить мой интерес?» Ответ может быть отрицательным, даже если знание как таковое истинно. Но познавательный интерес будет удовлетворен любым истинным знанием, так что в случае познавательного интереса нейтральность всегда гарантирована.
А что же другие интересы? Имеют ли они право на место в науке как знании? Разумеется, нет, поскольку познавательная ценность научного суждения (или теории) совершенно независима от того, отвечает ли это суждение (или теория) экзистенциальным интересам его (ее) творца или экономическим интересам бизнеса или организации, финансирующей это исследование, и т. п. Самые благородные интересы не спасут объективно слабые научные утверждения, выдвинутые в их защиту, точно так же как самые постыдные интересы не отменят объективную ценность научных открытий, которые могут быть результатом попытки их удовлетворить. Стало быть, наука как деятельность не может быть нейтральной, но как знание она нейтральна и должна быть таковой.
Нейтральность как свобода от предрассудков
В данном контексте мы не придаем термину «предрассудок» негативный оттенок, но имеем в виду его буквальное значение, понимая его как комплекс ранее сформированных убеждений, интеллектуальных установок, склада сознания и оценок, прямо или косвенно воздействующих на формулирование «суждений», которые зиждятся на казалось бы эксплицитном и ясно выраженном основании. Опять-таки ясно, что наука как деятельность не является нейтральной в этом смысле слова, поскольку всякий индивид и всякое сообщество обязательно обладают некоторыми самыми общими точками зрения на мир, смысл человеческого действия, ценность и цель различного поведения: конечно, эти точки зрения не могут не воздействовать на то, как делается наука, и даже на выбор области научного исследования. Однако интересно, что такого рода комплекс предрассудков на уровне науки может восприниматься как знание и, более того, вплетаться в структуры научной объективности. Действительно, если сказанное в первой главе верно - и всякая научная дисциплина выделяет область своих объектов посредством экспликации и превращения конкретных точек зрения относительно реальности в критерии применяемых определений, - тогда ясно, что точки зрения, предшествующие формированию научной дисциплины, с необходимое- тью определяются некоторым видением реальности, превосходством, приписываемым некоторым аспектам реальности (которые расцениваются как достойные внимания), а потому могут быть отнесены к «предрассудкам» в буквальном смысле слова. Этот факт довольно очевиден. Действительно, наши прежние замечания о «случайности» и «исторической детерминированности» критериев объективности и рациональности в науках достаточно свидетельствуют о его значении.
Теперь попытаемся определить, подрывает ли отсутствие нейтральности объективность научного знания. Прежде всего, отсутствие нейтральности не обязательно компрометирует объективность научного знания, хотя, несомненно, и представляет некоторую опасность. И впрямь, как мы видели, объективность оформляется после выбора критериев выделения объектов и объективного рассуждения о них. Стало быть, объективность принимает форму внутренне гипотетического рассуждения, так что человек, желающий рассуждать строго, всегда должен сказать нечто в таком духе: «Если решено работать над этой совокупностью данных с использованием этих инструментов, и ограничить наши базовые предикаты следующим перечнем, и принять такого рода логические и математические инструменты для вывода и теоретических построений вообще, то будет объективно установлено следующее ...» Можно сказать, что в результате подобных мер методологической предосторожности таким образом делимитированное объективное рассуждение становится нейтральным, поскольку оно зависит теперь не от предрассудков, но от открыто признанных критериев, которые, даже если первоначально и были подсказаны определенными предрассудками, впоследствии действуют совершенно независимо от последних. Это действительно так, и даже те, кто не разделяет предрассудков, обусловивших данный конкретный выбор, могли бы признать объективность такого рода гипотетического рассуждения.
Нейтральность в этом смысле слова, однако, окажется скомпрометированной, если рассуждение - осознанно гипотетическое, а потому не всеобщее - станет претендовать на универсальную и абсолютную ценность: если будет заявлено, что одна только данная признанная точка зрения является законной или что эта точка зрения подтверждает правильность предрассудка, который ее подсказал. Тем самым наука придет к оправданию одной точки зрения за счет исключения других, вместо того чтобы (как положено) эксплицировать познавательные возможности, заложенные в данной точке зрения. Она выйдет за рамки собственной структуры, отказавшись от нейтральности относительно предрассудков. Эта позиция ошибочна; такой утраты нейтральности необходимо избегать. Наука как знание может и должна быть нейтральной относительно предрассудков, всегда сознавать их и их неполноту. Иначе объективность утрачивается, а вместе с ней - сама научная природа рассуждения. История науки подтверждает это.
Мы имеем в виду, например, то, что определенные метафизические, теологические, космологические и антропологические «предрассудки», распространенные в эпоху Возрождения, направили споры ученых в сторону признания геоцентрической модели Вселенной, или что во времена не столь отдаленные государственные и академические власти в Советском Союзе и коммунистических странах ввели запреты и организовали походы против теории относительности, квантовой механики, математической логики и генетики во имя священных и неприкосновенных «предрассудков» диалектического материализма. В обоих случаях развитие науки было замедлено верховенством предрассудков над объективностью, но такая ситуация не могла продолжаться долго: собственной внутренней силой объективность утверждала себя и восстанавливала нейтральность науки.
Таким образом, даже в этом случае невозможно, видимо, избежать заключения, что наука как знание должна быть нейтральной. Если бы мы относили идеологии к числу предрассудков, то этот вопрос обрел бы новые аспекты, которые были бы достойны особого исследования; но, как уже упоминалось, мы предпочитаем рассматривать проблему идеологии отдельно и обратимся к ней в дальнейшем изложении.
Нейтральность как неподчинение интересам
Обсудив нейтральность как незаинтересованность, мы хотим теперь рассмотреть нейтральность, которую можно квалифицировать как «неподчинение интересам». Здесь акцент делается уже не на мотивационном аспекте, а на возможности инструментализации. Когда наука рассматривается как деятельность, такого рода нейтральности уже весьма трудно достичь на личностном уровне, поскольку исследователь может более или менее сознательно служить «интересам тех, кто ему платит»; но это становится много труднее, когда научное исследование приобретает коллективное измерение и значимость: ведь тогда неизбежно вступают в игру интересы. Это может быть жажда власти, это могут быть экономические, политические, идеологические и т.д. интересы, но по уже упомянутым причинам ясно, что коллектив не может взвалить на себя ношу научного исследования без известной компенсации, в качестве которой чистый и простой прирост знания, безусловно, недостаточен.
Хотя это признано относительно науки как деятельности, должно быть столь же ясно, относительно науки как знания, что такое подчинение интересам нельзя допустить, поскольку оно таит в себе серьезнейшую опасность не только для объективности, но даже для возможного этического измерения науки. Действительно, если и есть моральная привычка, положительный обычай, которым наука может гордиться, который существенно усилил ее позиции в обществе, то это, несомненно, интеллектуальная честность, та фундаментальная установка, которая не позволяет ученым замалчивать истину, маскировать ее или придавать ей види-мость лжи ради каких бы то ни было интересов, пусть даже благородных и альтруистических. Таким образом, отказаться от такого рода научной нейтральности можно разве что очень высокой ценой, вызвав пагубные последствия для цивилизации. Конечно, нельзя быть настолько наивным, чтобы не признавать, что самые разные интересы стремятся проникну