Глава 15. Смерть, смысл жизни, бессмертие

Смерть

Можно рекомендовать человеку: живи творчески и своим творчеством поддерживай и умножай жизнь и разум. И мы, по‑видимому, даже способны более или менее рационально обосновать эту рекомендацию. Однако все рассуждения о том, как нужно жить и для чего стоит жить, в конце концов сталкиваются с проблемой, перед которой разум начинает буксовать,— с проблемой смерти. «Не нынче — завтра придут болезни, смерть (и приходила уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся — раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?»[149] В самом деле, какая разница, как ты живешь, какие цели преследуешь, какими интенциями руководствуешься, конец у всех один — смерть и забвение.

Существуют понятия и проблемы, занимающие важное место в мировоззрении каждого человека и издавна интересующие философов, но чрезвычайно редко затрагиваемые в аналитической философии: любовь, счастье, смысл жизни, смерть и т.п. Иногда можно встретить мнение, что об этих вещах вообще невозможно рассуждать рационально. Получается, что о любви и смерти говорят мифы и религиозные учения и порой философ, рационально рассуждающий о пространстве, времени, причинности, взаимозаменимости терминов в косвенных контекстах, в этих вопросах некритически разделяет какие‑то странные религиозно‑мифологические представления. По‑видимому, стоит взглянуть на проблему смерти с рациональной точки зрения — хотя бы только для того, чтобы понять, что здесь можно знать, а во что можно только верить.

Будем исходить из общеизвестного и, кажется, весьма распространенного дуалистического представления, которое видит в человеке две разные сущности: душу и тело, психическое и физическое, сознание и мозг. Многие философы и ученые настаивают на том, что сознание не является самостоятельной сущностью, что сознание, или душа, является функцией мозга, что телесные, нейрофизиологические процессы порождают феномены сознания. Однако, как показывают современные работы в области философии сознания, связь между физиологическими и психическими процессами до сих пор неясна и материалистический тезис во всяком случае не доказан[150]. Если же обратиться к обыденному мировоззрению, то оно принимает декартовский дуализм.

Если мы видим в человеке две субстанции, связь между которыми неясна, то и вопрос о смерти следует обсуждать отдельно для каждой из них — тела и души.

Смерть — уничтожение, исчезновение. Однако диалектика учит различать простое исчезновение и исчезновение, связанное с преобразованием. Куколка исчезает, но вместо нее появляется бабочка; в момент рождения ребенок перестает быть частью тела матери, он превращается в новое, самостоятельное существо. По‑видимому, следует иметь в виду эти два вида исчезновения, когда мы говорим о смерти человека.

Мы довольно легко примиряемся с мыслью об исчезновении нашего тела. И наука, и жизненный опыт убеждают нас в том, что тело смертно: с возрастом оно дряхлеет, процессы жизни в нем замирают, тело разлагается на химические элементы и перестает существовать. Почти каждый хоронил родственников и друзей, видел, как разлагаются умершие животные, и осознает, что когда‑нибудь это произойдет с его собственным телом.

Мы смиряемся с этим как с чем‑то неизбежным, мы знаем, что тело умрет. Конечно, начиная с египетских фараонов находились люди, мечтавшие о телесном бессмертии. Сейчас они возлагают надежды на клонирование живых организмов и со временем человека. Их немного, потому что большинство из нас понимает, что человек, личность — это вовсе не тело. В повседневной жизни мы не очень‑то и дорожим своим телом: не болит и слава Богу. С приближением старости выпадают зубы, становятся дряблыми мышцы, начинает побаливать желудок — кому нужно такое тело? Пусть оно умирает! И христианская религия говорит о том же: тело бренно, смертно и дорожить им не стоит.

Конечно, мы не так много знаем и во многое вынуждены верить. Я верю, что учреждение, в котором я работаю, просуществует еще долгие годы; верю в то, что мои дети меня любят; верю, что жизнь в нашей стране когда‑нибудь наладится... Я не знаю, я верю. Но вера бывает разная. Есть обоснованная вера — вера, которую можно чем‑то подкрепить, скажем, дети дали мне множество свидетельств своего хорошего ко мне отношения, значит, моя вера в их любовь ко мне имеет основания. Есть вера, не имеющая какого‑то подкрепления в фактах, в событиях жизни, она ни на чем не основана или обоснована очень слабо. Но если она не приводит к явным логическим противоречиям, такую веру можно назвать рациональной. Она рациональна в очень слабом смысле — как не вступающая в противоречие с законами и принципами логики. Такая вера может даже противоречить законам науки: например, можно верить в существование крылатых лошадей или кентавров, хотя биология говорит, что такие существа невозможны. Человеческое познание развивается не столь уж долгий срок, а современная наука всего каких‑то 500 лет. Вполне разумно предполагать, что наши представления о мире и его законах существенно изменятся через 100‑200 лет, поэтому вера, отвергающая те или иные принципы современной науки, не абсурдна. Нерациональной, или абсурдной, будет лишь вера, приводящая к явным противоречиям, вступающая в конфликт с логическими принципами, на которые опирается наше мышление. По‑видимому, абсурдно верить в существование мира, в котором А тождественно В, но В не тождественно А, в котором предмет обладает и в то же время не обладает некоторым свойством, в котором два разных материальных тела занимают одно и то же место в пространстве. Абсурдна также вера, заставляющая нас соглашаться с противоречием, т.е. с некоторым утверждением и его отрицанием (ясно, что это очень узкое понимание рациональности).

Как мне представляется, вера в бессмертие тела абсурдна. Существовать для тела — значит жить, вступать во взаимодействие с окружающим миром, обмениваться с ним веществом и энергией, следовательно, изменяться, а всякое изменяющееся обречено на исчезновение. Таким образом, жить — значит когда‑нибудь умереть, а если ты живешь вечно, значит, ты не живешь вовсе.

Возможно, некоторое утешение тем, кто мечтает о сохранении своей телесности, дает биология. Она утверждает, что живая клетка в некотором смысле бессмертна. Конечно, ее можно механически уничтожить, но при благоприятных условиях она разделяется на две дочерние клетки, каждая из которых в свою очередь также разделится... И этот процесс клеточного деления в принципе бесконечен. Первой клетки нет, она исчезла, умерла, если угодно, но множество новых клеток, появившихся в результате ее деления, это в некотором роде она сама — только многократно увеличившаяся. Здесь мы имеем дело не с простым исчезновением, но с преобразованием. У меня на окне в горшке уже много лет растет какая‑то фиалка. Раз в год я отрываю от нее листок, опускаю его в воду, он дает корешок, и я высаживаю этот листок с корнем в новый горшок. Через некоторое время вырастает новая фиалочка. Я уже забыл, когда именно попала ко мне эта фиалка, когда засохло первое растение, но разве то, что стоит передо мной сейчас, это не та же самая фиалка? Во всяком случае она состоит из клеток, порожденных самым первым растением.

Не совсем так, но похожим образом обстоит дело и с телом человека. Если у вас есть дети, значит, они появились в результате слияния половых клеток матери и отца и вы передали им определенный — собственный — набор генов. Эти гены будут жить в новом организме, влиять на его формирование и перейдут к более отдаленным потомкам. Какие‑то особенности вашего организма будут воспроизводиться во все более отдаленных поколениях. И сейчас мы можем любоваться характерным носом Бурбонов, глядя на нынешнего испанского короля Хуана Карлоса; в течение нескольких поколений воспроизводилась капризно оттопыренная нижняя губа Габсбургов; о том же свидетельствует гемофилия царевича Алексея — сына последнего русского императора Николая II и многие другие факты, собранные генетиками.

Таким образом, наше тело если и исчезнет, то не вполне: некоторые его клетки продолжат жизнь в наших потомках. Но это, конечно, весьма слабое утешение: что из того, что взятую у меня почку пересадили другому человеку, ведь это будет уже не моя, а его почка! Что толку, если какие‑то клетки моего тела будут существовать в телах моих потомков? Моего‑то тела уже не будет! Придется примириться с тем, что наше физическое тело смертно и тленно.

Но, может быть, сохранится вторая и гораздо более важная сторона нашего существа — душа? Наука и материалистическая философия говорят нам: нет, душа необходимо связана с телом, без него существовать не может и умирает вместе с ним. Рассуждения о «жизни после смерти» не внушают большого доверия. У нас нет никакого знания о том, сохранится ли душа после смерти тела, напротив, имеются основания предполагать, что она умирает вместе с ним. В бессмертие души можно только верить, причем даже здравый смысл ничем не способен подкрепить эту веру.

Тем не менее в своем абстрактном виде эта вера кажется вполне рациональной, ибо не приводит к прямым противоречиям. В самом деле, почему бы не допустить, что та уникальная психическая структура, которую мы называем душой или личностью, не так уж неразрывно связана с телом и способна как‑то существовать вне его? Представители современной философии сознания, опираясь на аналогию между работой мозга и работой компьютера, порой уподобляют сознание компьютерной программе, а сам мозг — электронному устройству. Но программа с одного компьютера может быть перенесена в другой компьютер, записана на диске, т.е. способна существовать в связи с любым материальным носителем. Таким образом, в допущении о возможном существовании сознания вне мозга и тела нет ничего неразумного. Может быть, поэтому многие люди, включая ученых, так охотно принимают его и верят в бессмертие души.

Но почему? Зачем нам нужна вера в бессмертие души? Почему она существует многие тысячелетия и в сущности никогда не умирала в людях?

Прежде всего следует сказать, что она, по‑видимому, вовсе не универсальна, т.е. немало людей способны жить без такой веры. Это, конечно, люди, слепо полагающиеся на утверждения современной науки: наука говорит, что душа не может существовать вне тела и умирает вместе с ним, и они соглашаются с этим утверждением. Сюда же, по‑видимому, относятся и многие люди с некрофильной, по выражению Э. Фромма, ориентацией.

«Человек с некрофильным ориентированием чувствует влечение ко всему не‑живому, ко всему мертвому: к трупу, гниению, нечистотам и грязи. Некрофильны те люди, которые охотно говорят о болезнях, похоронах и смерти... В то время как жизнь характеризуется структурированным, функциональным ростом, некрофил любит все, что не растет, все, что механично. Некрофил движим потребностью превращать органическое в неорганическое, он воспринимает жизнь механически, как будто все живые люди являются вещами»[151].

Присущее некоторым личностям стремление к разрушению, к уничтожению, к убийству часто обращается на себя, человек спокойно воспринимает мысль о своем исчезновении. Если воспользоваться терминологией Фромма, то можно сказать, что вера в бессмертие души должна быть присуща главным образом людям с биофильной ориентацией, которые любят и берегут жизнь, стремятся ее умножать. Им нужна эта вера. Почему?

По‑видимому, прежде всего потому, что люди боятся смерти и вера помогает им преодолеть страх. Инстинкт самосохранения присущ всем живым организмам, и человек здесь не исключение. Многие из нас, достигнув 12‑14‑летнего возраста и осознав себя самостоятельной личностью, отделенной от родителей, однажды вдруг понимают, что когда‑нибудь умрут. Осознание этого пугает, подросток просыпается ночью в холодном поту, дрожа от ужаса: как это я — такой единственный, такой неповторимый, такой я — однажды вдруг перестану существовать? Можно принять ту истину, что Земля вращается вокруг Солнца; можно даже согласиться с той истиной, что умрет кто‑то другой, но трудно, почти невозможно согласиться с мыслью о том, что и сам ты тоже умрешь. Об этом хорошо говорит Толстой в гениальной повести «Смерть Ивана Ильича».

«В глубине души Иван Ильич знал, что умирает, но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого.

Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветтера: Кай — человек, люди смертны, поэтому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай‑человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, с папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности. молодости. Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня? Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери? Разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай так был влюблен? Разве Кай так мог вести заседание?

И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, мне — это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишком ужасно»[152].

Да, смерть страшит современного европейца. Если мы спросим своих знакомых, боятся ли они смерти, то большинство из них, если будет искренним, ответит: «Да, боюсь и стараюсь о ней не думать». Многие авторы, затрагивавшие эту тему, подчеркивали ужас смерти, говорили о «тени», которую смерть отбрасывает на жизнь. Однако если шире взглянуть на этот феномен, то легко заметить, что страх смерти отнюдь не существенное, не родовое свойство человека. Отношение к смерти внушается человеку той культурой, в которой он воспитывался, и это отношение широко варьируется: от желания смерти, спокойного ее ожидания до ужаса перед смертью. Возможно, наше отношение к смерти есть плод христианской культуры.

Важным фактором, усиливающим страх перед смертью, может быть одиночество человека в современном индустриальном обществе. Современный горожанин почти полностью порвал с природой и уже давно не осознает себя ее частью, в то время как еще жизнь наших дедов и прадедов была включена в природные ритмы и сливалась с биением общего потока жизни. Даже в отношениях друг с другом люди почти полностью утратили родственные, дружеские и иные внеэкономические связи. Дети рано отрываются от родителей, человек уже почти не помнит своих предков и мало связан с потомками. Если ранее индивид ощущал себя звеном в длинной цепи рода — вот могилы моих дедов и прадедов, матери и отца, а вот — дети и внуки, которые похоронят меня в этом ряду,— то сейчас он одинок. Ничего не было до него, ничего не будет после него. Поэтому смерть представляется крушением всего, что близко и дорого человеку, всего мира.

«Просветительская надежда на то, что рациональными средствами удастся создать некий «естественный завет», который мог бы сравниться с заветом божественным и заменить его в душах людей, не осуществилась... Вся современная наука, во всеоружии своего потрясающего (и устрашающего) инструментария не способна ответить ни на один вопрос из так называемой «гуманитарной» сферы и заполнить хотя бы маленькую пустоту в душе человека[153]».

Осознание своего родства с природой и другими людьми, понимание своей жизни как преходящей частицы ее общего потока могло бы уменьшить страх перед смертью, сделав ее естественным элементом череды естественных событий.

Если пристальнее вглядеться в страх смерти, то мы увидим, что самое страшное в ней — ее преждевременность. Мы все или почти все умираем преждевременно, не успев завершить задуманное, до конца реализовать свои дарования, испытать все желанное. По расчетам биологов, естественная продолжительность жизни человека составляет около 120 лет. К этому времени иссякают все его физические и душевные силы; достигнуты все поставленные цели, удовлетворены все желания, а новые уже не возникают. Притупляются чувства, и даже звездное небо над головой или горькая красота осенних хризантем не вызывает ни удивления, ни восторга — только скуку. Один за другим уходят люди твоего поколения, с которыми ты дружил, враждовал, переживал какие‑то события. Представители новых поколений даже в лучшем случае уже не совсем то, а чаше всего — совсем не то. Жизнь теряет для человека интерес, теряет интенциональность. Хочется отложить в сторону надоевшую книжку вместе с очками и тихо уснуть, как мы засыпаем после долгого утомительного дня. Чего же тут бояться?

Но страшно умирать в полдень, когда в тебе бурлят силы, ты полон замыслов и страстей, а весь мир представляется мягкой глиной, покорно принимающей любую форму под твоими сильными руками. Страшно умирать и под вечер, когда тебя еще ожидают неторопливые разговоры за чашкой чая, когда главные дела жизни уже позади и некуда спешить. Не хочется и страшно умирать даже тогда, когда у тебя осталось сил только на то, чтобы почитать книжку на ночь или послушать новости.