Потребительство и творчество
Обратимся к людям, у которых есть витальная интенция, пусть она и изменяется время от времени.
Чтобы жить и творить, человек вынужден потреблять. Каждый из нас в какой‑то мере потребитель, даже какой‑нибудь утонченный поэт или поглощенный своими исследованиями ученый. Потребление — это средство для жизни и творчества. Но порой оно становится целью жизни, тогда мы говорим о потребительской витальной интенции.
Потребительская интенция постепенно становится господствующей, чуть ли не единственной, вытесняя все остальные цели и стремления. Она навязывается нам всей мощью современного производства, средствами массовой информации и оглушающей, всепроникающей, назойливой рекламой. Представьте себе жизнь человека в нашей стране каких‑нибудь 50 лет тому назад. Что ему предлагалось? Две‑три марки папирос, два‑три вида спиртных напитков, два‑три фасона обуви и одежды. Да, это можно считать бедностью, зато человек не был поглощен размышлениями на тему что есть и что носить. Потом началось... Появился телевизор, разные его марки, неполадки, починки. Потом пошли магнитофоны, телефоны, автомобили... и человек почти все свое время тратит на погоню за этим барахлом. Прекрасным примером может служить мобильный телефон и персональный компьютер: чуть ли не каждый год повышается их класс, появляются все новые программы, становится доступен Интернет — и все это, как морковка перед мордой осла, заставляет нас тратить время и силы на погоню за бешено меняющимися новшествами. А средства массовой информации неустанно внушают: без всего этого нельзя обойтись, без модного антуража ты не будешь современным, привлекательным и т.п. Вот так и сводят нашу жизнь к потреблению, к погоне за потреблением, как будто жизнь сводится к потреблению, как будто потребление не просто средство, а высшая цель жизни. Оказывается, что в этом «обществе потребления» человек полжизни вынужден отдавать безрадостной, унылой, рутинной работе, которая сама по себе калечит его душу и тело, а оставшееся время тратит на беготню по магазинам или на сидение перед телевизором.
Человек, конечно, животное. Но вся история человечества говорит о том, что человек в своем развитии всегда стремился преодолеть в себе животное начало и развить специфически человеческое. Свинья, забравшаяся в корыто с отрубями, счастлива, ей больше ничего не надо. Но человеку этого мало, он хочет писать картины и возводить храмы, познавать окружающий мир и сочинять музыку, он мечтает о бессмертии. Навязывать ему потребление, только потребление и ничего кроме потребления — значит превращать человека в животное, заталкивать назад в тот животный мир, из которого он так долго и трудно выбирался.
Если обратиться к людям, сохранившим творческую витальную интенцию, то прежде всего вспоминаются великие поэты и ученые, художники и скульпторы, полководцы и государственные деятели. Это вполне естественно, однако не следует думать, будто творческая интенция всегда проявляется в чем‑то грандиозном, затрагивающем тысячи и миллионы людей. Ведь творчество, с развиваемой здесь точки зрения,— это самовыражение, самореализация личности, простое и естественное стремление быть собой, жить и действовать в соответствии с собственными целями. Если вы не подавляете свои душевные порывы, действуете во имя достижения собственных целей, не уступаете давлению государства или общественного мнения, то вы реализуете своеобразие своей личности в деятельности, которая необходимо будет нести на себе отпечаток творчества. Высказать свое мнение, когда все молчат; промолчать, когда все кричат, порой бывает чрезвычайно трудно. Отойти от внушенных, навязанных стереотипов деятельности и поведения, не опасаясь осуждения окружающих или порицания вышестоящих, бывает трудно. Отказаться от явной материальной выгоды в пользу того, что представляется вам честным и справедливым, тоже нелегко.
Короче говоря, следование своим внутренним побуждениям — в мелком или крупном — это и есть следование творческой интенции. Конечно, глядя со стороны, часто очень нелегко сказать, какая интенция превалирует в жизни человека — потребительская или творческая. К тому же эти две интенции так тесно переплетены в сознании, что человек и сам часто неспособен отдать себе отчет в том, к чему он стремится — к животному наслаждению или к самовыражению. Здесь в лучшем случае можно говорить лишь о тенденции, о склонности к тому или иному.
Приложение 3. Наполеон Бонапарт[139]
Наполеон до бесконечности раздвинул то, что до его появления считалось крайними пределами человеческого ума и человеческой энергии.
Лорд Розбери, английский историк
«Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненною тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еше славы?) Одно, чего он желал теперь,— отдыха, спокойствия и свободы»[140].
Это — Наполеон на Бородинском поле. Как необъятно, почти божественно велика над нами власть гения! Несмотря на 1812 г., тысячи смертей и пожар Москвы, русские люди в общем не питали ненависти к Наполеону. Они скорее гордились тем, что с честью выдержали тяжелейшее испытание и, признавая величие Бонапарта, получали тем большее основание гордиться своей победой. В воспоминаниях Дениса Давыдова, в стихах Пушкина и Лермонтова Наполеон предстает фигурой романтической и даже трагической. Он вызывает уважение, граничащее с восхищением. Но в «Войне и мире» Толстой рисует нам образ мелкого, тщеславного человека с «жирными ляжками», который мнит, будто управляет ходом событий, но на самом деле как щепка влечется течением этих событий. И именно этот образ уже почти полтора столетия соединяется в нашем сознании с именем Наполеона Бонапарта. Какая несправедливость!
Я люблю Наполеона. Я начинаю гордиться тем, что я человек, когда думаю о безмерности совершенного им. Я начинаю более внимательно всматриваться в окружающих людей, ведь каждый из них, по‑видимому, не менее интересен, чем Наполеон. В природе много удиви‑
тельных и таинственных вещей, но самое интересное и таинственное создание — это, конечно, человек. Наполеон наглядно показал, как многообразен, ярок и талантлив оказывается человек, когда для реализации потенций его личности возникают подходящие условия, какое это ослепительное явление природы — творческая личность, неизмеримо превосходящая своей мощью и красотой и извержение вулкана, и водопад, и тайфун. Что тайфун! За короткий срок он может разрушить несколько городов — и это все! А тайфун, в центре которого стоял Наполеон, бушевал в течение 20 лет и преобразовал целый континент.
К сожалению, хорошие книги о нем редки и почти нерахтичимы в потоке макулатуры, хлынувшем на нас в последние годы. Семья Наполеона, любовницы Наполеона, его болезни, его маршалы, его постельное белье — все стало предметом гнусного смакования. Я сознательно отбрасываю всю эту писанину, извлеченную как будто из замочной скважины. Она стремится внушить нам мысль о том, что в Наполеоне не было ничего необычного, ничего великого, что он ничем не отличался от любого ничтожества, занятого лишь обжорством и мелким развратом. Ну повезло человеку! — лейтмотив подобных сочинений. А за ним проглядывает и более общая мыслишка о том, что и вообще нет ничего великого, ничего высокого, что заслуживало бы восхищения и подражания. «Толпа,— заметил по этому поводу Пушкин,— в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могучего: "он мал, как мы, он мерзок, как мы!” — Врете, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы,— иначе!» Слабости и ошибки вполне обычны и неинтересны. Но сила духа, взлет мысли, буря страсти всегда вызывают восторг и тоску по возвышенному.
А ведь он легко мог кануть в безвестность, как миллионы таких, как он. Он родился на Корсике в 1769 г. в семье небогатого адвоката. Это было захолустье Европы, остров был присоединен к Франции всего за три месяца до рождения Наполеона. Кроме него в семье было еще семеро детей — четыре брата и три сестры. Десятилетним мальчиком, плохо говорившим по‑французски, Наполеон был устроен на казенную стипендию в военное училище в г. Бриенне. Изначально у него было всего одно преимущество — он не был крестьянином или рабочим и принадлежал хотя и к провинциальной и почти нищей, но дворянской семье. По сравнению с миллионами простолюдинов это было преимуществом, однако оно было меньшим, чем у представителей собственно французского дворянства. Иноземное происхождение и незнание языка делали его еще меньше.
Преподаватели в Бриенне звезд с неба не хватали, но мальчик много читал — книги по математике, истории, географии. А что ему еще оставалось делать? Французы для него были чужеземцами, товарищей у него не было, и только с помощью отчаянных драк ему удалось прекратить их насмешки над его корсиканским произношением. В 15 лет он закончил Бриеннское училище и был переведен в Парижскую военную школу, которая выпускала офицеров для армии. Здесь ему повезло: среди преподавателей оказались такие первоклассные ученые, как математик Монж и астроном Лаплас. Через год в чине подпоручика артиллерии Бонапарт отправился в полк, стоявший в заштатном городишке Балансе. Увы, в том же 1785 г. умер отец, и 16‑летний подпоручик взвалил на себя заботы о матери и многочисленных братьях и сестрах. Почти все свое жалованье он отсылал семье. Поставьте себя на его место, читатель, и согласитесь, что стать в 16 лет главой многочисленной семьи было нелегко, тем более что он не был самым старшим, брат Жозеф был старше его.
Он редко бывал на балах и празднествах, которыми развлекались молодые офицеры. В потертом мундире, болезненно худой от постоянного недоедания, с ужасным корсиканским выговором — кому бы он мог понравиться? Изучение артиллерийского дела, конспектирование книг по баллистике, фортификации, военному искусству, напряженные размышления о прочитанном составляли основное содержание его жизни в этот период. Читал он и философов — Вольтера, Руссо, Дидро, и беллетристов — Расина, Мольера, Гёте, идеи и образы которых запали в его молодую душу. Однажды, будучи посажен за что‑то на гауптвахту, Наполеон нашел там старый том по римскому праву. Он прочитал его от корки до корки, а потом, много лет спустя, изумлял знаменитых французских юристов, цитируя наизусть дигесты Юстиниана. Для чего 18‑летнему артиллерийскому поручику могло понадобиться знание римского права? Когда историки, в частности наши Е.В. Тарле и А.З. Манфред, хотят внушить мысль, что с самых юныхлет Бонапарт стремился к власти и все подчинил этой цели, хочется задать вопрос: зачем он прочитал эту толстую скучную книгу в то время, когда надежд на какую‑либо власть у него не могло быть никаких? Едва ли можно предполагать, что уже тогда он готовился к роли законодателя. Скорее здесь проявилась благородная страсть, весьма характерная для молодого ума,— прочесть любое написанное слово. Не важно, что именно читать, важно просто читать — о путешествиях и звездах, математические трактаты и арабские сказки, описания далеких стран и странных обычаев. Душа сама отберет то, что ей нужно.
Конечно, у него не было никаких перспектив подняться сколько‑нибудь высоко по социальной лестнице. В лучшем случае он мог бы дослужиться до майорского чина и с ним выйти в отставку. А его будущие соратники, знаменитые маршалы — Мюрат, Массена, Ланн, Бер‑ надотт, Ней и другие, так и остались бы булочниками, сержантами, контрабандистами и канули в безвестность. Но в 1789 г., когда Бонапарту исполнилось 20 лет, разразилось землетрясение — грянула Великая французская революция.
Впервые имя Бонапарта получило известность в 1793 г., после осады Тулона. Роялисты, захватившие в Тулоне власть, призвали на помощь английский флот. Контрреволюционное восстание грозило охватить весь юг Франции. Конвент направил армию для ликвидации мятежа, однако долгое время она ничего не могла сделать. И тут вмешался случай. Начальник артиллерии осаждавшей Тулон армии был ранен и выбыл из строя. Найти на его место знающего офицера было не так‑то просто. К одному из комиссаров Конвента корсиканцу Саличетти неожиданно заехал земляк, артиллерийский капитан Буонапарте, сопровождавший обоз с порохом в Итальянскую армию. Саличетти тут же назначил Буонапарте начальником артиллерии армии Тулона. Казалось бы, чистая случайность: ранение офицера, неожиданная встреча со старым знакомым, оказавшимся влиятельным лицом, назначение в действующую армию. Сколько таких случайностей подбрасывает нам судьба! Но одни используют их. а другие — нет. Бонапарт использовал свой шанс, хотя это потребовало от него громадных усилий. Командовал армией некто Карто — бывший жандарм и живописец. Естественно, в качестве командующего армией он был совершенно некомпетентен. В тот период многие пекари, актеры, солдаты, лакеи взлетали на высшие ступени власти, но очень немногие там удержались. Через месяц место командующего занял генерат Донне, который по профессии был врачом. Не прошло и двух недель, как его сменил генерал Дюгомье. Ну, этот был хотя бы профессиональным военным. В штабе были и другие генераты, и комиссары Конвента. Из Парижа присылали циркуляры и планы осады, чаше всего чрезвычайно нелепые. Периодически предпринимались попытки их реализа‑ ции, приводившие к большим и напрасным жертвам. Молодого капитана никто не желал слушать. Однако он был настойчив, и в конце концов генерал Дюгомье принял план штурма своего начальника артиллерии (в значительной мере под влиянием жены, которая женской интуицией сумела оценить характер и способности молодого офицера). Состоялся штурм, в решающий момент Наполеон лично возглавил колонну, получил штыковую рану в бедро, но Тулон был взят. Его произвели в генералы, и было ему 23 года.
По‑видимому, уже в ту пору он был военным гением. «Странное искусство — война,— сказал он как‑то, уже на Святой Елене,— я сражался в 60 битвах и уверяю вас, что из них всех я не научился ничему, чего бы я не знал уже в своей первой битве». В течение своей изумительной карьеры он дал и выиграл сражений больше, чем в совокупности дали и выиграли крупнейшие полководцы мировой истории — Александр Македонский, Ганнибал, Цезарь, Фридрих Великий и Суворов. Да, он терпел поражения — в «битве народов» под Лейпцигом, под Ватерлоо. он потерял полумиллионную армию в России, но эти поражения были обусловлены не тем, что он плохо командовал, а иными причинами. Поэтому Наполеон справедливо считается величайшим военным стратегом в истории человечества.
Но военный талант — лишь одна и, на мой взгляд, не самая важная грань его личности. Гораздо интереснее то, что он проявил себя как один из крупнейших государственных деятелей в истории. Представьте себе: в 1789 г. революция уничтожает старый феодальный режим и всю социальную структуру; идет борьба победившего третьего сословия с роялистами и духовенством; конфискуются дворянские поместья и имущество церкви; начинается война революционной Франции с первой коалицией европейских держав, якобинцы борются с жирондистами, наступает якобинский террор и, наконец, переворот 9 термидора 1794 г. Власть захватили беспринципные и наглые воры, использовавшие революцию для удовлетворения своих самых низменных инстинктов. Пятилетнее правление этих жуликов поставило страну на грань катастрофы. Вражеские армии готовились к вторжению, чтобы восстановить монархию. Государственная казна была пуста, армия не обеспечивалась самым необходимым. Достаточно сказать, что, когда в 1796 г. Наполеон принял командование Итальянской армией, один из батальонов отказался выступить в поход: ни у одного солдата не было сапог! Народ дичал и зверел от голода. В Вандее продолжается многолетний контрреволюционный мятеж. Дороги стали непроезжими: по стране бродили шайки разбойников, грабили кареты, нападали на деревни, пытали на медленном огне людей, требуя указать, где спрятаны деньги. Их так и называли тогда — «поджаривателями». Никаких законов не существовало, государственный аппарат развалился, всякое производство остановилось, общественная жизнь была почти полностью парализована.
В результате переворота 18 брюмера 1799 г. Бонапарт становится Первым консулом. В течение двух‑трех месяцев страна была очищена от разбойников. Армейские отряды, посланные по всем дорогам, расстреливали на месте пойманных с оружием в руках, и тех, кто давал им пристанище или перекупал награбленное. Жестокому наказанию подверглись полицейские, виновные в попустительстве разбойникам или в халатности. Был подавлен роялистский мятеж в Вандее. Одновременно была объявлена амнистия тем роялистам, которые отказались от вооруженной борьбы против Республики. Прекратилось преследование священников, вновь после десятилетнего перерыва зазвучали церковные колокола. Страна начала выздоравливать. Министром финансов Наполеон назначил крупного специалиста Годена. Было упорядочено налогообложение, причем упор был сделан не на прямые, а на косвенные налоги. Для пополнения государственной казны Наполеон использовал такой прием: он сажал в тюрьму наиболее крупных и наглых хищников, казнокрадов и спекулянтов и держал их там до тех пор, пока они не возвращали наворованное в казну. Это дало ему возможность экипировать армию и уже через полгода после прихода к власти отвоевать у австрийцев Северную Италию, потерянную французами в результате побед великого Суворова. Всего за несколько месяцев ему удалось навести порядок в стране, покончить с бандитизмом и даже отчасти с воровством, смягчить налоги, успокоить внутренние раздоры. Разгром Австрии позволил заключить долгожданный мир.
Всего два года — с весны 1801 до весны 1803 г. — Франция не воевала, и Бонапарт сполна использовал эту мирную передышку для государственного строительства. Как заметил Гёте, власть для Наполеона означала то же самое, что музыкальный инструмент для великого артиста. Эту же мысль высказал (своему секретарю Редереру в 1809 г.) сам Наполеон: «Да, я люблю власть, но я люблю ее как художник... Я ее люблю, как музыкант любит свою скрипку; люблю ее, потому что могу извлекать из нее звуки, аккорды, гармонию».
Французский банк, образованный в 1800 г., взял под контроль все финансовые операции в стране. Франция была разделена на 83 департамента, во главе которых стояли префекты, назначаемые центральной властью. Были реорганизованы полиция и суд, создана система народного образования, громадные средства вкладывались в развитие промышленности и сельского хозяйства. «Надо сделать, сколько я сделал,— говорил Наполеон на Св. Елене,— чтобы понять, как трудно делать людям добро... Я истратил около 30 миллионов на сточные трубы, и никто мне спасибо за это не скажет». В отличие от многих бывших и нынешних правителей он был, что называется, «государственным человеком». Прежде всего его заботило государственное дело, как он его понимал. Благо Франции — главная и почти единственная цель Наполеона. Отсюда и забота о сточных трубах, а не эффектные жесты, рассчитанные на публику. В этом он отличался, например, от Талейрана, который при известии о том, что Директория назначила его министром иностранных дел, настолько ошалел от радости, что, забыв о присутствии посторонних, в экстазе повторял одну и ту же фразу: «Место за нами! Нужно составить на нем громадное состояние, громадное состояние, громадное состояние!» Увы, многие из сегодняшних правителей сильно напоминают этого проходимца и воздвигают помпезные сооружения или затевают амбициозные проекты, чтобы пустить людям пыль в глаза, не заботясь о каких‑то сточных трубах.
Сразу же после прихода к власти Бонапарт образовал комиссию из крупнейших юристов страны по выработке Гражданского кодекса — нового свода законов Франции. В основание этого свода законов были положены принципы равенства, свободы совести, охраны частной собственности. Новые законы обсуждались и принимались на заседании комиссии чаше всего под председательством Наполеона. Его присутствие не позволяло превращать заседания в бесконечную говорильню: после краткого обмена мнениями Наполеон либо сам давал формулировку нового закона, либо утверждал одну из предложенных. Гражданский кодекс был введен еще до 1804 г.; за ним последовали: Гражданский процессуальный кодекс (1806), Коммерческий (1807), Уголовный (1810) и Уголовно‑процессуальный (1811). В совокупности этот свод законов, который по справедливости носит название «Кодекс Наполеона», был поразительным достижением. Его влияние до сих пор ощущается в законодательствах Франции, Бельгии, Италии, Германии.
Здесь невозможно перечислить все стороны государственной деятельности Наполеона. Министром иностранных дел у него был Та‑ лейран, несомненно талантливый дипломат, однако руководящие указания и конструктивные идеи исходили от Наполеона, да и дипломатические переговоры обычно проводил он сам. Его главное достижение в области внешней политики — настойчиво проводимая идея о необходимости союза с Россией. Талейран никогда не понимал важности этой идеи и ориентировался в своих симпатиях на Австрию. В 1800 г., когда Франция находилась в состоянии войны с Россией, Наполеон написал письмо императору Павлу I, в котором предложил заключить мир и возвратить на родину всех русских пленных (около 6 тысяч человек, попавших в плен после разгрома корпуса Корсакова, посланного на помощь Суворову). Всем русским пленным было изготовлено новое обмундирование по форме их частей, выданы новая обувь и белье, возвращено оружие. Столь неслыханная любезность со стороны Первого консула очаровала Павла и привела к немедленному заключению мира, а вскоре и военного союза. Укрепление этого союза сделало бы Францию и Россию повелителями Европы, что чрезвычайно беспокоило английских промышленников и купцов. И Павел I был убит (при активном участии английского посла в России).
В этом жесте с русскими пленными сказался артистизм натуры Наполеона. Он любил театр и ценил актеров, хотя порой критиковал их за неестественность. В своем понимании театрального искусства он, по‑видимому, значительно опережал время. Беседуя со знаменитым французским трагиком, он говорил: «Тальма, вы приходите иногда ко мне во дворец утром. Вы тут увидите принцесс, потерявших возлюбленного, государей, которые потеряли свои государства, бывших королей, у которых война отняла их высокий сан, видных генералов, которые надеются получить корону или выпрашивают себе корону. Вокруг меня обманутое честолюбие, пылкое соперничество, вокруг меня катастрофы, скорбь, скрытая в глубине сердца, горе, которое прорывается наружу. Конечно, все это трагедия; мой дворец полон трагедий, и я сам. конечно, наиболее трагическое лицо нашего времени. Что же, разве мы поднимаем руки кверху? Разве мы изучаем наши жесты? Принимаем позы? Напускаем на себя вид величия? Разве мы испускаем крики? Нет, не правда ли? Мы говорим естественно, как говорит каждый, когда он одушевлен интересом или страстью. Так делали и телица, которые до меня занимали мировую сцену и тоже играли трагедии на троне. Вот примеры, над которыми стоит подумать». Почти Станиславский! Театр потерял в нем хорошего актера, но свой актерский талант Бонапарт использовал в дипломатических переговорах и в общении с окружающими. Когда он изображал гнев, трепетали самые мужественные; когда он хотел кому‑то понравиться, сопротивляться его обаянию было невозможно.
Наполеон был не только талантливым полководцем, но и просто смелым человеком. Много раз он сам водил в бой свои батальоны — и под Тулоном, будучи еще капитаном; и при Лоди в Итальянской кампании, когда во главе гренадерского батальона он бросился под град картечи для захвата моста через реку; несколько месяцев спустя он повторил этот подвиг: подхватив знамя, выпавшее из рук раненого знаменосца, он бросился вперед, увлекая за собой солдат. И таких эпизодов было немало в его карьере. Но было в нем и нечто большее, что можно назвать мужеством: способность делать то. что ты считаешь нужным в данный момент, невзирая на все опасности. Это гораздо более ценное и редкое качество, нежели лихая бравада перед лицом смерти. Наполеон всегда считал, что командующий не должен без нужды подвергать себя опасности, ибо его ранение или гибель сами по себе могут привести к поражению. Но если ситуация требует, чтобы командующий лично рискнул жизнью, не должно быть никаких колебаний. В сражении при Прейсиш‑Эйлау Наполеон с ударными батальонами в течение нескольких часов стоял на городском кладбище подогнем русской артиллерии, выжидая удобного момента для атаки. Ядра и пули косили людей вокруг. Он видел, что только его личное присутствие удерживает солдат от бегства, и стоял среди них, сохраняя спокойствие и не кланяясь ядрам. Когда во время Египетского похода в армии вспыхнула эпидемия чумы и солдаты совершенно пали духом перед этим неожиданным испытанием, Бонапарт посетил чумной госпиталь, разговаривал с заболевшими, брал их за руку и даже помог вынести труп из палаты. Этот поступок главнокомандующего ободрил армию. В приказе по армии, отданном накануне Аустерлиц‑ кого сражения, он обещает держаться «за линией огня». И эти слова, весьма странные в устах любого другого полководца, вселяют в его солдат гордость и дополнительную храбрость.
Когда думаешь о таланте или гении, то вспоминаются прежде всего ослепительные озарения, неожиданные решения, взлеты интуиции, подобно молнии освешаюшие мрак неизвестности и неопределенности. У Бонапарта все это было. Однако замечательно то. что вспышки интуиции не заменяли удивительную работоспособность. Он спал не более 4—5 часов в сутки, на еду тратил едва ли полчаса, а все остальное время работал — даже в театре, на прогулке или на балу. Вот подлинная основа его успехов! «Я работаю постоянно,— говорил он Редереру. — Если я кажусь человеком, у которого на все готов ответ и который найдется во всяком положении, то это происходит от того только, что прежде чем за что‑нибудь браться, я долго раздумываю, я предусматриваю все, что может случиться. Не гений дает мне умение найтись мгновенно во всякой беседе и при всяких обстоятельствах, а постоянное размышление, постоянная работа мысли... Я всегда работаю, за обедом, в театре. Я встаю по ночам, чтобы работать. Прошлой ночью я встал в два часа, сел в кресло у камина, чтобы ознакомиться с докладом о состоянии и расположении моих войск, представленным мне вчера вечером военным министром; я нашел в нем двадцать ошибок, отметил их, а сегодня утром отправил министру, который в данную минуту вместе со своим бюро и занят их исправлением». Ипполит Тэн, отнюдь не склонный восторгаться Наполеоном, видит в нем «младшего брата Данте и Микеланджело; действительно,— замечает он,— по отчетливости своего видения, по интенсивности, связности и внутренней логике своей мечты, по глубине мышления, по сверхчеловеческому величию своих замыслов он равен и подобен им; гений его того же порядка и той же структуры; он один из трех царственных гениев итальянского Возрождения».
Много разнообразных дарований сумел проявить Наполеон Бонапарт. Но было у него еще одно, совсем уж редкое свойство, которое называют не очень ясным словом «харизма». Существовала какая‑то мистическая связь между ним и народом Франции. Преданность и любовь к нему солдат были безграничны, последними словами умирающих на поле битвы часто были слова «Да здравствует император!». Он был для них свой, «маленький капрал», «стригунок» и в то же время победоносный вождь. Да и можно ли было не любить его, не восхищаться им? Наутро после успешного сражения Наполеон проезжает мимо полка легкой пехоты. Внезапно он громко спрашивает у командира полка: «Кто у вас в полку самый храбрый солдат?» «Сир, это наш тамбурмажор»,— несколько замявшись, отвечает полковник. «Покажите мне его!» Смущенного барабанщика извлекают из строя. «Говорят, вы самый храбрый солдат этого полка,— обращается к нему Наполеон. —Я назначаю вас кавалером ордена Почетного легиона, бароном Империи и награждаю пенсией в 4000 франков!» Именно Наполеону принадлежат слова о том, что в ранце каждого солдата лежит маршальский жезл. И в его армии это были не пустые слова.
Его личное присутствие в армии герцог Веллингтон оценивал как равное 40 тысячам солдат. В кампании 1813— 1814 гг. союзники даже приняли специальное решение не нападать на армию, которой командует сам император, а стараться громить только маршалов (что им и удавалось). Ничто не могло изменить отношение к нему народа Франции. Вот как встречали его в Париже после возвращения с о. Эльба: «Когда еще с очень далекого расстояния стали доноситься на дворцовую площадь с каждой минутой усиливающиеся и, наконец, превратившиеся в сплошной, оглушительный радостный вопль крики несметной толпы, бежавшей за каретой Наполеона и за скакавшей вокруг кареты свитой, другая огромная толпа, ждавшая у дворца, ринулась навстречу. Карета и свита, окруженные со всех сторон несметной массой, не могли дальше двинуться. Конные гвардейцы совершенно тшетно пытались освободить путь. “Люди кричали, плакали, бросались прямо к лошадям, к карете, ничего не желая слушать”,— говорили потом кавалеристы, окружавшие императорскую карету. Толпа, как обезумевшая (по показаниям свидетелей), бросилась к императору, оттеснив свиту, раскрыла карету и при несмолкаемых криках на руках понесла Наполеона во дворец и по главной лестнице дворца наверх, к апартаментам второго этажа».
Он проиграл свою последнюю битву. И шесть лет томился на островке Святая Елена под неусыпным надзором английских тюремщиков. Возможно, его, привыкшего работать по 18 часов в сутки, убило безделье, а может быть, отрава. Он умер в 1821 г., всего 52 лет от роду. Его последними словами были: «Франция... армия... авангард».
Из всех, писавших о Наполеоне, наиболее глубоко и верно понял его, как мне представляется, не француз, а наш Дмитрий Мережковский. Он видел в Наполеоне нечто вроде бога солнца, Гелиоса или Аполлона. И постоянно подчеркивал «исходящий от него свет». «Тебе холодно, мой друг?» — спрашивает император гренадера, бредущего с ним рядом по заснеженной русской равнине. «Нет, ваше величество,— отвечает солдат,— когда я смотрю на вас, мне тепло». Он излучает доброту и свет — как солнце. Он тайно выплачивает пенсию кормилице Людовика XVI и двум престарелым тетушкам Максимилиана Робеспьера. Но он бывает и жесток, как солнце, когда приказывает расстрелять 4000 пленных турок или герцога Энгиенского. И все‑таки, как мне кажется, не стоит приписывать Наполеону какие‑то титанические черты, делающие его существом «не нашего естества».
Наполеон был таким же человеком, как тысячи, миллионы других людей. Он был слезлив и чувствителен, совершал ошибки и делал глупости, как каждый из нас. Ошибкой была Континентальная блокада Англии, ошибкой был захват Испании и, конечно, самой главной, роковой ошибкой было вторжение в Россию. Он был сыном своего века и захотел короноваться, как будто императорская корона и пышный двор могли что‑то добавить к его власти и величию. Более того, он так и остался сыном Корсики — почтительным и любящим сыном своей матери, главой обширного семейного клана. Он посадил на европейские троны всех своих братьев и сестер, а они интриговали против него и подрывали его власть.
Мережковский прав, подчеркивая солнечную природу Наполеона, ведь каждая человеческая личность — особое солнце. Наполеон интересен и привлекателен как раз тем, что лучше всех показал, как многогранен человек, как много разнообразных талантов и способностей таится в его душе, сколь ярок он и велик, когда получает возможность реализовать богатство своей личности. Конечно, далеко не каждый обладает способностями полководца, государственного деятеля или дипломата. Но у каждого из нас есть свои удивительные способности, которых не было у Наполеона. И в крутых обстоятельствах ничем не выделявшийся ранее человек вдруг вспыхивает ярким пламенем, согревая или сжигая находящихся рядом. Наполеона отличают, быть может, лишь непреклонная воля и работоспособность. Он умел как никто другой полностью сосредоточиться на решении задачи, стоящей перед ним именно в данный момент. Р. Эмерсон причисляет его к «классу героев труда и уменья». «И инстинкт деятельных,— замечает он,— мужественных, способных людей средних классов всего мира излюбил Наполеона как воплощенного демократа. Он наделен их добродетелями и пороками, наипаче же всего он проникнут их духом, стремится к их целям». Наполеон не только раскрыл бесконечное потенциальное богатство человеческой личности, но и наглядно продемонстрировал ее колоссальную мошь. У Толстого в «Войне и мире» выражено то весьма распространенное убеждение, что жизнь течет по каким‑то непреложным законам и личность бессильна что‑то изменить в ходе событий. Поэтому Кутузов у Толстого мудро ни во что не вмешивается, а Наполеон глупо суетится, но все равно повлиять на события бессилен. Какая удивительная неправда! Конечно, Французская революция и идеология Просвещения подготовили крушение феодализма в Европе, к тому времени он уже прогнил. Но именно наполеоновские победы над Австрией, Пруссией, Россией, его завоевания, его административная и законотворческая деятельность резко ускорили развал феодализма и проложили путь к созданию новой Европы. После страшного разфома под Йеной и Ауэрштедтом в немецком народе проснулось национальное самосознание, начались реформы армии и государства. В России восстание декабристов явилось отдаленным следствием войн с Наполеоном и похода в Европу.
Хвала!
Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завешал.
А. С. Пушкин
Считается, что если бы не Наполеон, нашелся бы какой‑нибудь генерал — Моро. Пишегрю или другой,— кто сыграл бы роль шпаги Французской революции, что идеи этой революции в любом случае распространились бы по Европе, что феодализм так или иначе был обречен. В какой‑то мере это верно, но только в какой‑то мере. Представьте, что реставрация Бурбонов во Франции произошла бы не в 1814 г., а в 1800 г. Сколь многое они смогли бы повернуть вспять! Не было бы Гражданского кодекса, не выросло бы целое поколение людей, не знавших королевской власти. Г нет Священного союза надолго придавил бы хрупкие цветы свободы, и, может быть, только к концу XIX в. Европа достигла бы того состояния, в котором оставил ее Наполеон. Глубинные социальные сдвиги произошли бы и без Наполеона, но событийная история Европы была бы совершенно иной.
Здесь мы подходим к чрезвычайно интересному вопросу. Распространено убеждение, что историю делают не личности, а народные массы. Это убеждение было обосновано многими мыслителями и содержит в себе истину, но не всю, а только ее часть. Ибо другая часть истины состоит в том, что историю делают все‑таки отдельные личности.
Денис Давыдов как‑то назвал Наполеона «раздавателем славы». Знаменитый партизан проявил поистине поэтическое чутье. «Раздаватель славы» — не в том, конечно, тривиальном смысле, что Наполеон награждал отличившихся чинами и орденами, а в том, что каждый, хоть раз соприкоснувшийся с ним, уже благодаря этому впечатал свое имя в страницы истории. В том же самом смысле «раздавателем славы» был Александр Пушкин. «Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало‑помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и неаншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях (с перевранными датами рождения и смерти) пушкинских и