Множественность миров культуры

До сих пор мы говорили о языках и культурах народов, сосуществующих в настоящее время, историческое развитие которых происходило в тесной взаимосвязи. И даже здесь мы обнаружили существенные различия в смыслах языковых выражений, в наполнении культурных миров разных народов — различия, способные существенно затруднить коммуникацию и взаимопонимание. Эти различия становятся еще более резкими и почти непреодолимыми, когда мы пытаемся проникнуть в культурные миры народов, отдаленных от нас географически или во времени. Начиная с Н.Я. Данилевского и О. Шпенглера эта мысль стала уже почти тривиальной. Наш известный культуролог Арон Яковлевич Гуревич говорил об «универсальных категориях культуры», задающих особый жизненный мир определенной эпохи.

«Мы имеем в виду такие понятия и формы восприятия действительности, как время, пространство, изменение, причина, судьба, число, отношение чувственного к сверхчувственному, отношение частей к целому... Эти универсальные понятия в каждой культуре связаны между собой, образуя своего рода “модель мира” — ту “сетку координат”, при посредстве которых люди воспринимают действительность и строят образ мира, существующий в их сознании»[111]. Именно этой моделью мира «человек руководствуется во всем своем поведении, с помощью составляющих ее категорий он отбирает импульсы и впечатления, идущие от внешнего мира, и преобразует их в данные своего внутреннего опыта[112].

Когда мы знакомимся с культурами прошлого, мы отбираем из них то, что нам понятно, что в какой‑то мере вошло в нашу собственную культуру, что кажется нам интересным и ценным с нашей точки зрения, отметая в сторону все, что представляется непонятным, чуждым, все, что умерло вместе со смертью прежних моделей мира. Скажем, мы восхищаемся достижениями античной Греции: памятниками архитектуры, скульптурами Фидия и Праксителя, сочинениями поэтов, драматургов, философов, демократическими учреждениями и т.п. При этом остаются в тени другие стороны жизни античного общества. В частности, в «золотом» V веке до н.э. в Афинах было приблизительно 130 тыс. граждан, включая жен и детей. Здесь же постоянно проживало около 70 тыс. граждан, приехавших из других полисов и не пользовавшихся политическими правами. На это количество свободных граждан приходилось 200 тыс. рабов, т.е. половина населения Афин. Швейцарский историк Андре Боннар выделяет четыре основных источника поступления рабов: война, рождение, пиратство и частное право[113]. В многочисленных войнах между греками и негреческими народами пленных обращали в рабов, после захвата города мужское население, как правило, истреблялось, а женщин и детей продавали в рабство. Поэтому за греческим войском обычно следовали работорговцы, перегонявшие пленников на рынки рабов. Рабами становились и по рождению: ребенок рабыни также был рабом и принадлежал не своей матери, а ее хозяину. Чаше всего такого ребенка выбрасывали на обочину дороги, ибо хозяин считал невыгодным кормить его до того возраста, когда он сможет работать. Ребенок рабыни либо погибал, либо его подбирали работорговцы. Охота на людей с целью обращения их в рабство была весьма прибыльным промыслом. Греки постоянно совершали пиратские набеги на варварские страны, в частности на юг России. Наконец, отец семейства, который был абсолютным господином своих детей, мог продавать их в рабство, даже если они уже были взрослыми.

Раб не считался человеком, это было «одушевленное орудие» — предмет собственности, купли‑продажи, завещания, аренды или дарственного акта. Как и с любым орудием, с ним можно было сделать что угодно в зависимости от характера, настроения, каприза владельца или любого свободного человека. Единственное, что его защищало, это то, что хозяину было невыгодно портить свое орудие. Однако даже это соображение не мешало спартанцам периодически устраивать кровавую охоту на илотов.

Если мы представим себя живущими в обществе, в котором каждый второй был рабом и это считалось естественным порядком вещей, то нам сразу же станет ясно, что такие слова, как «человек», «труд», «демократия», «гражданин», «государство», «собственность» и т.п., вовсе не имели того смысла, который мы придаем им сейчас. «Демократия» — это вовсе не власть народа в современном понимании, это власть сравнительно небольшой группы людей, считавшихся полноправными гражданами. «Человек» — отнюдь не всякое разумное существо, наделенное душой, а лишь некоторые из таких существ. Трудовая деятельность — не способ реализации способностей индивида, а презренная участь раба. Зачем тогда совершенствовать орудия труда, зачем изобретать средства облегчения и повышения его эффективности? Этого мощного стимула к познанию не было в античном обществе.

Был еще один фактор, резко отличавший античный мир от того мира, в котором живем мы. Женщина в античном обществе была почти столь же бесправным и презренным существом, как и раб. Вот как характеризует ее положение Боннар:

«При моногамии господином стал мужчина. Женщина уже не выбирает себе мужа и большей частью даже не знает до брака своего будущего супруга. Мужчина женится лишь для того, чтобы «народить законных детей»: брак по любви не существует. Мужчине при вступлении в брак не менее тридцати лет, девушке — пятнадцать; накануне свадьбы она посвящает Артемиде свою куклу. Брак — договор, накладывающий обязательства только на одну из сторон. Муж может отказаться от жены и оставить себе детей путем простого объявления перед свидетелями... »[114]

Неверность мужа не противоречит нравам, не осуждается, она узаконена обычаем. В его распоряжении рабыни, куртизанки, т.е. жена не нужна ему даже для удовлетворения сексуальных потребностей. Женщина с самого рождения сначала принадлежит отцу, потом — мужу, даже овдовев, она поступает под власть старшего сына. Она практически не выходит на улицу, даже на рынок или в баню ее сопровождает бдительная рабыня. Она не принимает участия в пирушках своего мужа, на которые мужчины приводят своих любовниц, она не знает друзей мужа и их дел. Это почти не человек, а машина по производству законных детей.

Можно ли было в таком обществе говорить о любви мужчины и женщины? Нет, конечно. В современном употреблении слово «любовь» имеет множество смысловых оттенков, но его ядром, его глубинной основой является, безусловно, половая любовь мужчины и женщины. Именно это чувство вдохновляет и наполняет лирическую поэзию, художественную литературу, драматургию, музыку, живопись. Выньте из нашей культуры этот стержень, что от нее останется? Античный грек просто не смог бы понять «Ромео и Джульетту» или «Гранатовый браслет» А.И. Куприна, ему была неведома ревность, и он не понял бы «Отелло», не существовало понятия супружеской неверности, и он не понял бы «Анны Карениной». Лирическая поэзия представилась бы античному греку собранием бессмысленных звуков. Робкое прикосновение, первый поцелуй, влюбленность, увлечение, страсть и ревность, разлука и жаркая встреча — всего этого, без чего мы не представляем себе жизни, не существовало в античном обществе. Даже сама красота — понятие женского рода — не имела того смысла, который мы придаем ей сейчас.

Не меньшим своеобразием отличался и жизненный мир средневековой Европы. Именно об этом своеобразии писал в своих работах Гуревич, подчеркивая, что Средневековье — это не какой‑то темный переходный период от античности к современности, а особый, чрезвычайно интересный культурный мир:

«Поскольку регулятивный принцип средневекового мира — бог, мыслимый как высшее благо и совершенство, то мир и все его части получают нравственную окраску. В средневековой «модели мира» нет этически нейтральных сил и вещей: все они соотнесены с космическим конфликтом добра и зла и вовлечены во всемирную историю спасения. Поэтому время и пространство имеют сакральный характер: неотъемлемый признак права — его моральная добротность; труд мыслится либо как наказание за первородный грех, либо как средство спасения души... »[115]

Этот мир принципиально отличен и от античного мира греков, и от нашего жизненного мира:

«Разве не удивительно с современной точки зрения, например, то, что слово, идея в системе средневекового сознания обладали тою же мерой реальности, как и предметный мир, как и веши, которым соответствуют общие понятия, что конкретное и абстрактное не разграничивались или во всяком случае грани между ними были нечеткими? Что доблестью в Средние века считалось повторение мыслей древних авторитетов, а высказывание новых идей осуждалось? Что плагиат не подвергался преследованию, тогда как оригинальность могла быть принята за ересь? Что в обществе, в котором ложь расценивали как великий грех, изготовление фальшивого документа для обоснования владельческих и иных прав могло считаться средством установления истины и богоугодным делом? Что в Средние века не существовало представления о детстве как особом состоянии человека и что детей воспринимали как маленьких взрослых? Что исход судебной тяжбы зависел не от установления обстоятельств дела или не столько от них, сколько от соблюдения процедур и произнесения формул и что истину в суде старались обнаружить посредством поединка сторон либо испытания раскаленным железом или кипятком? Что в качестве обвиняемого в преступлении мог быть привлечен не только человек, но и животное и даже неодушевленный предмет? Что земельные меры одного и того же наименования имели неодинаковую площадь, то есть были практически несоизмеримы? Что подобно этому и единица времени — час обладала неодинаковой протяженностью в разные времена года? Что в среде феодалов расточительность уважалась несравненно больше, чем бережливость — важнейшее достоинство буржуа? Что свобода в этом обществе не была простой противоположностью зависимости, но сочеталась с ней? Что в бедности видели состояние более угодное Богу, нежели богатство, и что в то время как одни старались обогатиться, другие добровольно отказывались от всего своего имущества?»[116]

Референты мира средневековой культуры весьма значительно отличались от референтов современных языков. В нем отсутствовали объекты, обозначаемые терминами современной науки; технические устройства, без которых немыслима жизнь и деятельность современного человека; объекты художественной литературы и искусства; в нем не было детей. Однако в средневековом мире присутствовали такие объекты, которых нет в современном мире: объекты христианской религии, общие предметы, духи, демоны и т.п. Даже те слова и их референты, которые для средневекового и современного мира являются общими, весьма существенно различаются. Скажем, наименования натуральных чисел в современной культуре рассматриваются как простые обозначения математических объектов, в Средние века они несли в себе глубочайший сакральный смысл:

«Число три — число Святой Троицы и символ всего духовного. Четыре — символ четырех великих пророков и четырех евангелистов. Вместе с тем четыре было и числом мировых элементов, то есть символом материального мира. Поэтому умножение три на четыре означало в мистическом смысле проникновение духа в материю, возвещение миру истин веры, установление всеобщей церкви, символизируемой двенадцатью апостолами. 4 + 3 = 7, человеческое число, союз двух природ, духовной и телесной. Вместе с тем семерка — символ семи таинств, семи добродетелей и семи смертных грехов. Семерка выражает гармонию человеческого существа и гармонию его отношения к Вселенной, семь планет управляют человеческими судьбами, семь — число дней творения, семь тонов григорианской музыки — чувственное выражение всеобщего порядка. Наконец, Господь, сотворив мир в течение шести дней, отдыхал в день седьмой и, следовательно, семерка есть символ вечного отдохновения»[117].

Таким образом, совершая какие‑то операции с числами, человек Средневековья переходил отдуха к материи, от евангелистов — к мировым элементам, к смертным грехам или добродетелям, т.е. испытывал чувства, совершенно не понятные сегодня. Казалось бы, и современный человек, и средневековый монах, умножая 4 на 7, получают одинаковый результат — 28. Но монах умножает два совершенных числа и 28 для него выражает соединение жизни земной с жизнью вечной: за этой простой операцией он видит гармонию и совершенство божественного мира.

Гуревич упоминает семь планет, управляющих человеческими судьбами. Слово «планета» мы используем и сегодня, однако его смысл принципиально изменился[118]. В системе Птолемея планетами считались небесные тела, вращающиеся вокруг Земли: Меркурий, Венера, Марс, Юпитер, Сатурн, Солнце и Луна. В системе Коперника Земля стала планетой, Солнце заняло место центра, а Луна из планеты превратилась в спутника одной из планет. Изменились и смысл, и предметное значение слова «планета». Материал чувственного восприятия — один и тот же, но разные культуры конструируют из него разные объекты, даже сохраняя для них одно и то же слово.

Сравнивая жизненный мир современного европейца с античным миром и миром Средневековья, мы видим, сколь велики различия между ними и как трудно сказать, что один из них лучше другого.