Смысл науки в специфическом удовлетворении исследующего человека.

- Между метафизическим побуждением и особенным научным знанием и исследованием имеются промежуточные звенья, представление которых дает нам осознать те способы, которыми наука дает удовлетворение. Смысл науки осознается в классификации, ведущей от самого примитивного практического удовлетворения к той метафизической подготовительной работе, которую мы имели в виду до сих пор.

а) Прагматическое удовлетворение.

- Удовлетворение заключается не в знании как таковом, а в отдельной от знания цели. Знания ищут не ради него самого, но ради того, что можно с ним предпринять. Не только в воле к технической реализации (воле к господству над вещами, чтобы сделать их полезными), но и в риторической воле к властвованию над людьми благодаря владению аргументами, средствами убеждения и эффектным знанием дела, и наконец, в чисто интеллектуальном разрежении, в простой воле к охвату и знанию вещей в единой системе знания, проявляется воля к власти, находящая удовлетворение себе не в знании, но в применении знания.

Вместо этого разделения знания и его применения в более глубоком прагматическом удовлетворении налицо неразрывное единство познания и действия (Einheit von Erkennen und Handeln). Мышление в активности жизни, благодаря которому человек всякий раз понимает себя самого в своей ситуации, но так, что это мышление придает новый вид самой ситуации, имеет ту особенность, что оно не познает некий существующий предмет, а лишь затем использует свое знание, но в теоретической необозримости наличного всякий раз отчасти творит тот предмет, который познает (in einer theoretischen Unübersehbarkeit des Bestehenden jeweils den Gegenstand, den es erkennt, mit schafft). Это так уже во внешней практике жизни, но еще глубже это бывает так во внутреннем развитии индивида. Ни то, ни другое не являются ни чистой деятельностью, ни созерцанием, но при всех отступлениях от вещей, имеющих целью понять их такими, как они есть, и при всей напирающей активности, еще не знающей, куда она ведет, они суть просветляющийся в деятельности, которая есть познание, идеал действенности (ein im Tun, das Erkennen ist, sich erhellendes Wirkensideal). Как та, так и другое преобразуют свой мир своим познанием, и при величайшей возможной объективности напряженность в глубине их делается лишь еще более истинной. Истинно то, что плодотворно, - таков здесь прагматический закон; он сомнителен, если желает выразить всякую вообще истину, но вполне пригоден для характеристики того специфически содержательного удовлетворения, которое мы получаем в знании;

б) Привлекательность убедительного.

- В противоположность применимости и плодотворности знания, в которых оно одинаково имеется в виду не как знание, исторически и для всякого индивида в его развитии постижение убедительной объективности некоторого содержания знания составляет некоторый рывок в движении сознания. В сравнении с погруженностью в субъективность практики теперь все достоверное, неизбежное, которое, поскольку оно постигнуто в понятии, должно быть признано как значимое всяким другим человеком, проступает перед нами как чистое знание. Критические методы его самопроверки, знание о предпосылках и границах всякого такого рода знания, и даже о степени его недостоверности и вероятности, - все это постепенно становится все более отчетливым исторически и в самообразовании индивида. Эта объективная достоверность, существующая без моего содействия и соучастия, перед которой в принципе угашается всякая форма моей субъективности, составляет, как прообраз всего прочного, один из великих основных фактов человеческого существования. Постижение ее дает всякий раз ничем не заменимое и ни с чем не сравнимое удовлетворение.

Убедительное познание, открытое первоначально в среде формальной логичности и математики, было осуществлено в эмпирическом исследовании и привело здесь к появлению знания о законах природы. Вначале эти законы, с большим трудом и удостаиваясь презрения от всех тех, кто полагал себя обладающим всеобъемлющей картиной мира, изучали на предметах, которые не имели никакого значения для нужд существования. В сравнении с этой достоверностью прежнее знание представлялось подобным сну и произвольной фантазии. Преследуя нечто действительно значимое, ученый думал, что только теперь он познает мысли Бога, которые лишь обманчиво являлись в прежних назидательных истинах и недоказуемых видениях.

Изучение законов природы само по себе не движется в первую очередь прагматическим мотивом: savoir pour prévoir pour pouvoir[24](Конт), но результаты этого изучения сразу же оказались практически применимыми так, как никто не предвидел. Надежная применимость и убедительное знание стали отныне взаимосвязаны. Без прагматических мотивов не началось бы развитие техники, которое хотя и преуспевало на основании некоторого исследования, но которое само лишь благодаря социологическим возможностям в их специфически пригодной для этого констелляции приобрело присущие ему сегодня гигантские масштабы в сотрудничестве бесчисленного множества открывателей и изобретателей. Они могли работать только потому, что прежде огромное колесо этого развития науки было - всегда удивительным образом - по совершенно иным мотивам приведено в движение ее подлинными творцами.

Удовлетворение, доставляемое убедительным в известного рода объективности, повело к недоразумению (Mißverstehen): к смешению истины вообще с убедительной правильностью, а потому к тенденции, силой которой признание убедительного поглощало в себе всякое удовлетворение от знания. Но хотя убедительное есть, бесспорно, неопровержимый краеугольный камень ориентирования в мире, столь же бесспорно то, что оно имеет и свои границы. Дело не только в том, что нам доступен только некий мир в мире, но не сам этот мир как целое убедительного знания; но и убедительное знание как таковое могло впоследствии принести разочарование. То, что восхищало в первом открытии, становится нескончаемой возможностью все новых правильностей. Оказывается, что уже в самых простых познаниях, если они доставляют подлинное удовлетворение, присоединяется нечто большее (ein Mehr hinzukommt). Все это отыскание и открытие и узнавание столь удовлетворяет нас не одним только убедительным знанием, хотя и никогда не бывает удовлетворительным без него, - но благодаря объемлющему целому, в котором имеет свой содержательный смысл отдельное открытие. Но само это объемлющее, которое как таковое мы не знаем ни убедительно, ни предметно, но которое проявляется лишь во всякого рода порядках, началах, единствах и систематиках, остается идеей;

в) Удовлетворение от идеи.

- Прозрение необозримого до сих пор множества феноменов в их принципе или правиле подчинено некоторой идее единства. Знание прирастает не только благодаря внешнему накоплению, но оно также упрощает. Это упрощение не знает конца. Самые всеобъемлющие теории, - всего замечательнее это в физике и химии, - никогда все-таки не превращают свой предмет, как целое, в некий прозрачный для мысли механизм, но остаются шагами на пути, направляемом бесконечной идеей единства, и через обнаруживающиеся всякий раз несогласованности вызывают следующие шаги. Но то, что в этом движении совершается прогресс, указывает на то, что эта идея единства есть не только методически действенный инструмент исследования, но что в самой природе вещей заложено то, чего мы в бесконечном приближении ищем при посредстве этой идеи, «как если бы», говорит Кант, «повсюду до бесконечности обнаруживалось систематическое и целесообразное единство при величайшем многообразии»[25]. Единство всякой идеи действительно не как объективно наличное или тем более убедительное, но как искомое единство. Она есть не единство, которое подвергается раздвоению, но множество, влекущееся к единству. Это единство идеи никогда не есть лишь формальное единство, но всегда содержательно. Причастность идеям означает новое удовлетворение, составляющее смысл науки, и служит истоком для различения существенного и несущественного в пределах убедительного вообще. Идея, как субъективность, есть побуждение, в силу которого приступают к поиску, и которое знает известное удовлетворение в каждое мгновение, когда что-то находят. Это последнее удовлетворение больше того, которое находят в играющем разгадывании загадок, потому что идее присуща специфическая объективность, придающая пробу подлинности (Gehalt) всякой находке;

г) Созерцательное удовлетворение.

- Присутствие при вещах мира, как желание знать фактическое в исполняющем восприятии -это путь к специфическому удовлетворению (Das Dabeisein bei den Dingen der Welt ist als Wissenwollen des Tatsächlichen in der erfüllenden Anschauung der Weg zu einer spezifischen Befriedigung). Правда, охота созерцать (Schaulust) и охота мыслить (Denklust), как простое любопытство, может впасть в ненасытимое беспокойство, но самому присутствовать в вещах, вместо того чтобы просто абстрактно знать о фактах, все равно что впервые найти себя в мире. Мир расширяется и углубляется, он словно бы распадается, и мир говорит на своем загадочном языке, отдельные звуки которого - факты.

Правда, сам факт не есть без труда достающееся, как бы мертво лежащее перед нами нечто. Я могу очень долго смотреть и все же иметь в сознании лишь расплывающиеся содержания, не умея довести до сознания ни одного факта. Факт открывается для меня только во взаимосвязи артикулированного мышления в созерцании. Простое называние внешнего факта еще не становится элементом действительного ориентирования в мире. Ибо факты сами по себе не доставляют удовлетворения, если они не являются ни доводами в познании, ни шифрами бытия, но остаются немыми для нас. Это бессмысленные в своей изолированности факты, с которыми я ничего не могу сделать. Только факт, постигнутый во взаимосвязи познания, открывает некий мир; только факт, говорящий со мною как выражение подлинного бытия, приковывает меня в такой же мере, в какой я сознаю, что этот факт расширяет мое собственное существование. Однако же факты уже и как таковые заключают в себе некий элемент непреходящего: они есть, даже если они и не истолкованы, но только возможность истолкования делает их стоящими фиксации фактами. Они сами, в своей нескончаемости, обладают все же собственным бытием для себя. Я противостою им в своей позиции, желающей эмпирически знать существование как простое так-бытие, потому, что оно есть. Ибо все данные познания становятся в своей фактичности возможными отправными точками для скачка к трансцендированию, поскольку они предстают сознанию как существенные в некоторой пограничной ситуации. То, что действительность как действительность касается меня, - это почтение к действительному (Respekt vor dem Wirklichen) имеет основание единственно лишь в метафизической интенции, для которой все действительное, - и, возможно, только оно, - может быть шифрописью подлинного бытия. Есть любовь к бытию, направляющая движение познания действительности в природе и истории. Есть боязнь, отыскивающая границы действительного, аномальное, далекое, больное, потому что оно действительно и как такое должно быть знакомо нам.

Эта тяга к созерцательному удовлетворению от фактичности как таковой называется эмпиризмом. Однако чаще, чем эта открытая готовность видеть, осуществляющаяся в удивленном примечании все нового и нового, которое сопоставляют и сводят воедино с уже полученным прежде, встречается видение вещей по привнесенной схеме, сжатие мира в ничтожный агрегат знаков-примет полезных действительностей. Способность овладевать фактическим в преданности каждой отдельной действительности сопряжена с живым присутствием здравого сознания, но ей всегда угрожает опасность от наклонности интеллекта подводить факты под имеющиеся понятия.

Эмпиризм кажется чем-то самоочевидным, но он отнюдь не так легко доступен. Его распространенность обманчива. Ибо, как популярная установка, эмпиризм есть лишь догматический эмпиризм, не свобода взгляда, но застывание положительной науки, превращающейся в непонятый и подавляющий авторитет. Это суеверие фактичности не видит факты как полноту действительности. Оно есть бедный содержанием способ утверждающего изречения (gehaltarme Weise behauptenden Sagens), а не достижение сознания фактического; оно закрывает нам кругозор, не будучи открыто вещам. Знание о фактах лишь тогда бывает знанием, когда его получают на основе собственного созерцания истоков; знание хочет, чтобы знающий отвечал за него сам. Вместо этого догматический эмпиризм нарушает границы знания, замыкаясь в то же время от фактически доступного знанию. В пустой вере в техническое всемогущество он обыкновенно связывает себя с техническими целями. Вместо удовлетворения сознания в открытости его для полноты фактического, сознанию грозит опасность отчаяться найти смысл науки. От этого отчаяния, приходящего вслед за тупой созерцательностью, которая в порядке возмещения движет в себе лишенное опоры интеллектуальное знание понятий, возникают враждебные фактам и науке мечтания (Schwärmen) и готовность принять любое суеверие.

Поэтому всегда остается задача: вновь обрести то, что было утрачено в ходе популяризации эмпиризма, - синтез эмпирической науки с трансцендирующей ее философией, осуществляющийся не как умственная комбинация научных результатов, но как философия в науке;

д) Граница удовлетворения.

- Все виды удовлетворения от науки, представляющие собою промежуточные звенья между особенным знанием и метафизическим исполнением, остаются преходящими, поскольку они все могут замкнуться в самих себе, лишь утрачивая действительное, которое им приходится забыть. Тогда они на мгновение кажутся покоящимися в себе самих, но как только дает себя знать их относительность, они вновь оказываются перед вопросом о смысле науки, как вопросом о ценности истины.

Чем более выраженно в них достигает насущной действительности некоторое знание, тем решительнее они, как ступени, оказываются возможностями, которые могут быть трансцендированы.

Ценность истины.

- Вопрос о том, имеет ли истина ценность, или же знание в конечном счете оказывает разрушительное действие, - очень старый вопрос. Кто умножает познание, умножает скорбь; знание расслабляет деятельность; сознание повергает в страх и препятствует естественному ходу процесса жизни; овладение познанием есть грехопадение. Так или подобно этому говорили нередко. Здесь утверждают уже не бессмысленность науки, выдвигая просто положение: не стоит знать, - но само знание видится как некий рок. При этом имеют в виду убедительное знание, неотклонимо существующее как нечто чуждое мне; я должен признать его, потому что не могу уклониться от него; оно кажется одновременно и самой прочной, объективной опорой, и неустранимым, уничтожающим меня своей необходимостью бременем; в силу первого оно кажется заманчивым, в силу второго - подавляющим меня своей тяжестью.

Это сомнение в ценности всякого знания разворачивается и далее: во-первых, оно ставит под сомнение прочность знания и отрицает его возможность; затем, оно усматривает в знании основание безрадостности человеческого существования; и наконец оно утверждает, что знание разрушает то, что оно познает.

Первое обвинение гласит: знание обманывает, ибо ведь на самом деле мы ничего не знаем. Всякое знание сомнительно. А потому результатом желания знать бывает отчаяние, признающее, что мы ведь ничего знать не можем. Мы исследовали, чтобы знать достоверно. Но в конце исследования мы стоим перед пропастью, лишились наивного обладания своим бытием и не имеем достоверного знания. Желание знать, говорят тогда, ведет к тому, что характеризуют как скептицизм и нигилизм.

Это обвинение возникает из ложной предпосылки, а именно, из смешения понятий об истине: мы желаем иметь всю истину в форме объективного убедительного знания, и тогда мы в самом деле вынуждены отчаяться в знании, ибо никакое убедительное знание не бывает безусловным, но каждое знание вместе со своими предпосылками относится в каждом случае к чему-то конечному в мире. Однако с точки зрения экзистенциально обоснованных понятий об истине убедительное знание есть только путь. Если мы превращаем убедительное знание в цель, чтобы иметь в нем свою опору, если, тем более, мы желаем, чтобы это знание давало нам миросозерцание, то мы должны испытать отчаяние, ибо отчаяние это заключалось уже в ложных требованиях к убедительному знанию. Знание, как предполагают здесь, должно дать то, чего в нем не заключается, и в то же время мы уклоняемся от тех требований, которые оно предъявляет.

Второе обвинение, гласящее, что знание есть основание безрадостности и безнадежности жизни, видит в знании источник разрушения для естественной установки человека в его чувстве существования. Стремление все знать, которое считается обычно чертой достоинства человека, считается здесь высокомерием, губящим всякую радость жизни. Как человек порою может думать о постигающих его действительностях: «О, если бы я этого все-таки не знал», - так же здесь оценивают знание вообще. Только забывая, можно радоваться, жить можно только, если предаваться иллюзиям. Как индивиду нужна его частная ложь о жизни, так же, говорят в этом случае, духовные движения, в которых мы живем, нуждаются в своих иллюзиях. То, чтобы человек отставлял в сторону неудобные факты и все обременяющее его знание, и чтобы в случае опасности он крепко держался за некое мнимое знание, считают здесь условием жизни. Индивидам нужна ложь об их жизни, духовным движениям масс нужны их иллюзии.

Это обвинение справедливо, поскольку оно утверждает, что знание затрудняет жизнь (das Wissen das Leben schwer mache). Для отдельного человека определенное знание может стать невыносимо и может фактически погубить его. Но само это обвинение предполагает суеверие знания (Wissensaberglauben), для которого знание получает абсолютный характер, неподвижно наличествует как простой результат и, в принципе, распространяется на все. Однако убедительное знание всегда партикулярно и относительно. Не может быть, например, абсолютно достоверных прогнозов. Но если прогноз относится к событиям, зависящим в том числе и от человеческой деятельности, то само мышление и высказывание прогноза становится фактором, который, смотря по конкретной ситуации, может даже вызвать это событие или воспрепятствовать его наступлению. Кто имеет претензию, что желает знать то, что доступно знанию, тот может делать это, в действительности, лишь если он желает знания методически (mit Methode), со знанием источников возможных ошибок, и если он, при неизменно присутствующем факторе недостоверности, может сказать перед лицом грозящих прогнозов: «Водружу у могилы надежды стяг»[26]; пока, наконец, для обреченности на смерть не улетучивается всякое решение, оставляя окончательное бессилие, которое неизбежно не может уже оставаться в объективной надежде, но взрывает ее в экзистенциальном принятии-на-себя (im existentiellen Aufsichnehmen). И все-таки в еще сохраняющем жизненную силу существовании знание редко оказывается поставлено перед альтернативой: знать или не иметь возможности знать; скорее, имеющее значение для существования знание обыкновенно бывает лишь более или менее вероятным знанием. Само знание всегда находится в движении, и вместо того чтобы застывать в покое, остается в вечном вопрошании к самому себе. И в этой своей критической форме знание тоже затрудняет жизнь, делает ее в крайних случаях даже невыносимо трудной. И уже экзистенция решает, чего она хочет: сохранить ли покой в отсутствие знания или рискнуть на самые крайние пограничные ситуации. Этого ни от кого нельзя требовать, никому нельзя и запретить этого. Но знание может не только разрушать, оно так же точно может привести экзистенцию к ее собственной глубине, приводя ее к ее истинной трансценденции.

Ибо настоящий порок этого обвинения заключается в том, что оно выдвигает против знания, как знания, утверждение, которое, как таковое, отнюдь не является убедительным знанием. Это утверждение имеет абсолютизирующую форму, утверждающую в общем и в целом то, что может быть значимо в единичном случае и в распространении на все случаи имело бы только относительную значимость.

И наконец, то, что знание будто бы разрушает, - счастье непосредственного существования, - само столь многозначно и сомнительно, что это обвинение, чтобы оно могло устоять как познание, должно было бы знать, что же именно оно желает защитить под именем этого счастья. Скорее, после того как мы решимся испытать тяготы знания, начинается такое бытие, которое в смысле действительно бывшего мы только по ошибке можем помыслить как утраченное.

Третье обвинение гласит: анализ (das Analysieren) жизни и переживания, мотивов и целей уничтожает само анализируемое.

В конце концов верно, прежде всего, что жизнь есть «не что иное, как» - и далее, кому как больше нравится: воля к власти, половое влечение, жажда существования и т.д. А потому требуют сохранения здоровых инстинктов, желают прекратить анализ, особенно психологический и социологический анализ. Рефлексия, говорят тогда, превращает все, к чему прикасается, в нечто такое, ради чего не стоит стараться. Она подрывает основы подлинного самосознания, обнаруживая за каждым сознанием нечто иное и никогда не достигая сути вещей.

Это обвинение относится к особому способу знания; утверждение, что анализ уничтожает анализируемое, справедливо только по отношению к иллюзиям. Это обвинение слишком многого ждет от знания, получаемого путем анализа, и с ложной верой смотрит на его результаты; анализ всегда строит лишь набросок возможностей и типов, с которыми мы приступаем к действительностям, никогда, однако, ими не исчерпывающимся. Таким образом, обвинение предполагает нечто невозможное; поскольку анализ вовсе не достигает того, что он якобы уничтожает, он не может быть убедительным знанием о некотором сущем, которое подлинно есть. Есть такая в самом замысле неправдивая аналитика, которая на самом деле есть лишь уклонение от свободы; человек хотел бы удостовериться на пути, лежащем через некоторое знание, в том, что действительно только через свободу из собственной вовлеченности как экзистенции, но никогда не как то, что мы можем найти в данном. Анализ не проникает до меня самого. Разочарование несправедливо выдвигает упреки в адрес знания. Просветляющий анализ имеет экзистенциальное значение, но он не может ни создать, ни разрушить бытие как возможную экзистенцию. Он остается в стихии явлений как подлежащих объективации.

Сомнению в ценности знания нельзя просто противопоставить утверждение о его положительной ценности. Там, где воля к знанию безусловна, там в ее оправдание ничего говорить не нужно. В самом деле, нет нужды знать, куда еще поведет нас знание. Возможность знать и знание - это наша судьба. Отменить ее мы не можем. Мы можем только выбирать: исполнить ее или уклониться от нее.

Возможно ли уклонение при подлинности экзистенции - это еще один вопрос. Есть ли смысл соединять убедительное знание с понятиями об истине «идея», «экзистенция», «трансценденция» под общим именем «истины»? Доказать это невозможно, ибо такое доказательство оставалось бы лишь в рамках убедительного; но идея, экзистенция и трансценденция не являются сущими предметами в мире. Я достигаю их только в просветлениях косвенного осознания.

Однако то, что в языках мира слово «истина» тысячелетиями употребляется в столь различных смыслах, служит нам указанием на внутреннюю взаимосвязь. Истина экзистенции становится неуверенной в себе, если она обходит убедительное знание или погрешает против него. Есть своеобразный пафос в словах: sapere aude[27], безусловность желания знать, которая однако не может быть выведена из достоинства простой правильности. Первоначальное желание знать есть риск, потому что за ним следует опасность отчаяния. В неограниченном знании я смотрю в лицо действительности, перед которым могу окаменеть. То, что просветляется в пограничных ситуациях, только познанием постигается во всей полноте его действительности. Великий и страстный исследователь - если бы его спросили, какой смысл имеет для него наука, - мог бы, вероятно, ответить, что нужно посмотреть, что может выдержать человек. Обходить убедительное знание - это предательство по отношению к истине, лежащей еще глубже. Убедительное знание -это форма, в которой наше существо осознает налично существующее во всяком его виде. Без сопротивления этого знания свобода не может обрести существование и принуждена бывает оставаться бессодержательной.

Не только из закона противоречия, не только из желания признать убедительно верное проистекают слова, которые, как некую тайну, произнес, умирая, Макс Вебер: «Истинное - это истина». В них точно выражено целое истины, в котором это убедительное знание заключено как путь к ней. Только с истиной я стою и падаю, как экзистенция, и только из нее может получить свой производный и вторичный пафос убедительное знание науки.

Тот колышек, к которому можно прикрепить науку, чтобы она наверняка получила возможный для нее смысл, невозможно отыскать в мире посредством ориентирования в мире. Экзистенциальная значимость ориентирования в мире заключается в том, чтобы знание прекратилось и чтобы, перед бездной ничто, для экзистенции открылась возможность трансцендирования. Знание не дает окончательного удовлетворения. Но знание - это путь, по которому экзистенция может прийти к самой себе: между тем как в ориентировании в мире она стремится к знанию, смысл науки в конечном счете зависит от того, из чего экзистенция приготовляет для себя возможность трансцендировать мир.

Трансцендирование по ту сторону мира (Transzendieren über die Welt)

Никакое знание не существует законченным само по себе. Повсюду есть некий остаток как граница. То, что я мыслю и познаю, заключено в специфических категориях, но оно не абсолютно. Ничто не есть первое, и ничто - последнее и предельное. Все в мире находится между этими воображаемыми полюсами. Что бы в мире я ни постигал - механически проницаемое или интуитивно наличное, аппарат или жизнь, рациональную идею цели или бессознательную мотивацию, предсказуемое или неопределенное и возможное, все есть нечто особенное, ничто не имеет основания в самом себе.

Если я хочу знать что-то о мире как целом, то я должен высказывать суждения, в которых я высказываю нечто обо всем или о бесконечном как о реальном существовании. Но этого существования для меня нет, потому что я никогда не могу привести его, как предмет, в исполненное сознание. Высказывания о нем запутываются в неразрешимые противоречия.

Во всех своих исследованиях я обращен к миру. Мир есть объемлющее в осязаемом настоящем, и то, что налично для меня в частности. Но мир не есть абсолют. То, что являет мне себя в мире, хотя и не есть сам мир, но есть в мире, которым я овладеваю во всяком особенном. Бытие мира может быть действительно для меня как бытие этой познавательной идеи. Однако и эта идея вновь конкретизируется, становясь лишь неким миром в мире. Мне кажется, что я приближаюсь к целому, когда изучаю сущее в этом целом, и все же я всякий раз переживаю лишь некое целое среди прочих.

Поэтому целое мира не есть подлинное целое, поскольку и как идея оно не получает действительной конкретизации, но есть лишь пограничная идея.

Но если бы пограничная идея также была идеей о некотором действительно наличном существовании, к которому бы приближалось наше познание, то цель, как лежащая в бесконечности, была бы все же недостижима. Познание - дело всякий раз ограниченной индивидуальной жизни и ограниченной в ее совокупности жизни человеческой истории.

Но то, что фактически недоступно, не имеет и доказуемого существования само по себе. Мир не замкнут в себе, сколько бы мы некогда ни продвинулись в нем как познающие существа. Об этом свидетельствуют относительность убедительного знания, непреодоленная нескончаемость, недостижимость единства картины мира. Границы целесообразной деятельности в мире дают нам пережить это в практическом опыте.

Если реальный существующий мир рухнул для нашего сознания, в пользу сугубо партикулярной объективности и универсальных чистых идей, это могло бы ослабить нашу жажду исследования; но эта жажда не ослабевает, если исследование исполнено одушевляющего его смысла, пытающегося проникнуть к границам. Если этот смысл исследования желает, чтобы в нем раскрылось перед нами нечто от бытия в себе, то исследование хотя и постигает независимое существование, насколько таковое себя показывает, но само это существование есть сразу же лишь возможный шифр бытия для метафизически-трансцендирующего чтения его экзистенцией. Исследование удостоверяется в чем-то убедительном, которое учит господствовать над нескончаемостями и позволяет постигать отдельные единства. Как становящееся исследование, оно совершает неограниченное расширение познавательного пространства для сознания. Самокритика в этом становлении никогда не дает исследователю окончательно потерять прочное в непрочном, но лишь позволяет ему более четко определить это прочное. Исследование живет тогда в сознании наличия пока еще невообразимых возможностей. Правда, оно знает, что никогда не постигнет мира, как подлинного и абсолютного бытия, однако знает также, что существование в мире таково, что в нем встречается доступное убедительному знанию, как познаваемость многообразного смысла. Идти по этим путям, чтобы найти непреложно истинное, - это как бы самое величественное приключение человечества. Оно решается на что-то, цели и смысла чего оно не знает, хотя оно вдохновляется и движется вперед именно им.

Всякая граница, которую осознает исследование в мире, есть возможность для трансцендирования. Границы пролегают с двух сторон. Отрицательная граница - это иррациональность непредсказуемого, непостижимое, являющееся в физических «константах», в движениях атомов, во всяческой «случайности» законов природы. Это иное, не проникнутое Логосом - материя. Но положительная граница заключается в свободе. Здесь я уверенно сознаю некоторое бытие само по себе, которое прежде было определено лишь отрицательно и которое действительно для нас лишь как сопротивление. Естественные науки пытаются уловить непроницаемое в своих закономерностях и теориях; науки о духе конструируют деяния и явления свободы для сознательного представления ее в ее закономерности и ее нормативном значении. Но абсолютную границу для естествознания составляет темное абсолютно иное, для науки о духе - свобода экзистенции, как исток коммуникации.

Эта граница приводит меня ко мне самому. Я бываю самим собою там, где я уже не скрываюсь за некоторой объективной точкой зрения, которую я лишь представляю (vertrete), и где ни я сам, ни другая экзистенция уже не могут стать для меня объектом. Здесь имеется присутствие, которое, правда, было названо «непосредственностью», но которое не составляет природовидно-пассивного первого, но есть насущное (Gegenwärtigsein), как необъективируемая действительность. Можно сказать: не достигнуть подлинного присутствия - идентично простому бытию-объектом и видению всякого бытия как лишь объекта; но подлинное присутствие есть экзистирование. Это способность к мгновению не просто переживания, но воления, решения и исполнения.

Перейти эту границу - значит совершить скачок от ориентирования в мире к свободе. Свобода никогда не бывает доступной для ориентирования как нечто доступное эмпирическому знанию. Скорее, в мыслящем познании для экзистенции есть два взаимно определяющих друг друга возможных пути к себе самой:

Первый путь - это рассмотренное выше чистое ориентирование в мире без иллюзий, в критическом отделении доступного нашему знанию от недоступного ему, как путь бесконечного прогресса. Мир постигается в понятии в своей независимости, и однако, в то же время на его границах - как нечто не существующее из себя самого, а в частностях всякий раз относительное и зависимое от перспективы взгляда.

Вторым путем идет возможность мышления, которое ничего не значит для ориентирования в мире, потому что ни в каком предмете это мышление не находит себе адекватного исполнения: мышление, для которого мир становится образом, а всякий образ некогда вновь исчезает; которое превращает мир в свободу и видит мир так, как если бы оно состояло с ним в коммуникации и получало от него ответы. Просветляя свободу, это мышление взывает к возможной экзистенции. Читая шифры существования, оно заклинает трансценденцию. То, что оно делает, не является ни убедительно логичным, ни гипотетичным, ни приемлемо верным, ни вероятным, но действительно как историческое исполнение в некоторой объективности, которая в самом своем образовании (Gestaltung) вновь преодолевает себя. Это мышление не движется в прогрессирующем процессе, но в процессе преобразования (Dieses Denken geht keinen Fortschrittsprozeß, aber einen Wandlungsprozeß). Если оно есть, то оно всецело присутствует в настоящем, а не есть только виды на будущее исполнение.

Еще до того, как мы обратимся к возможному содержанию этого трансцендирующего мышления, - вступив в просветление экзистенции и метафизику, - перед нами лежит кантовское трансцендирование по ту сторону всякого мира: мир есть явление, которое не может быть бытием в себе. Это трансцендирование, представшее нам в конкретных, видоизменяющихся формах на границах научного ориентирования в мире, составляет идейную основу всякого философского ориентирования в мире.