Глава 8. Психопатология. Какой бог сейчас оказался оскорбленным?

Не потому ли я не буду на тебя навлекать

Мельчайшие, как укусы насекомых,

уколы критического осмысления,

Никогда не выпущу вслед за тобой гончих-борзых тревоги

Из их конуры,

И не обращу к тебе гигантское зеркало рефлексии -

Размером со стадион?

Билли Коллинз[171]. «Бегство читателя»[172]

Огромную роль в современной психотерапии и психиатрии играет DSM-IV, наша любимая аббревиатура, настольная книга, любимый справочник, наше специальное «Руководство по диагностике и статистике психических расстройств, четвертое издание». Никто из обучающихся в рамках какой бы то ни было программы, начиная с психиатрии и кончая социальной службой, ничего не узнает о богах, зато все должны досконально знать DSM-IV, так сказать Библию психотерапевтов.

Каждого специалиста обучают помнить номер диагноза, вести наблюдение за поведением человека, собирать историю его болезни и согласовывать все это с названием диагноза, которое стало результатом соглашения членов комиссии, разумеется, в результате некоего конфликта и найденного компромисса. В соответствии с DSM-IV у нас больше нет обычного «насморка», который называется депрессией, а страдаем мы «дистимическим расстройством»; причем термин «дистимия» имеет греческие корни и означает «отсутствие сильного чувства». (Оказывается, что даже DSM-IV подчиняется метафоре.)

Таким образом, человек лишается страсти, Афродита изгоняется, Арес подавляется и т.п. Никого особенно не волнует ни этиология, ни причины депрессии, не беспокоят и ее последствия; зато заботит курс лечения, который определяется в основном влиянием страховых компаний и поддерживается стараниями подхалимов, которые им прислуживают. И будьте уверены: здесь, в нашем обожаемом DSM-IV не будет ни одного упоминания о каком-то оскорбленном боге.

DSM-IV, как и все предшествующие издания, создавался с самыми благородными намерениями: это был поиск универсальных паттернов поведения, чтобы сократить хаос и снизить возможность ошибок при постановке диагноза, назначении медикаментов в ходе лечения пациента и тем самым способствовать единообразию врачебных действий. Но, к сожалению, общим результатом стало сверхобобщение, которое не учитывает индивидуальность пациента, избегает личностных нюансов и устраняет глубинную размерность – ради того, что поддается учету, что сводится в таблицу, укладывается в статистические нормы и что подчиняется фантазии о контроле.

С точки зрения сознания этот мотив вполне приемлем, но бессознательно он уводит в сторону и даже является вредным. И терапевт, и пациенты обязаны следовать общепринятым правилам, если они хотят продуктивно общаться друг с другом, иметь доступ в клинику, получать оплату по страховке, выписывать и получать рецепты и т.д. Это вполне управляемая система, хорошо задуманная, но в конечном счете попирающая человеческую индивидуальность и земные силы, которые управляют душой. Но, что важнее всего, здесь никогда не разрешается употреблять подозрительное, расплывчатое слово душа, которое, как я уже отмечал, по иронии соотносится с греческим словом psyche, то есть психика.

Как и в любой загадке, пропущенное слово, конечно же, содержит разгадку.

Давайте на минуту откроем DSM-IV и посмотрим, что можно там увидеть. Ибо, как уже отмечалось, наша старая знакомая, наша постоянная спутница депрессия практически исчезла. Все, что было «выдавлено обратно или вниз» (depressed), сейчас мучительно страдает от недостатка страсти или порыва, но так должно быть. Депрессия интрапсихическая, в отличие от депрессии, вызванной биологическими факторами, представляет собой автономное отведение потока либидо в сторону от его основного русла, направленного во внешний мир. Эго может снова обратить свой интерес к внешнему миру, но либидо отказывается направиться туда, куда хочет Эго. Короче говоря, человек противодействует некой силе, трансцендентной Эго.

Несомненно, было бы весьма оригинально назвать такую силу богом, не так ли? Вместе с тем в своем ответном письме Валентину Бруку Юнг позволил себе дерзкое утверждение. Юнг отвечал на все вопросы, поступавшие к нему с тех пор, как в своем известном интервью Джону Фриману на телеканале Би-Би-Си он заявил, что у него не было необходимости верить в Бога, потому что он знал о его существовании [173]. Многие люди писали Юнгу, выражая просьбу прояснить, что он имел в виду, когда заявлял об этом. Его ответ был провокационным, однако вполне соответствует нашему подходу:

Я знаю о существовании образов Бога и в общем, и в частности. Я знаю, что они представляют собой универсальное переживание, а поскольку я сам не являюсь исключением, то знаю, что и у меня тоже существует такое переживание, которое я называю Богом. Это переживание противостояния моей воли другой, зачастую более сильной воле, которая встает у меня на пути с явно пагубными последствиями, вкладывает в мою голову странные мысли и которая иногда направляет мою судьбу туда, куда я меньше всего хочу, или заставляет ее совершать самые неожиданные повороты, о которых я ничего не предполагал и не имел никаких намерений.[174]

На очевидный вопрос «Почему вы называете это Богом?» Юнг отвечает:

А почему бы и нет? Это всегда называли «Богом». И на самом деле это прекрасное и очень подходящее слово. Кто мог бы откровенно сказать, что его судьба и жизнь были сознательными результатами лишь его сознательного планирования… Я знаю, что я хочу, но я сомневаюсь и пребываю в нерешительности относительно того, придерживается ли Нечто того же мнения или нет.[175]

Безусловно, некоторая сентиментальность и склонность к антропоморфизму побуждает нас иметь более воплощенное представление о боге как о том, кто больше всего похож на нас и, конечно же, разделяет наши моральные ценности и имеет тот же взгляд на внутренние декорации – теории о том, как должен быть устроен мир и т.д. Но устремивши свой взгляд на целый пантеон, на сонм божеств, мы можем видеть, что многие из них не обладают теми индивидуальными свойствами, которые создают у нас ощущение комфорта. Совершенно наоборот: они часто противостоят нам, причем делают это грубо и бесчеловечно.

В данном случае Юнг говорит именно о том, что всегда, когда программа Эго оказывается перечеркнутой, когда оно становится подвластным трансцендентным силам, речь идет о присутствии божества. У того Нечто, о чем или о ком говорит Юнг, есть свое мнение, совершенно не имеющее ничего общего с нашим. Если бы, наоборот, его мнение полностью совпадало с нашим, мы безусловно были бы бессмертны, прекрасны, мудры и всемогущи, – кем мы, конечно, вовсе не являемся.

Говоря о «богах», мы говорим метафорически, как подобает любому подходу к mysterium tremendum [176], великому таинству. Не будем забывать о том, что Боги являются нашими персонификациями, конструктами нашего ограниченного интеллекта, которые указывают на энергии, управляют мирозданием и пронизывают всю нашу сущность. Поэтому при «депрессии» наша сущность перестает находиться в согласии с намерениями богов. Несомненно, боги могут запросто унести нас туда, куда им захочется, включая стабильное состояние депрессии. Но когда мы исследуем психодинамику, то есть динамику души, мы увидим, что депрессия – это выражение энергии, трансцендентной возможным вариантам выбора Эго, хотя она может ощущаться как подавленность.

Быть может, Эго находится под воздействием комплекса (который является отщепленной мифологемой, а иногда – даже целой мифологической системой), или оно теряется в изобилии возможностей воображаемого выбора, как это часто случается с нами в детстве. Ребенок может пребывать в депрессии просто потому, что открывающийся ему диапазон возможностей, реальных или воображаемых, не согласуется с программой его развития, предначертанной богами.

Или же рассмотрим тревогу, аффект, который постоянно присутствует в нашем шатком, зависящем от непредвиденных обстоятельств экзистенциальном состоянии. Трудно себе представить организм, сохраняющий спокойное самообладание перед лицом неизбежной гибели несмотря на то, что главная цель большинства мировых религий как раз и состояла в том, чтобы противопоставить Нечто страху смерти. Многие из этих религий стремились избавить человека от страданий, прибегая к манипуляции – обещанию загробной жизни, которое, в конечном счете, представляет собой лишь обещание Эго прожить вторую жизнь, как правило в лучших условиях[177]. Наверное, только буддизм идет по самому сложному пути, а именно через освобождение от тревоги благодаря деятельности самого Эго. К этому следовало бы добавить огромное моральное воздействие программ «Двенадцать шагов», в которых коллективные усилия направлены на то, чтобы каждый мог узнать пределы собственных возможностей и превзойти их.

Совсем недавно я разговаривал с коллегой, которая страдала по причине взятых на себя обязательств перед взрослыми детьми – сыном и дочерью, о которых она по-прежнему пеклась и заботилась. Притом что ее привязанность к детям была абсолютно естественной, она ужасно устала не только от работы, но и от выматывающих каждодневных родительских обязанностей, ибо человеческая зависимость беспредельна и потребности в поддержке не имеют границ.

Абсолютно безнадежно пытаться повернуть этот энергетический поток вспять. Вместе с тем люди, которые выросли в хаотичном и нестабильном окружении, научились приносить в жертву свои потребности и устремления души фантазиям, стабилизирующим окружение. При этом они страдают хроническим чувством вины за то, что им не удалось это сделать, и гнева, что им приходилось это делать (он обычно скрывается под видом депрессии, «обращенного внутрь гнева»), а также изнуряющим безумным намерением перевернуть мир ради его стабильности.

Во время нашей беседы мне пришлось рассказать ей многое из того, что она и так хорошо знала, но ей нужно было услышать это снова. Я напомнил ей о реальных пределах ее физических возможностей, о том, что все равно ее дети, как и пациенты, находятся во власти богов, о том, что боги управляют космосом, не нуждаясь ни в наших советах, ни в нашем участии. Как только прозвучали эти слова, соответственно снизился уровень тревожности. Не было никакого великого инсайта. Никакого революционного изменения личности. Было просто напоминание о том, что все в руках богов, и не дело людей заботиться о божественном. Но могло случиться наоборот – уровень нашей тревожности мог закономерно повыситься, вместо того чтобы использовать свой шанс ее избежать. Тогда в тревоге воплощается оскорбление богов, потому что проявлять ее – значит забыть о том, что боги – это боги. Иногда мы считаем себя богами, и этого уже достаточно для того, чтобы начать страдать от тревоги.

Известный недавний скандал, связанный с педофилией у священников и похищением детей, напоминает нам о том, что каждый из нас может оказаться в плену, во власти одной более ранней мифологемы, которая останавливает процесс развития эроса. Легко ненавидеть другого, кто совершил тяжкое преступление против беззащитного человека, когда сам отказываешься признать, что твой собственный эрос имеет свои изъяны, которые все равно проявятся: так или иначе. Существует немецкая пословица: «Напишите на стене "черт", и он тут же появится». Начните гнать от себя эту мысль, и бог постарается вам отомстить как-то иначе.

В конечном счете слово «патология» означает не что иное, как «выражение страданий». Уязвленные боги – это патология, которая свойственна всем нам. Боги не имеют морали в конвенциональном смысле этого слова, который мы имеем в виду. Акула, которая заглатывает нас, торнадо, который разносит в щепки наш дом, рак, который пожирает нас изнутри, вообще не имеют морали; это просто Dasein, бытие как оно есть, история, «какой ей следует быть». Вместе с тем, если нам приходится жить в том или ином сообществе, мы морально ответственны и за наше служение богам.

Если верить ежедневным газетным и телевизионным новостям, человек становится наиболее опасным, если отрицает эротическую энергию, живущую у него в душе. Тогда волей-неволей происходит отыгрывание божественной энергии. «Молочные» теологии[178], на которых были воспитаны очень многие из нас, не принимают во внимание суровый, иногда деструктивный и всегда властный характер божества. Такие отвергнутые боги ищут возможность отомстить через бессознательное. В одном случае будет совершено насилие по отношению к невинному и беззащитному ребенку; а в другом случае это насилие будет совершаться над самим собой посредством вытеснения в подсознательное и, возможно, соматических симптомов, потому что отток энергии вызывает истощение эроса.

Если мы изучим DSM-IV, то найдем много разных категорий человеческих переживаний; все они описаны на языке бихевиоризма: по той же причине в большинстве, если не во всех современных колледжах, существуют отделения социальных и бихевиоральных наук. (При этом большая часть студентов посещает курсы, больше связанные с бизнесом, тогда как меньшая часть – курсы изучения языков, изящных искусств и истории.) Кто бы стал спорить, что поведение человека неважно? Я точно не буду. Наша индивидуальная история – это отчасти совокупность стилей нашего поведения. И вместе с тем наша история – это раскрывающийся архетипический паттерн, архетипический процесс, который следует своей программе развития, это последовательность возможностей выбора, которые могут быть сознательными или бессознательными, а кроме того, в нашей истории присутствует нечто таинственное, о чем мы почти ничего не знаем и что еще меньше поддается нашему контролю. Когда мы объединим все эти факторы, что-то обязательно упустим из виду, а именно: ключ к тому таинству, которое мы называем «богами».

Среди всех бихевиоральных категорий в DSM-IV чаще всего встречаются зависимости и парафилии (причудливое слово, обозначающее сексуальные расстройства). Может ли существовать связь между этими обозначенными паттернами, один из которых – паттерн жизнедеятельности, который выбирает большинство студентов колледжа, а второй – паттерн одной из этих массовых патологий?[179]На первый взгляд, не существует никакой связи, но вполне возможно, что и на эту таинственную сферу тоже воздействуют боги. В силу того, что так называемым социальным наукам предписано быть логичными, строгими и кроме всего включать в себя количественные исследования, может ли быть так, что богов просто вынудили уйти вглубь и, по выражению Юнга, заставили стать «болезнями»?

Что же может быть общего между зависимостями и парафилиями? И то и другое – постоянные навязчивые состояния. Просыпаясь утром, никто не хочет, чтобы у него весь день пошел наперекосяк. Никто не вызывает у себя нежелательные и зачастую бессознательные мысли, никто специально не погружается в навязчивые состояния; никто не хочет пребывать в состоянии одержимости, совершать действия, мотивированные увеличением страха из-за таких повторяющихся мыслей. Несомненно, их объединяет именно желание соединения. (Более того, вспомним, что это желание соединения скрыто в этимологии латинского слова религия (religio), буквально означающего «снова вступить в связь», «воссоединиться».) Наше общее состояние – это состояние отделения, изгнания из рая, потери, исторжения из утробы – и соответствующее переживание одинокого, опасного блуждания в этом зачастую враждебном мире, лишь с небольшой отсрочкой неизбежного приговора – смерти. (Ах, ну да, – хорошего дня всем нам!)

Желание соединения символически переносится на пищу (материя/Мать), приобретения, алкоголь (aqua vitae [180]или spiritus [181]), работу, теплое тело. В каждом случае экзистенциальная тоска направляется на суррогат, и символ, материализуясь, воплощается в одержимости, за которой стоят паллиативное поведение или навязчивость. Разумеется, исцеление архетипической травмы может быть только временным, а потому оно должно повторяться; именно это и характеризует зависимость.

Зависимости присущи всем людям. Стоит лишь посмотреть на цикличные методы борьбы с тревогой, которые развились на рефлекторной основе в повседневной жизни. Вопрос заключается не в том, существует ли зависимость, а в том, какая существует зависимость, какую символическую форму она принимает, в какой степени она развивается и каковы масштабы ее последствий. Что же касается парафилии, то Американская психиатрическая ассоциация (АРА) здесь снова прибегла к метафоре. Термин парафилия означает «всевозможные видоизменения нашей любовной тоски», – тоски, которая, наверное, может найти удовлетворение только в соединении с богами.

Все мы тоскуем вследствие расщепления души. Одна часть души жаждет зацепиться за землю в хтоническом объятии; другая тоскует по небесам, по трансценденции, по духовному пристанищу. Таким образом, в наиболее часто встречающихся формах психопатологии – зависимостях и парафилиях – мы видим тоску по единению с исчезнувшими божествами, источниками жизни, первоисточниками нашей энергетической системы, хранилищем смысла – с домом, от которого мы отделились и к которому, естественно, стремится наша душа.

Пока мы будем называть «богом» того, по кому мы тоскуем, и признавать силу своей тоски[182], только ограничиваясь психологическими рамками повседневности, мы будем лишь манипулировать своим поведением, поддерживать шаткую силу Эго, переживать рецидивы, навязчивые повторения и чувство вины[183]. Пока мы не сможем сознательно подчиниться тоске по богам, мы будем по-прежнему вязнуть в трясине материализма, пребывать в тупике бесплодных фантазий относительно изменения своего поведения и продолжать очернять человеческую душу.

Вместо того чтобы стремиться к восстановлению почтительного отношения к таинствам, наши современники, благодаря высоко научным психиатрическим установкам, оставляют эти вещи далеко за пределами нашего внимания. Поэтому наши болезни прогрессируют сильнее, а состояние нашей культуры становится все более безнадежным.

Когда мы не можем сформировать правильное отношение к собственной душе, нечто у нас внутри стремится нас защитить. Поэтому часто DSM-IV и те, кому приходится применять существующие в нем предписания, помещают своих клиентов в футляры поверхностных и умаляющих человека диагнозов. Достоинство и глубина каждой человеческой души, независимость духа и отдельный путь индивидуации, которым должен следовать каждый из нас, приносятся в жертву фантазии об обозначении, контроле и исправлении. Но богов нельзя поставить в дурацкое положение, и в результате таких усилий лишь увеличивается патология и клиента, и терапевта.

Вместе с тем парадокс заключается в том, что если боги – это болезни, то наши болезни являются религиозными. Если боги -это персонификации сил, которые правят Вселенной, то наши расстройства – это нарушения этих энергий и их намерений в отношении нас.

Другая категория возрастающей диагностической заболеваемости связана с тем, что сегодня называется «расстройствами личности». Ранее называвшиеся характерологическими расстройствами, словно они относились к недостаткам характера, не соответствующему какому-то коллективному смыслу морали, личностные расстройства являются недостатками «личности». Здесь мы снова сталкиваемся с влиянием метафоры, даже исходящей от АРА. Некоторые юнгианские теоретики называют эти феномены «расстройствами Самости», предполагая, что отношение к Самости было нарушено: чаще всего в родительской семье или в результате культурной травмы. Эта метафора является довольно полезной в той мере, в которой человек хочет приравнять деятельность Самости к телеологии богов. Что касается меня, то мне хочется иметь такое метафорическое равенство.

Действительно, метафорой является сама Самость. Это – не сущность, это – деятельность. Самость самоосуществляется; боги – «божествуют», так сказать. (Заметим, как трудно в нашем нарицательном, называющем языке превратить эти существительные в истинную идентичность, выраженную в глагольной форме. Это звучит ужасно, даже смешно, однако мы должны приложить усилия, чтобы восстановить динамическую, телеологическую и вместе с тем непредсказуемую сущность богов в их божественной деятельности.)

Конечно, я был несправедлив к АРА и к DSM-IV, ибо они создавались добросовестно, с серьезными намерениями, и существующая бюрократизация в нашей службе охраны психического здоровья, быть может, даже неизбежна. Простите меня за некоторую риторическую гиперболу, но все же позвольте мне настоять на своем. Мне хочется, чтобы мы не были околдованы сухим диагностическим языком, пустой псевдонаучной номенклатурой, этой книгой посланий Папы Римского, этой терапевтической Торой, как ими околдованы множество практикующих психологов, на которой настаивают многие страховые компании и из-за которой столько людей на всю жизнь почувствовали себя униженными, оскорбленными, с приклеенным ярлыком на всю оставшуюся жизнь.

Нельзя выписать рецепт, подходящий нашему общему состоянию: не существует прозака для человеческой личности, нет се-рентила для лечения прекращения деятельности души, нет рисперидона[184]в качестве духовного рецепта, как нет возможности избежать нашей аномии[185]. Если внешний и внутренний миф у нас не совпадают, то и душа остается разделенной. Если внешний миф не поддерживает индивидуацию, то мы проживаем экзистенциальную диссоциацию.

Такова атмосфера и таков контекст нашего времени, и именно поэтому в конце XIX века была изобретена глубинная психология.

К концу XIX века человеческая душа оказалась в пропасти между медицинской моделью, которая по своей сути прекрасна и полезна, – и екклесиастической моделью – такой тесной, которой она стала. Кто-то должен был опуститься в те глубины в поисках души, чтобы пойти по следу богов вплоть до их древней обители. Фрейд и Юнг, а также их последователи совершили этот шаг во внутреннюю пропасть, ибо они должны были его сделать. Это нужно было не только их пациентам, но и им самим, ради спасения своей собственной души. Снижение значимости родовой мифологии привело их к поиску истока всего мифа, движения души, обители богов и поля их действия.

Психоанализ – это не суррогатная религия, как заявляли некоторые критики. Тем не менее этот процесс может вызвать у человека возобновление трепетного ощущения при движении трансцендентных сил у него внутри. Как нам известно, институциональная религия часто может служить защитой от возможного религиозного переживания. И современная психотерапия в сильной степени является защитой от возможности истинной психологической встречи, которая происходит у тех людей, которые никогда не были ни на одной сессии индивидуального анализа. А что было бы, если бы к психике пришлось отнестись всерьез? Тогда следовало бы признать присутствие тех, кого мы метафорически называем богами] тогда можно было бы отказаться от фантазий о контроле и управлении и начать разгадывать покрытые мраком тайны своего странствия.

Истинная практика терапии заключается в приближении к нуминозному, к тому, чтобы под его воздействием снова испытать страх и трепет и тот душевный подъем, который бывал в детстве, и ощутить волю недремлющих богов в слабой плоти, в загадочных сновидениях и, наконец, быть может, благодаря расширению и углублению сознания.