Вильгельму греверу, 20 ноября 1840 г.

В. Бланка — ни строчки, от Плюмахера — еще меньше; sacré tonnerre! * — что мне сказать на это? Когда я тебе писал в последний раз, в моем свертке табаку было еще семь фунтов, теперь же в нем едва ли остался кубический дюйм, а ответа все еще нет. Вместо этого вы веселитесь в Бармене — ну, подож­дите же, ребята: ведь я о каждом стакане пива, который вы выпили с тех пор, знаю, выпили ли вы его залпом или в несколько глотков.

Не тебе бы, ночному колпаку в политике, хулить мои поли­тические убеждения. Если оставить тебя в покое в твоем сель­ском приходе — высшей цели ты себе, конечно, и не ставишь — и дать возможность мирно прогуливаться каждый вечер с гос­пожой попадьей и несколькими молодыми поповичами, чтобы никакая напасть тебя не коснулась, то ты будешь утопать в блаженстве и не станешь думать о злодее Ф. Энгельсе, который выступает с рассуждениями против существующего порядка. Эх, вы — герои! Но вы будете все же вовлечены в политику; поток времени затопит ваше идиллическое царство, и тогда вы окажетесь в тупике. Деятельность, жизнь, юношеское муже­ство — вот в чем истинный смысл!

Вы, вероятно, уже слышали о чудесной потехе, устроенной здесь нашим общим другом Круммахером. Теперь все это, пожа­луй, уже в прошлом, но дело было не шуточное. Паниелиты выстроились в батальоны, взяли штурмом арсенал граждан­ской гвардии и двинулись с огромным трехцветным знаменем по городу. Они пели: «Свободно жить привыкли мы» и «Виват Паниель! Да здравствует Паниель! Паниель — славный муж!». Круммахерианцы собрались на Соборной площади, осадили ратушу, где как раз в это время заседал сенат, и разграбили оружейный склад. Вооруженные алебардами и бердышами, они построились в каре на Соборной площади, направили обе пушки, стоявшие у гауптвахты (впрочем, незаряженные), против Обернштрассе, откуда шли паниелиты, и так стали ожидать врага. Но последний, дойдя до пушек, повернул с другой стороны к рынку и занял его. Конница численностью в 600 человек заняла сенной рынок, как раз против крумма-херианцев, и ожидала команды, чтобы устремиться на врага. Тогда из ратуши вышел бургомистр Смидт. Он прошел между воюющими лагерями, стал твердой ногой на камень, на кото­ром была казнена отравительница Готфрнд и который как раз выдается на полдюйма над мостовой, и сказал, обратившись к круммахерианцам: «Вы — мужи Израиля!». Затем он повернулся

• — черт возьми! Рев,

ВИЛЬГЕЛЬМУ ГРЕББРУ, 20 НОЯБРЯ 1840 Г.

к паниелитам: «Avôoe; 'Afrnvaîoi!» *. Затем, поворачиваясь то направо, то налево, он произнес следующую речь: «Так как Круммахер — чужестранец, то не подобает в нашем слав­ном городе разрешать сражением затеянный им спор. Поэтому я предлагаю обеим уважаемым сторонам отправиться на город­ской луг — это весьма подходящая арена для подобных упраж­нений».

Это было одобрено' обе стороны вышли через различные ворота, после того как Паниель вооружился каменным щитом и мечом Роланда. Командование над круммахерианцами, силы которых насчитывали 6 239¹/₂ человека, принял пастор Маллет, участник похода 1813 года; он приказал купить пороху и взять с собой несколько небольших булыжников, чтобы заряжать ими пушки. Прибыв на городской луг, Маллет приказал занять прилегающее к нему кладбище, окруженное широким рвом. Он взобрался на памятник Готфриду Менкену и приказал под­нять пушки на вал кладбища. Но из-за отсутствия лошадей не было возможности сдвинуть с места пушки. Между тем наступило 9 часов вечера, и стало совершенно темно. Войска расположились бивуаком, Паниель — в деревушке Швахгау-зене, Маллет — в предместье. Штаб-квартира находилась в ма­неже перед Хердентором, который, правда, был уже занят труппой цирковых наездников, но, когда пастор Кольман из Хорна начал в манеже вечернее богослужение, наездники разбежались. Это происходило 17 октября. 18-го утром обе армии выступили. Паниель, располагавший пехотой в 4 267³/₄ че­ловека и конницей в 1 689^х/₄ человека, начал атаку. Колонна пехоты, руководимая самим Паниелем, напала на первую боевую линию Маллета, состоявшую из учеников, которым он преподает катехизис, и нескольких фанатически настроенных женщин. После того как были заколоты три старухи и застре­лены шесть учеников, батальон обратился в бегство и был опрокинут Паниелем в шоссейный ров. На правом крыле Паниеля находился пастор Капелле, который с тремя эскадро­нами кавалерии, состоявшими из молодых конторских слу­жащих, обошел Маллета и напал на него с тыла; он занял пред­местье, лишив, таким образом, Маллета его оперативной базы. Левое крыло Паниеля, под командой пастора Роте, двинулось на Хорнское шоссе и оттеснило союз молодежи, не умевший обращаться с алебардами, к главным силам Маллета. Тут мы, шестеро, услышали на уроке фехтования пальбу и выбежали в своих фехтовальных куртках, перчатках, масках и шапках;

• — «Афинские граждане!» Рев.

Марий энгеЛьс, 6—9 декабря 1S40 г. 46?

ворота были закрыты, но мы напали на стражу, отняли у нее ключ и таким образом добрались, с рапирами в руках, до поля битвы. Рихард Рот из Бармена снова собрал рассеявшийся союз молодежи, в то время как Хёллер из Золингена скрылся с осталь­ными учениками в каком-то доме; я и трое других сбросили нескольких паниелитов с лошадей, сами вскочили на лошадей и при поддержке союза молодежи опрокинули вражескую кава­лерию; главные силы Маллета двинулись вперед, наши рапиры сыпали кварты, терцы, сеяли страх и смерть, и в течение полу­часа рационалисты были рассеяны. Тогда явился Маллет, чтобы поблагодарить нас, и когда мы увидели, за кого сражались, то с удивлением взглянули друг на друга.

Se non è vero, ècome spero ben trovato *. Только напишите же скорей! И подстегни Вурма, чтобы он мне написал!

Фр. Энгельс

Впервые опубликовано в журнале Печатается по рукописи

«Die neue Rundschaut,, 10. Heft, „

Berlin 1913 Перевод с немецкого

38 МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В МАНГЕИМ **

Бремен, 6—9 декабря 1840 р.

Всеподданнейшее благодарственное послание .всемилостивейше награжденного орденом желтого конверта

Ф. Энгельса.

Ваше благородие! Глубокоуважаемая фрейлейн!

Всеподданнейше нижеподписавшийся, коего Ваше благоро­дие незаслуженно соизволили всемилостивейше наградить орде­ном желтого конверта, считает непременным долгом всепокор­нейше принести свою преданнейшую благодарность к Вашим высочайше высокородным стопам.

Этот же всеподданнейший не может не выразить своего вос­хищения по поводу высокой милости, с которой Ваша высо­чайшая особа соизволила послать записку Вашему готовому к услугам рабу в открытом виде, доступном всему миру ***,

* — Если это и неправда, то, надеюсь, неплохо придумано. Ред. * * На обороте письма надпись: Фрейлейн Марии Энгельс в Институте великого герцогства. Мангейм. Ред.

*** Я получил твое письмо открытым. Злосчастная облатка отклеилась.

46fi МАНИИ ЭНГЕЛЬС, 6—Ô ДЕКАБРЯ ШО Г.

и каждый смог убедиться в высокой милости, которую Ваша высо­кая доброта и всеобъемлющая мудрость соизволила мне оказать. В заключение имеет честь засвидетельствовать милостивей­шему вниманию Вашей высочайшей особы свое глубочайшее почтение, готовый отдать свою жизнь, всеподданнейший

Бремен, 6 дек. 1840 г.

Фр. Энгельс

Дорогая Мария!

Отходя от формы, которую я избрал для первой страницы этого письма, скажу тебе, что вовсе не благодарен тебе за плохие облатки, которыми ты запечатываешь свои письма и которые почти не держатся. Каким орденом какого конверта ты хочешь меня осчастливить — мне безразлично, — но запечатывай их, черт побери, покрепче, чтобы они не разваливались уже в Майн­це. Третьего дня или вчера, я уже не помню, был день рожде­ния Анны *, я отпраздновал его вчера в Швахгаузене за порцией кофе, это стоило мне 6 гротов — разве это не братская любовь! На прошлой неделе, в субботу, когда мне исполнилось 20 лет, я отпраздновал день своего рождения зубной болью и рас­пухшей щекой, что доставляло мне адские страдания. Ты, наверное, тоже слышала, что тело Наполеона прибыло во Францию **, вот уж, наверное, будет скандал! Я хотел бы находиться сейчас в Париже, вот было бы забавно! Читаешь ли ты тоже газеты? Думаешь ли ты, что будет война? Какого ты мнения о министерстве Гизо — Сульта? Поешь ли ты тоже плохую песенку: «Они его не получат» ***. Между прочим, если у тебя хорошев зрение, ты можешь видеть французскую границу на противоположном берегу Рейна. Теперь мы стали заниматься фехтованием, я каждую неделю фехтую по четыре раза, сегодня в полдень опять. На следующей странице ты можешь полюбо­ваться моими ударами.

8 декабря. Вчера я был чертовски занят и сегодня утром тоже. Сейчас я эакончу это письмо к тебе и затем, вероятно, пойду пить кофе. К рождеству ты обязательно должна мне сделать новый кисет и обязательно черно-красно-аолотой — это един­ственные цвета, которые мне нравятся.

Красное, — любовь пусть отличает братьев, Подобна злату мысль, что в нас горит, Не устрашат и смерти вас объятья — Черною лентою каждый обвит.

* — Анны Энгельс Р«в» ** См. стр. 134—135. -Ред. • * * Здесь Энгельс приводит начальные ноты этой песни на стихи Н. Беккера «Немецкий Рейв», которые, однако, была им зачеркнуты. Ред.

Это из одной запрещенной студенческой песни. Здесь
несколько бараньих голов организовали союз, где они произ­
носят речи и я тоже должен буду когда-нибудь побывать там и,
noies volens *, произнести речь. О боже, можно себе представить,
что это будет за красота. Вообще-то, я умею очень хорошо
проповедовать, даже без предварительной подготовки, а что
касается вранья, то тут меня уже не остановить, я говорю
беспрерывно. Если бы я
был депутатом ландтага, я
никому не дал бы гово­
рить. — Я заказал свой
портрет с усами, и, чтобы
ты могла видеть, как я вы­
гляжу, я тебе его перери­
сую. (

Ты видишь, что меня С рисовали тогда, когда я был страшно зол. Дело в том, что сигара никак не раскуривалась. В эту

* — хочешь не хочешь. Ред.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 6—9 ДЕКАБРЯ 1840 Г.

минуту у меня был такой умный вид, что художник * стал меня умолять, чтобы я позволил -зарисовать себя в этой ситуации. Я отложил все плохие сигары, и каждый раз, когда мне приходилось позировать, я закуривал эту отвратительную штуку. Это была для меня величайшая мука.

Радуйся, что тебе не приходится зани­маться ящиками с образцами! Это бес­смыслица и нелепость высшего класса: приходится целый день стоять на полу пакгауза у открытого окна в такой холод и упаковывать полотно. Это что-то ужас­ное, и, в конце концов, из этого ничего путного не выходит.

Моя дорогая сестра, остаюсь предан­ный тебе

Бремен, 9 декабря.

Ф. Энгельс

Впервые опубликовано в журнале

«Deutsche Revue». Stuttgart

und Leipzig, Bd. 4, 1920

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В МАНГЕЙМ

Времен, 21—28 декабря 1840 г.

21-го дек. 40 г.

Дорогая Мария!

Не могу не выразить тебе свою благодарность за красивый кисет, у которого нет никаких недостатков, кроме того, что он не черно-красно-золотой. Я его неожиданно получил уже сегодня и тотчас же начал им пользоваться. — Здесь было страшно холодно: весь декабрь все время стояли морозы, и до сих пор еще держится мороз. Везер замерз до самого Вегезака, в 4-х ча­сах езды отсюда, и это выглядит очень необычно. На днях сюда приехало несколько барменцев. Мы здесь очень веселый образ жизни вели, во все кабаки зашли, всем стаканам применение

♦ — Г. В. фейсткорн, Реф.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 21—28 ДЕКАБРЯ 1840 г.

нашли и под хмельком домой побрели. Прилагаю при сем назидательное письмо моего бывшего учителя испанского языка; если ты его поймешь, я подарю тебе новую шляпу. Может быть, у вас в пансионе найдется кто-нибудь, кто настолько знает испанский язык, а мне оно здесь только мешает. — А вообще говоря, я даже не знаю, о чем тебе писать, здесь сгорел сахарный завод, а старик * ни за что не хочет выходить из конторы, хотя мне просто не терпится закурить сигару.

23-го. Вчера вечером у нас был урок рапирного боя, как вдруг нам сообщили веселое известие, что опять начался пожар, на этот раз в Нейштадте- Из чувства долга мы отправились туда, а когда пришли, все уже было кончено. Так всегда бывает. Лучше всего спокойно сидеть дома, пока у тебя не загорится под самым носом. Мама прислала мне на рождество квитанцию на получение полного собрания сочинений Гёте ²⁸⁸, я вчера тотчас же забрал первые вышедшие тома и вчера вечером до двенадцати с величайшим наслаждением читал «Избирательное сродство». Вот это молодец, этот Гёте! Если бы ты писала по-немецки так, как он, я с удовольствием освободил бы тебя от всех иностранных языков. Между прочим, ты совершенно напрасно оставляешь поля, когда пишешь мне; восьмушка листа достаточно узка, и я терпеть не могу этой ленивой ма­неры, когда исписывают много страниц, но пишут немного. На что прошу обратить внимание! — как говорит профессор Ханчке.

24-го. Ты сейчас должна быть в ужасном волнении, я себе могу представить, и какие у тебя радужные надежды. Я жажду узнать, чем это кончится. Надеюсь, что с первой же почтой ты поставишь меня в известность об этом важном событии. Я со своей стороны постараюсь, чтобы об этом тотчас же напечатали в местных газетах.

Между прочим, привожу здесь несколько образцов росчерков и подписей **, которыми доказал свое искусство молодому шефу, гордящемуся своим угловатым росчерком.

28-го декабря. Везер теперь совершенно замерз, и по нему ездят кататься в колясках. Я думаю, что до Вегезака, до кото­рого по Везеру 5 часов езды, можно добежать на коньках. После обеда весь beau monde *** выходит сюда на прогулку, и дамы идут впереди, чтобы дать мужчинам возможность опустить их на лед, что им всегда доставляет большое удовольствие. Деревья по­крыты таким толстым белым слоем, что кажется, будто они

* — Генрих Лёйпольд. Ред. ** См. настоящий том, стр. 472. Ред. *** — высший свет. Ред.

472.

Марий Энгельс, 21—28 декабря 184Û г.

сделаны из снега. — Пасторша * вышила мне к рождеству черно-красно-золотой кошелек, а Мария ** сделала черно-красно-зо­лотую кисточку для трубки, которая получилась совершенно изумительной. Сегодня 9 градусов мороза, вот это жизнь! Я ни­чего так не люблю, как это холодное, бездеятельное солнце, которое восходит над твердой зимней землей. Ни облачка на небе, никакой грязи на земле, все твердо и крепко, как сталь и алмаз. Воздух не такой вялый и чахоточный, как летом. Сейчас, по крайней мере, чувствуешь его, когда выходишь на улицу. Весь город покрылся льдом, люди больше не ходят, они падают иа одной улицы на другую. Теперь, наконец, можно по­чувствовать, что действительно наступила зима. Надеюсь, что вы в Мангейме, кроме прочих полезных фокусов, учитесь и кататься на коньках, и ты не вернешься домой зябкой, сидящей у печки дамочкой, которую ни за что не вытащишь на улицу,

• — Матильда Тревиранус. Ред, •• — Мария Тревиранус. Ред.

Марии Энгельс, 21—28 декабря 1840 г. 473

чего я ни в коем случае не желал бы. Но если ты все же, когда приедешь, будешь бояться мороза, я привяжу тебя к саням, вставлю лошадям в уши горящую паклю и в таком виде пущу тебя в путь. Или надену тебе коньки, вынесу на самую середину пруда и предоставлю тебе там барахтаться самой.

Моя дорогая, милая сестра! Это письмо ты получишь, если мои расчеты меня не подведут, в день Нового года. Желаю тебе к этому наступающему празднику, очень радостному для меня, а должно быть и для тебя, всего, чего тебе хочется, так как это пожелание мне ничего не стоит; надеюсь, что твои пожелания в отношении меня будут, по крайней мере, такими же христиан­скими. Пусть тебе в Новом году жизнь в Мапгейме нравится так же, как она, судя по твоим письмам, нравилась тебе и в старом году. (Это я пишу на тот случай, если данному письму, прежде чем оно попадет в твои руки, предстоит пройти через цензуру.)

Твой

Фридрих

Впервые опубликовано в журнале Печатается по рукописи

«Deutsche Revue». Stuttgart „

und Leipzig, Bd. 4, 1920 Перевоо с немецкого

На русском языке публикуется впервые

474]

1841 год

40 МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В МАНГЕЙМ *

Бремен, 18 февраля 1841 г.

Дорогая Мария!

На этот раз ты получишь довольно-таки тяжелое письмо. Я сначала хотел даже написать его на листе картона, чтобы тебе пришлось побольше выложить за доставку, но, к сожалению, не смог найти ровного куска и поэтому вынужден писать на са­мой плотной бумаге, какую только можно было получить в на­шем бумажном магазине. Если ты не знаешь, что такое уроки рапирного боя, то это свидетельствует о том, что ты позорно от­стала в отношении культуры; а то, что ты не поняла этого из приложенного рисунка, свидетельствует также и о природной ограниченности; по-видимому, не только плоды просвещения, но и всякое проявление чувства юмора остались для тебя недо­ступными. На вашем скверном немецком языке уроки рапирного боя означают то же самое, что уроки фехтования. Я уже приоб­рел себе пару рапир, а также перчаток, — единственные пер­чатки, которые я имею, потому что лайкой и тому подобными вещами я не увлекаюсь.

Что касается Stab at mater dolorosa ** и т. п. то, как мне ка­жется, это произведение написано Перголезе, проверь, пожалуй­ста. Если это так, то достань мне, по возможности, оттиск пар­титуры, — если там есть инструментовка, то она мне не нужна, а нужна только вокальная партия. Если же это сочинение Пале-стрины или кого-нибудь другого, то оно мне не нужно. После­завтра мы будем исполнять «Павла» Мендельсона — лучшую ораторию, которая была написана после смерти Генделя. Ты, веро- •

• На обороте письма надпись: Фрейлейн Марии Энгельс в мангеймском Институте великого герцогства. Ред.

♦* См. настоящий том, стр. 356—358. РвЗ.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 18 ФЕВРАЛЯ 1841 Г.

ятно, ее знаешь. В театре я бываю очень редко, так как здешний театр — это один стыд, и только изредка, когда дают новую пьесу или хорошую оперу, которой я еще не знаю, я в нем бываю. С тех пор как я написал тебе последнее письмо, у нас здесь произошло большое наводнение. В моей комнате у Тревирануса вода поднялась на двенадцать — четырнадцать дюймов; мне при­шлось бежать к старику *, который со свойственной ему добро­той приютил меня почти на две недели. Но как раз в это время началась настоящая заваруха. Уровень воды перед домом состав­лял полтора фута; чтобы она не проникла в погреб, в котором имеется люк, мы законопатили его навозом. Однако коварная вода проникла в наш погреб через стену из погреба соседа; но чтобы не залило наши прекрасные бочки с ромом и картофель, и прежде всего богатый ассортиментом винный погреб старика, нам пришлось день и ночь откачивать воду, четыре ночи подряд. Я все эти четыре ночи занимался выкачиванием. Мы с Вильгель­мом Лёйпольдом обычно вместе дежурили по ночам, сидели за столом на диване, на столе стояло несколько бутылок вина, колбаса и большой кусок самого лучшего гамбургского копче­ного мяса. При этом мы курили, болтали и каждые полчаса выкачивали воду. Это было восхитительно. В пять часов утра приходил старик и сменял одного из нас. Во время этого на­воднения происходили занимательные вещи. В одном доме в пригороде, который до самых окон первого этажа был залит водой, люди вдруг увидели огромное количество крыс, которые приплыли сюда, проникли через окна и заполнили весь дом. Надо сказать, что в этом доме находились одни только женщины, страшно боявшиеся крыс, и ни одного мужчины, так что неж­ным дамам, несмотря на их страх, пришлось выйти на охоту за этой дикой ордой, вооружившись саблями, палками и т. п. В одном доме, который стоит на самом берегу Везера, контор­щики как раз сидели за завтраком, как вдруг в дом ударила огромная ледяная глыба и, пробив стену, самым непочтительным образом ворвалась в комнату, а вслед за ней появилась и добрая порция воды. Теперь я хочу тебе также сообщить одну новость. Ты, вероятно, припоминаешь, что я однажды очень таинственно писал тебе о торжественном обеде, который был дан в королев­ском саксонском консульстве и во время которого произошли очень таинственные события. Теперь я могу тебе сказать, что лицо, в честь которого был дан этот обед, — это dame souveraine des pensées, die domna amada mais que la vida ** моим вторым

* — Генриху Лёйпольду. Рев. ** — верховная госпожа мыслей, женщина, любимая больше, чем жизнь. Ред.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 18 ФЕВРАЛЯ 1841 Г.

принципалом, вышеупомянутым Вильгельмом Лёйпольдом. Во время наводнения он официально сообщил мне, что на пасху будет объявлена его помолвка. Я сообщаю тебе об этом, надеясь на твою скромность, и ты не должна болтать, потому что это будет оглашено только на пасхе. Ты видишь, как я тебе дове­ряю, ведь если ты об этом расскажешь, то через три дня слух этот может уже распространиться здесь, в Бремене, — ведь везде есть болтливые бабы. И тогда я очутился бы в очень непри­ятном положении. — Невесту В. Лёйпольда зовут Тереза Мейер, это дочь Шток-Мейера из Гамбурга. А его зовут Шток-Мейер потому, что у него имеется фабрика тростей *, на которых он заработал большие деньги. Она носит, то есть не фабрика, а Тереза, синюю жакетку и светлое платье, ей семнадцать лет, и она так же худощава, как ты, если ты ла это время в Мангейме не поправилась. Она еще даже не была на конфирмации, разве это не ужасно?

Сегодня я опять остриг свои усы и с великой печалью похо­ронил прах этого юного существа. Я выгляжу как женщина, это позор. И если бы я знал, что без усов буду так ужасно выгля­деть, то, разумеется, не стал бы их стричь. Когда я стоял с нож­ницами перед зеркалом и уже отхватил правый ус, в контору вошел старик и громко засмеялся, когда увидел меня с одним усом. Но теперь я начну их опять отращивать, потому что я нигде не могу показаться. В Певческой академии я один был с усами и потешался над филистерами, которые никак не могли примириться с тем, что я имел нахальство появляться в таком небритом виде в приличном обществе. Впрочем, дамам это очень нравилось и моему старику тоже. Еще вчера вечером на концерте меня окружили шесть молодых щеголей, все во фраках и в лайковых перчатках, я же был в обыкновенном сюртуке, без перчаток. Эти франты целый вечер издевались надо мной и над моей щетиной на верхней губе. Но самое интересное это то, что три месяца тому назад меня здесь никто не знал, а сейчас меня знают решительно все только благодаря усам. О, эти фи­листеры!

Твой

Фридрих

Впервые опубликовано в журнале Печатается по рукописи

»Deutsche Revue», Stuttgart _ ,

und Leipzig, Bd. 4, 1920 Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

«Шток» — по-немецки — «палка», «трость».

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 22 ФЕВРАЛЯ 1841 Г.

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ

Бремен, 22 февраля 1841 г.

Ваше высокопреподобие in spe *

имели милость, habuerunt gratiam писать мне mibi scribendi sc. literas. Multum gaudeo, tibi adjuvasse ad gratificationem triginta thalerorum, speroque, te ista gratificatione usum esse ad bibendum insanitatem meam. χαίρε, Φύλας τοΰ χρ'.ατιανισμο¹), μέγας Στραί)σ30[χαστι^, άστρον της όρ&οδοξίας, παοσις της ~w) πιετίστων λύπης, βασίλεύς της έξηγήσεω;!;!;!;

ркд-лю nwrnx dtiiVk ^ha гмпа

Ι .. _T _ί· ... _: . — _Τ — ... . ... _τ — . ... .

Ь^'^ ftW|**витал над Ф. Гребером, когда он сотворил невоз­можное и доказал, что дважды два — пять. О ты, великий охотник за страусами ***, заклинаю тебя во имя всей ортодоксии разру­шить все проклятое страусово гнездо и своим копьем святого Георгия проткнуть все, наполовину высиженные, страусовы яйца! Выезжай в пустыню пантеизма, мужественный драконоубийца, борись с Лео rugiens **** Руге, рыщущим и ищущим, кого погло­тить, истреби проклятое страусово отродье и воздвигни знамя креста на Синае спекулятивной теологии! Позволь умолить тебя, смотри, верующие уже пять лет ожидают того, кто раздавит главу страусова змия; они выбивались из сил, бросали в него каменьями, грязью, даже навозом, но все выше вздымается его налитый ядом гребень; раз ты так легко все опровергаешь, что все прекрасные сооружения разваливаются сами собой, то со­берись с силами и опровергни «Жизнь Иисуса»¹⁶² и первый том «Догматики» ¹⁵⁹; ведь опасность становится все более грозной, «Жизнь Иисуса» уже выдержала больше изданий, чем все писания Хенгстенберга и Толука вместе взятые, и уже становится пра­вилом изгонять из литературы всякого, кто не штраусианец. Α «Hallische Jahrbiicher» — самый распространенный журнал Северной Германии, настолько распространенный, что его

• — D будущем. Ред. ** — имели любезность написать мне, разумеется, письчо. Весьма рад, что помог тебе, услужив тридцатью талерами, и надеюсь, что ты воспользовался этим приношением, чтобы выпить за мое здоровье. Радуйся, страж христианства, великий бичеватель Штрауса, звезда ортодоксии, утолитель печали пиетистов, князь экзеге­тики! ; ! ; I ; Вначале бог создал небо и землю, и дух божий. Ред.

·*· Игра слов: Strau6 — фамилия (намек на Д. Штрауса, автора «Жизни Иисуса»), и StrauB — «страус». Ред. ♦ ·«« — порицающим. Ред.

ФГИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 22 ФЕВРАЛЯ 1841 Г.

прусское величество *, при всем своем желании, не может запре­тить его. Запрещение «Hallische Jahrbücher», говорящих ему каж­додневно величайшие дерзости, превратило бы сразу миллион пруссаков, все еще не знающих, как судить о нем, в его врагов. И медлить вам больше нельзя, ибо иначе мы, несмотря на благо­честивое настроение короля прусского, осудим вас на вечное молчание. Вообще, вам не мешает набраться немножко больше мужества, чтобы потасовка пошла как следует. Но вы пишете так спокойно и чинно, точно акции ортодоксального христиан­ства котируются на сто процентов выше паритета, точно поток философии течет так же спокойно и чинно мея?ду своих церков­ных плотин, как во времена схоластики, точно между луной догматики и солнцем истины не втиснулась бесстыдная земля, вызвав страшное лунное затмение. Разве вы не замечаете, что по лесам проносится вихрь, опрокидывая все засохшие деревья, что вместо старого, сданного ad acta ** дьявола восстал дьявол критически-спекулятивный, насчитывающий уже массу при­верженцев? Мы что ни день заносчиво и насмешливо вызываем вас на бой; неужели же мы так и не проймем вашей толстой кожи — правда, за 1800 лет она стала старой и немного похо­жей на дубленую шкуру — и не заставим вас сесть на боевого коня? Но все ваши Неандеры, Толуки, Ницгаи, Влеки, Эрдманы и как их еще там зовут — все это мягкий, чувствительный на­род, шпага имела бы на них самый смешной вид; они все так осторожны и флегматичны, так боятся скандала, что с ними ничего не поделаешь. У Хенгстенберга и Лео имеется хоть мужество, но Хенгстенберга так часто выбрасывали из седла, что он совершенно небоеспособен, а у Лео, при последней его драке с гегелингами ⁴⁸, выдрали всю бороду, так что ему теперь неприлично показываться на людях. Впрочем, Штраус вовсе не посрамлен, ибо если несколько лет назад он еще думал, что «Жизнью Иисуса» он не наносит никакого ущерба церковному учению, то он, конечно, мог, ничем не поступаясь, читать «Си­стему ортодоксальной теологии», подобно тому как иной орто­докс читает «Систему гегелевской философии»; но если он, как показывает «Жизнь Иисуса», действительно думал, что догма­тика не потерпит урона от его взглядов, то всякий знал уже заранее, что он расстанется с подобными идеями очень скоро — как только он серьезно займется догматикой. В своей «Дог­матике» он ведь прямо и говорит, что думает о церковном учении. Во всяком случае, хорошо, что он поселился в Берлине;

* — Фридрих-Вильгельм IV. Ред. ** — в архив. Ред.

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, О. ФЕВРАЛИ 1Ö41 Г. 47Ô

там он на своем месте и может словом и пером сделать больше, чем в Штутгарте.

Утверждение, что как поэт я обанкротился, оспаривается многими, и, кроме того, Фрейлиграт не поместил моих стихов не из поэтических соображений, а из-за их направления и из-за недостатка места. Во-первых, он вовсе не либерален, а, во-вторых, они прибыли слишком поздно; в-третьих, было так мало свободного места, что из стихотворений, предназна­чавшихся для последних листов, пришлось выбросить ценные вещи. Впрочем, «Рейнская песня» Н. Беккера — довольно орди­нарная вещь и уже настолько непопулярна, что ее больше не ре­шаются хвалить ни в одном журнале. Совершенно иного рода песня «Рейн» Р. Э. Пруца ²⁸⁹. И другие стихотворения Беккера также гораздо лучше. Речь, произнесенная им во время фа­кельного шествия, — самая путаная вещь, которую я когда-либо слышал. За знаки почести со стороны королей — благодарю покорно. К чему все это? Орден, золотая табакерка, почетный кубок от короля — это в наше время скорее позор, чем почесть. Мы все благодарим покорно за такого рода вещи и, слава богу, застрахованы от них: с тех пор как я поместил в «Telegraph» свою статью об Э. М. Арндте *, даже сумасшедшему баварскому королю ** не придет в голову нацепить мне подобный дурацкий бубенчик или же приложить печать раболепия на спину. Те­перь чем человек подлее, подобострастнее, раболепнее, тем больше он получает орденов.

Я теперь яростно фехтую и смогу в скором времени зарубить всех вас. За последний месяц у меня здесь были две дуэли: первый противник взял назад оскорбительные слова («глупый мальчишка»), которые он проворчал мне после того, как я дал ему пощечину, и пощечина остается еще не отомщенной; со вторым я дрался вчера и сделал ему знатную насечку на лбу, ровнехонько сверху вниз, великолепную приму.

Farewell! ***

Твой Ф. Энгельс

Впервые опубликовано в журнале «Die neue Rundschau», 10. Heft, Berlin, 1913

Печатается по рукописи Перевод с немецкого

• См. настоящий том, стр. 117—131. Ред. ** — Людвигу I. Ред. ••* — Прощай! Ред.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС, 8—11 МАРТА iÔ4i Г.

МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В МАНГЕЙМ

Бремен, 8—И марта 1841 г.

8-го марта 1841 г. Дорогая Мария!

«Столь же глубоко уважающий, сколь и преданный» — та­ковы были последние слова делового письма, которым я сегодня закончил свою работу в конторе, чтобы — чтобы — чтобы, ну, как бы это поизящнее выразиться? Что делать, стихи не полу­чаются, и, чтобы тебе писать, лучше всего говорить просто. Так как я еще занят перевариванием обеда, то не имею времени много думать, а буду писать тебе то, что мне в данную минуту приходит в голову. По моя первая мысль — ото сигара, ко­торая сейчас загорится, так как его величество отлучилось. Его величество — это старик *, который получил этот титул, так как мы решили упражняться в придворном стиле. Ведь совершенно определенно и несомненно, что все в конторе Лёй-польдов в скором времени станут министрами и тайными камер­герами. Ты будешь удивлена, когда увидишь меня с золотым ключом на черном фраке — я, конечно, останусь таким же -негнущимся, каким был всю свою жизнь, и усов я не сбрею ради какого бы то ни было короля. Они у меня сейчас стали очень пышные и все растут, и если я, в чем я не сомневаюсь, весной буду иметь удовольствие напоить тебя в Мангейме, то ты сможешь любо­ваться их красотой.

Рихард Рот неделю тому назад уехал отсюда и предпринял большое путешест­вие по Южной Германии и Швейцарии. Я благодарю бога, что также наконец по­кидаю этот скучный город, где больше де­лать нечего, как только заниматься фех­тованием, есть, пить, спать и работать как проклятый — voilà tout **. Не знаю, слы­шала ли ты уже о том, что в конце апреля я с отцом, вероятно, поеду в Италию ив этом случае я окажу тебе честь своим посещением. Если ты будешь вести себя прилично,

* — Генрих Лёйпольд. Ред. •• — вот HvBce. Ред.

Марии энГеЛьс, 8—11 марта 1841 г.

то я, может быть, привезу тебе кое-что; но если ты будешь очень зазнаваться и задирать нос, то я тебя изрядно отхлестаю. И ты не избегнешь справедливой кары, если опять напишешь такую же бессмыслицу, как в твоем предпоследнем письме об уроках рапирного боя, в котором пыта­лась надо мной издеваться. Что Stabat mater * написана Перголезе, я узнал с удовольствием. Во всяком случае, ты должна сделать для меня копию клавир­аусцуга со всеми вокальными партиями и именно так, чтобы голоса и сопровож­дение стояли друг над другом столбиком, как в оперном клавираусцуге. Насколько я помню, теноровых и басовых партий, ка­жется, в Stabat mater Перголезе нет, зато там много сопрано и альтов. Это ничего.

Если я действительно этой весной поеду в Милан, то встре­чусь там с Ротом и эльдберфельдцем Вильгельмом Бланком. Мы там славно заживем за турецким табаком и Lacrime di Christo **.Мы там постараемся так прославиться, чтобы итальян­цы еще полгода спустя вспоминали о трех веселых немцах.

Твое описание вашего невинного карнавала мне очень понра­вилось. Мне хотелось бы видеть, как ты там выглядела. Здесь не было ничего веселого, кроме нескольких скучных балов-маска­радов, на которых я не присутствовал. В Берлине карнавал тоже позорно провалился. Это лучше всего все-таки умеют делать кёльнцы.

Однако одного у тебя не будет по сравнению со мной. Сегодня, в среду, 10 марта, ты не сможешь слушать Симфонию c-moll Бетховена, а я смогу. Эта симфония, да еще Героическая — мои любимые произведения. Поупражняйся хорошенько в ис­полнении бетховенских сонат и симфоний, чтобы не опозорить меня впоследствии. А я буду ее слушать не в переложении для рояля, а в исполнении полного оркестра.

11 марта. Вот это симфония была вчера вечером! Если ты не знаешь этой великолепной вещи, то ты в своей жизни вообще еще ничего не слышала. Эта полная отчаяния скорбь в первой части, эта элегическая грусть, эта нежная жалоба любви в ада­жио и эта мощная юная радость свободы, выраженная звуча­нием тромбонов, в третьей и четвертой частях! Кроме того, вчера выступал еще какой-то жалкий француз, он пел нечто в этом роде:

* См. настоящий том, стр. 474. Ред. ** — Слезами Христовыми (название вина). Ред.

482 Марии Энгельс, S—11 марта 1841 г.

и так далее, никакой мелодии и никакой гармонии, скверный французский текст, и вся эта штука была названа: «L'Exilé de France» *. Если все изгнанники из Франции будут устраивать такие кошачьи концерты, их никто не захочет видеть. Этот невежа пел еще песню: «Le toréador», что значит участник боя быков, при чем ежеминутно повторялся припев: «Ah que j'aime l'Espagne!» **. Эта песня была, наверное, еще ужаснее, она корчилась то квинтовыми скачками, то хроматическими хода­ми, как будто эта музыка должна была передавать резь в жи­воте. Если бы не предстояло исполнение чудесной симфонии, я бы сбежал и предоставил бы этому ворону каркать, так как у него уж очень жалкий жиденький баритон. Между прочим, в будущем запечатывай свои письма получше. Такая форма

очень непрактична и безвкусна. Письмо должно

, на что я прошу об-

или таким

быть таким

быть таким I J2*C7 или таким Р>0^ , на что я прошу об­ратить внимание.

Semper Tuus ***

Фридрих

Впервые опубликовано в Marx-Engels Печатается по рукописи

Gesamtausgabe^ Erste^Abteilung, _{Яерсвов е нежцкого}

На русском языке публикуется впервые

МАРИИ ЭНГЕЛЬС

В МАНГЕЙМ

Бармен²⁹⁰, 5 апреля 1841 г.

Почему ты не написала мне