Перенесение праха императора

Так ныне — прах, навеки просветленный — Среди толпы он движется вперед.

Где гвардия? Где генерал Домбровский, Непобедимый вождь своих полков? И где лихой Мюрат? Где Понятовский? Где маршал Ней, храбрец из храбрецов?

Могучих сонм стал жертвой рока злого, Их громы Ватерлоо повергли в прах; Остатки гвардии шагают здесь сурово, Лишь Монтолон томится в кандалах.

Краса и цвет всей Франции — и старой, И молодой — за гробом вслед идет; Всеобща скорбь: республиканец ярый, И тот со всеми вместе слезы льет.

Кто те, на чьем челе пылают рядом Печать побед и горьких мук следы, Чей стан так горд под траурным нарядом? Знай: то поляков скорбные ряды.

И императора металл и камень Приветствуют из арок и колонн, В которых — тот же дерзновенья пламень, Каким горел всю жизнь свою и он.

Мертв дом его, упала в прах корона, Надменный сон рассеялся, как дым; Как Александр, своим потомкам трона Не завещав, лежит он недвижим.

Спит император, смолкла литургия; Покрыты мглой торжественных теней Стоят колонны, словно часовые; Храм — над усопшим богом мавзолей.

Написано Ф. Энгельсом в декабре 1840 г. Печатается по тексту журнала

Напечатано в журнале »Telegraph Перевод с немецкого

für Deutschland» M 23, аТевраль 1841 г.

Подпись: Ф pu д р их О.

136 ]

«ВОСПОМИНАНИЯ» ИММЕРМАНА

ПЕРВЫЙ ТОМ. ГАМБУРГ, ГОФМАН И КАМНЕ. 1840 •

Известие о смерти Иммермана было тяжелым ударом для нас, жителей Рейнской области, не только вследствие значения его как поэта, но и как человека, хотя о личности Иммермана можно еще скорее, чем об Иммермане-поэте, сказать, что зна­чение ее только начало по-настоящему проявляться. Он нахо­дился в своеобразном отношении к молодым литературным силам, недавно объявившимся на Рейне и в Вестфалии; ведь в литературном отношении Вестфалия и Нижний Рейн тесно связаны, несмотря на резкое до сих пор разделение в поли­тическом отношении, и недаром «Rheinisches Jahrbuch» яв­ляется объединяющим центром для авторов обеих провинций. Насколько Рейнская область сторонилась до сих пор литера­туры, настолько стараются теперь рейнские поэты выступить в качестве представителей своей родины, действуя при этом, если и не по единому плану, то все же с устремлением к единой цели. Подобное устремление редко обходится без центра в виде какой-либо сильной личности, которой подчиняются более молодые поэты, нисколько при этом не поступаясь своей само­стоятельностью, — и этим центром для рейнских поэтов, каза­лось, готовился стать Иммерман. Несмотря на кое-какие преду­беждения против жителей Рейнской области, он мало-помалу сроднился с ними; он открыто примирился с современным ли­тературным направлением, к которому принадлежала вся мо­лодежь; он проникся новыми, свежими веяниями, и его произ-

* Immermanns Memorabilien. Erster Band. Hamburg, Hoffmann und Campe.

1840. Ред.

«ВОСПОМИНАНИЯ» ИММЕРМАНА

ведения стали встречать все большее признание. Благодаря этому все более расширялся круг молодых поэтов, собиравшихся вокруг него и прибывавших к нему из соседних местностей; сколько раз, например, Фрейлиграт, когда он еще писал в Бар­мене фактуры и составлял текущие счета, захлопывал мемориал и гроссбух, чтобы провести день-другой в обществе Иммермана и дюссельдорфских художников! И вот Иммерман занял видное место в зарождавшихся кое-где мечтах о рейнско-вестфальской поэтической школе; он был связующим звеном между провин­циальной и общегерманской литературой, пока не созрела слава Фрейлиграта. Кто способен разбираться в подобных взаимоотношениях и связях, для того это давно уже не состав­ляло тайны; еще год назад Рейнхольд Кёстлин наряду с другими отмечал в «Europa», что Иммерману предстоит занять то место, которое занимал Гёте на склоне своих лет ¹³¹. Смерть разбила все эти надежды и мечты о будущем.

Несколько недель спустя после смерти Иммермана появились его «Воспоминания». Но вполне ли уже созрел он для того, — ведь он был еще человеком средних лет, — чтобы писать свои собственные мемуары? Его судьба дает на этот вопрос утверди­тельный ответ, его книга — отрицательный. Но мы и не должны рассматривать «Воспоминания» как расчеты старца с жизнью, заявляющего тем самым о завершении своего жизненного пути. Иммерман подводил скорее итоги более раннему, исключительно романтическому периоду своей деятельности, и поэтому на его книге лежит, конечно, печать какого-то иного духа, чем на произведениях того периода. К тому же огромные перемены, происшедшие за последнее десятилетие, отодвинули описанные в ней события в такую даль, что даже ему, их современнику, они казались чем-то отошедшим в историческое прошлое. И все же, мне кажется, я вправе сказать, что десять лет спустя Иммерман сумел бы более свободно и широко охватить события своего времени и отнесся бы по-другому к освободительной войне — основному стержню своего повествования. Как бы то ни было, но «Воспоминания» приходится брать такими, какие они есть.

Если уже в «Эпигонах» прежний романтик стремился до­стичь вершин гетевской пластики и покоя, если «Мюнхгаузен» ^ш уже целиком написан в современной поэтической манере, то посмертное произведение Иммермана показывает еще с боль­шей ясностью, как высоко умел он ценить новейшие литератур­ные достижения. Стиль, а вместе с тем и форма восприятия со­вершенно современные; только более продуманное содержание, более строгое распределение материала, резко выраженное своеобразие характеров и антисовременное, хотя и довольно

Ф. ЭНГЕЛЬС

замаскированное, настроение автора выделяют эту книгу из массы описаний, характеристик, мемуаров, бесед, ситуаций, положений и т. д., которыми ныне насыщена наша литература, томящаяся по здоровой поэтической атмосфере. При этом у Иммермана достаточно такта, чтобы не так уж часто привле­кать на форум рефлексии вещи, которые нуждаются в ином судилище, чем трибунал голого рассудка.

Темой лежащего перед нами первого тома является «Моло­дежь двадцать пять лет тому назад» и господствовавшие среди нее влияния. Во вступительном «Обращении» самым точным образом объясняется характер всего произведения. С одной стороны, современный стиль, современные словечки, даже совре­менные принципы, а с другой — особенности автора, давно уже утратившие значение для широкого круга читателей. Иммерман пишет, как он довольно сухо отмечает, для совре­менных немцев, для тех, кто одинаково далек от крайностей немецкого национализма и космополитизма; нацию он понимает в совершенно современном смысле и выдвигает предпосылки, которые, если их логически развить, привели бы к утверждению суверенности, как назначению народа; он решительно выска­зывается против «недостатка веры в себя, мании прислужи­ваться и унижаться» ¹³³, которой страдают немцы. И все же наряду с этим у Иммермана особое пристрастие к пруссачеству, в пользу которого он может привести лишь очень слабые доводы, и такое холодное, равнодушное упоминание о конституционных стремлениях в Германии, которое совершенно ясно показывает, что Иммерман все еще никак не уразумел единства всех сторон современной духовной жизни. Мы ясно видим, что понятие «современное» ему вовсе не по душе, потому что он восстает против многих факторов этого «современного», хотя в то же время и не может отказаться от этого понятия.

Собственно мемуары начинаются с «Воспоминаний маль­чика». Иммерман остается верен своему обещанию рассказы­вать лишь о тех моментах, когда «история совершала свое шествие через него» ^1S4. Вместе с ростом сознания мальчика нара­стают и мировые события, возводится колоссальное здание, свидетелем падения которого ему пришлось быть. Волны исто­рии, вначале бушевавшие вдали, в битве при Йене разру­шают плотину Северной Германии, разливаются по самодоволь­ной Пруссии, подтверждая теперь правильность изречения великого короля «Après moi le déluge» * также специально и для его государства i³⁵, и затопляют в первую очередь родной

• — «После меня хоть потоп». Рев.

«ВОСПОМИНАНИЯ» ИММЕРМАНА

город Иммермана — Магдебург. Эта часть книги — лучшая. Им-мерман более силен в повествовании чем в рассуждении, и ему от­лично удалось изобразить отражение мировых событий в сердце отдельного человека. К тому же это как раз тот пункт, начиная с которого он открыто, — правда, только на время — примы­кает к делу прогресса. Для него, как и для всех добровольцев 1813 г., Пруссия до 1806г. представляет ancien régime* этого государства, но та же Пруссия после 1806 г., — с чем теперь менее охотно соглашаются, — совершенно возродившееся госу­дарство с новым порядком вещей. Но возрождение Пруссии — это особый вопрос. Первое возрождение Пруссии — дело вели­кого Фридриха — так прославляли в связи с прошлогодним юбилеем, что нельзя понять, каким образом двадцатилетнее междуцарствие могло вызвать необходимость второго возрож­дения ¹³⁶. А затем нас уверяют, что, несмотря на двукратное огненное крещение, ветхий Адам в последнее время снова начал подавать заметные признаки жизни. Однако в рассма­триваемом разделе Иммерман избавляет нас от прославлений status quo **, и лишь дальше мы увидим яснее, где расходятся пути Иммермана и нового времени.

«Молодежь, до вступления ее в общественную жизнь, воспитывают семья, школа, литература. Для того поколения, о котором идет речь, чет­вертым средством воспитания являлся еще деспотизм. Семья лелеет молодежь, школа изолирует ее, а литература опять выводит на простор; деспотизм же дал нам начала характера» "'.

Часть книги, содержащая размышления, составлена на основе этой схемы, которую нельзя не одобрить, так как боль­шим преимуществом ее является возможность рассматривать ход развития сознания в последовательной смене его ступе­ней. — Раздел книги, посвященный семье, вполне хорош, пока речь идет о старой семье, и остается только пожалеть, что Иммерман не попытался связать в одно целое светлые н тене­вые стороны. Все его замечания здесь в высшей степени удачны. Но зато его взгляд на новую семью опять-таки показывает, что он все еще не освободился от старых предубеждений и от недовольства явлениями последнего десятилетия. Конечно, «па­триархальное благодушие», удовлетворенность домашним оча­гом все более уступают место недовольству, неудовлетворен­ности радостями семейной жизни, но зато все более исчезает и филистерство патриархального быта, ореол ночного колпа­ка, — и указываемые Иммерманом почти совсем правильно,

* — старый порядок. Рев. • • — существующего положения. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС

хотя и слишком резко, причины недовольства как раз и являются симптомами еще борющейся, незавершенной эпохи. Век, предшествовавший чужеземному господству, был завер­шен и как таковой носил на себе печать покоя, но также и бездеятельности; он влачил свое существование, тая в себе зародыш разложения. Наш автор мог бы сказать совсем кратко: новая семья не может освободиться от некоторого чувства неудобства потому, что к ней предъявляются новые требования, которые она не умеет еще сочетать со своими собственными правами. Общество, как соглашается и Иммерман, стало другим; появился совершенно новый момент — общественная жизнь; литература, политика, наука — все это проникает теперь глубже в семью, и ей трудно разместить всех этих чужих гостей. В этом все дело! В семье еще слишком сильны старые обычаи, чтобы столковаться и наладить хорошие отношения с пришельцами, и все-таки здесь возрождение семьи безусловно происходит; мучительный процесс должен быть, наконец, пройден, и мне кажется, что старая семья действительно нуж­дается в этом. Впрочем, Иммерман изучал современную семью как раз в самой оживленной, особенно подверженной совре­менным влияниям части Германии, на Рейне, а здесь ведь всего резче сказалось недовольство, вызываемое переходным процессом. В провинциальных городах центральной Германии старая семья все еще продолжает существовать под сенью единоспасающего шлафрока; общество находится здесь еще на уровне 1799 года; от общественной жизни, литературы, науки отделываются с полным хладнокровием и спокойствием, и никто не позволяет выбить себя из привычной колеи. — В под­тверждение сказанного им о старой семье автор приводит еще «педагогические анекдоты» и затем заканчивает повествователь­ную часть своей книги главой о «дяде», характерной фигуре старого времени. Воспитание, получаемое подрастающим поко­лением в семье, закончено; молодежь бросается в объятия науки и литературы. Здесь начинаются менее удавшиеся части книги. Что касается ученического периода, то он протекал у Иммер-мана в то время, когда душа всякой науки, философия, и основа знаний, преподносимых юношеству, — изучение древности, на­ходились в процессе головокружительного преобразования, и Иммерману не посчастливилось в качестве ученика до конца участвовать в этом перевороте: когда последний завершился, он давно уже окончил школу. Сначала Иммерман ограничи­вается только указанием на то, что обучение в те годы было односторонним, и лишь в дальнейшем он восполняет картину и в особых разделах останавливается на наиболее влиятель-

«ВОСПОМИНАНИЯ» ИММЕРМАНА

ных умах своего времени. По поводу Фихте он пускается в фило­софию, что может показаться нашим представителям философ­ской мысли довольно странным. Он вдается здесь в остроумные рассуждения о предмете, для понимания которого недостаточно остроумия и поэтической наблюдательности. Как ужаснутся наши строгие гегельянцы, прочитав здесь изложение истории философии па трех страницах! И нужно признать, что трудно говорить о философии более дилетантским образом, чем это делается здесь. Уже первое положение его, будто философия всегда колеблется между двумя точками, отыскивая достоверное или в вещи или в «Я», написано, очевидно, в угоду следова­нию фихтевского «Я» за кантовской «вещью в себе»; и если это положение еще с трудом можно приложить к Шеллингу, то опо ни в коем случае неприменимо к Гегелю. — Сократ назван воплощением мышления, и именно поэтому за ним не признается способности создать свою систему; в нем якобы соединились чистая доктрина с непосредственным проникнове­нием в эмпирию, а так как подобное сочетание оказалось за пределами понятия, то Сократ мог проявиться только как лич­ность, но не как создатель особого учения. Разве такие поло­жения не должны привести в величайшее смущение поколение, выросшее под влиянием Гегеля? Не прекращается ли всякая философия там, где согласованность мышления и эмпирии «выходит за пределы понятия»? Какая логика сможет удер­жаться там, где отсутствие системы признается необходимым атрибутом «воплощения мышления»?

Но зачем следовать за Иммерманом в область, которой он сам хотел коснуться лишь мимоходом? Достаточно указать на то, что он так же мало способен связать философию Фихте с его личностью, как и справиться с философскими положе­ниями прошлых веков. Зато он опять-таки превосходно рисует характер Фихте как оратора, обращавшегося к немецкой нации, а также ярого проповедника гимнастики Яна. Эти характери­стики проливают больше света на действующие силы и идеи, в сфере, которых находилась тогдашняя молодежь, чем про­странные рассуждения. Даже там, где Иммерман говорит о ли­тературе, мы с большим интересом читаем об отношении «мо­лодежи двадцать пять лет тому назад» к великим поэтам, чем слабо обоснованное рассуждение о том, что немецкая литера­тура в отличие от всех ее сестер имеет современное нероман­тическое происхождение. Нельзя не считать искусственной попытку искать у Корнеля романтически-средневековые корни или же видеть у Шекспира многое от средневековья помимо сырого материала, который он оттуда заимствовал. Не дает ли 6 м. и э., т. 41 •

Ф. ЭНГЕЛЬС

себя знать здесь, быть может, не совсем чистая совесть бывшего романтика, желающего избавиться от упрека в сохранившемся еще скрытом романтизме?

Раздел о деспотизме — именно наполеоновском — также не встретит одобрения. Гейневский культ Наполеона чужд народному сознанию, но вряд ли кому придется по душе, что Иммерман, претендующий здесь на беспристрастие историка, говорит как оскорбленный пруссак. Он, разумеется, чувство­вал, что тут необходимо подняться над национально-герман­ской и, особенно, прусской точкой зрения; поэтому он весьма осторожен в выражениях, пытается, насколько возможно, приспособиться к современному образу мыслей и решается говорить лишь о мелочах и второстепенных вещах. Ыо посте­пенно он становится более смелым, признается, что не вполне понимает, почему Наполеона причисляют к великим людям, рисует законченную систему деспотизма и доказывает, что в этом ремесле Наполеон был изрядным тупицей и бездарностью. Однако не таким путем можно понять великих людей.

Таким образом, Иммерман — если не говорить об отдель­ных мыслях, опередивших его убеждения, — во всяком случае в основном, чужд современному сознанию. Но все же его нельзя зачислить ни в одну из тех партий, на которые принято делить духовный status quo Германии. Он определенно отвергает то направление, к которому как будто наиболее близок, — тевто-номанию. Известный иммермановский дуализм проявился в его образе мыслей, с одной стороны, как пруссачество, с другой — как романтика. Но первое постепенно вылилось у него в самую бездушную механически размеренную прозу, главным образом оттого, что он был чиновником, а вторая — в какую-то без­мерную чувствительность. Пока Иммерман оставался на этой позиции, он не мог добиться настоящего признания и должен был все более и более убеждаться в том, что направления эти не только представляют полярные противоположности, но и становятся все более безразличными сердцу нации.

Наконец, он отважился на некоторый шаг вперед в области поэзии и написал «Эпигонов». И едва только это произведение покинуло лавку книгоиздателя, как оно дало своему автору возможность понять, что препятствием к всеобщему признанию его таланта со стороны нации и молодой литературы являлось только его прежнее направление. «Эпигоны» почти повсюду были оценены по достоинству и дали повод к такой резкой критике характера их автора, к которой Иммерман до сих пор не привык. Молодая литература, — если применить это назва­ние к фрагментам того, что еще никогда не было целым, —

«ВОСПОМИНАНИЯ» ИММЕРМАНА

первая признала значение Иммермана и по-настоящему познако­мила нацию с поэтом. Вследствие все обострявшегося расхож­дения между пруссачеством и романтической поэзией и сравни­тельно малой популярности своих произведений Иммерман внутренне был раздражен, и на его произведениях непроиз­вольно выступала все более заметно печать суровой изолиро­ванности. Теперь, сделав некоторый шаг вперед, он обрел вместе с признанием иной, более свободный и веселый дух. Снова воскресло прежнее юношеское воодушевление, и в «Мюнхгау­зене» у Иммермана намечается уже перелом к примирению с практически-рассудочной стороной характера. Свои романти­ческие симпатии, все еще крепко владевшие им, он утолил «Гисмондой» и «Тристаном»; но какая разница по сравнению с прежними романтическими сочинениями, сколько в них пластичности, в особенности, по сравнению с «Мерлином»! ¹³⁸

Вообще романтика была для Иммермана только формой; от мечтательности романтической школы его спасала трезвость пруссачества, но последняя, с другой стороны, сделала его в известной мере неприязненным по отношению к современному развитию. Известно, что Иммерман, хотя и был в религиозном отношении очень свободомыслящим человеком, в политическом отношении являлся слишком ревностным приверженцем пра­вительства. Правда, благодаря своему отношению к молодой литературе он стал ближе к политическим стремлениям века и стал рассматривать их под другим углом зрения; между тем, как показывают «Воспоминания», пруссачество сидело в нем еще весьма крепко. Все же именно в этой книге встречается немало высказываний, так резко контрастирующих с основ­ными воззрениями Иммермана и так тесно связанных с совре­менной основой, что приходится признать значительное влия­ние на него современных идей. «Воспоминания» определенно свидетельствуют об усилиях их автора идти в ногу со своим временем, и, кто знает, может быть, поток истории и размыл бы постепенно плотину консерватизма и пруссачества, за которой укрылся Иммерман?

И еще одно замечание! Иммерман говорит, что характер той эпохи, которую он описывает в «Воспоминаниях», был по преимуществу юношеским: зазвучали юношеские мотивы, выступили на первый план юношеские настроения. Но разве не то же самое наблюдается в нашу эпоху? Старое литературное поколение вымерло, молодежь завладела словом. Наше буду­щее зависит, больше чем когда бы то ни было, от подрастающего поколения, ибо ему придется разрешать все более возрастаю­щие противоречия. Правда, старики страшно жалуются на

в*

Ф. ЭНГЕЛЬС

молодежь, и действительно, она очень непослушна; но пусть молодежь идет своим путем; она найдет свою дорогу, а тот, кто заблудится, будет сам виноват в этом. Ведь пробным кам­нем для молодежи служит новая философия; требуется упор­ным трудом овладеть ею, не теряя в то же время молодого энтузиазма. Кто страшится лесных дебрей, в которых располо­жен дворец идеи, кто не пробивается через них при помощи меча и не будит поцелуем спящей царевны, тот недостоин ее и ее царства; пусть идет куда хочет, пусть станет сельским пастором, купцом, асессором или чем ему угодно, пусть же­нится, наплодит детей с благословения господня, но век не признает его своим сыном. Не обязательно для этого стать старогегельянцем, забрасывать вас терминами «в себе» и «для себя», «целокупность» и «этость», но не надо бояться работы мысли, ибо подлинен лишь тот энтузиазм, который, подобно орлу, не страшится мрачных облаков спекуляций и разрежен­ного воздуха вершин абстракции, когда дело идет о том, чтобы лететь навстречу солнцу истины. А в этом смысле и современ­ная молодежь прошла школу Гегеля; и не одно зерно осво­бодившейся от сухой шелухи системы пышно взошло затем в юношеской груди. Но это и дает величайшую веру в совре­менность, в то, что судьба ее зависит не от страшащегося борьбы благоразумия, не от вошедшего в привычку филистер­ства старости, а от благородного, неукротимого огня молодости. Будем же поэтому бороться за свободу, пока мы молоды и полны пламенной силы; кто знает, окажемся ли мы еще спо­собными на это, когда к нам подкрадется старость!

Написано Ф. Энгельсом вначале 1841 г. Печатается по тексту журнала

Напечатано в журнале «Telegraph Перевод с немецкого

für Deutschland» MM 53, 54 и 55; апрель 1841 г.

Подпись: Фридрих Освальд

[ 145

[КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ БРЕМЕНА]

ЦЕРКОВНЫЙ СПОР *

Бремен, январь

Вместе с истекшим годом наши споры о церковных делах в основном закончились. Во всяком случае, еще ожидаемые в настоящий момент полемические статьи не могут больше рас­считывать на то внимание со стороны широкой публики, кото­рым они пользовались раньше. Больше не будет того, что про­исходило прежде, когда за неделю расхватывалось несколько изданий. А ведь подобные споры рассчитаны главным образом на участие народа. Не может же претендовать на чисто науч­ный интерес такой вопрос, который имеет значение лишь на почве направлений, давно отвергнутых наукой. — Пастор Паниель возместил задержку выхода в свет своей работы, на­правленной против круммахеровской «Богословской репли­ки» ^ио, ее солидным объемом ^ш. На десяти листах он обру­шивается на своего противника. В предисловии он объясняет, что хочет ответить на возможные дальнейшие нападки ссыл­ками на историю пиетизма ⁹ и доказать, что это направление берет свой исток в язычестве. Разумеется, этот источник дол­жен быть чем-то вроде источника Аретузы¹³⁹, который долго бежал под землей, прежде чем вышел наружу на христианской почве. В остальном он использует против своего противника право на реторсию, честно возвращая ему, помимо тех обычных упреков, которые произносятся в адрес пиетизма, почти каждое бранное слово. Таким образом, вся борьба свелась в конечном счете к словесным дрязгам; полуистинные утверждения пере­брасываются, как мячи, то туда, то сюда и в конечном счете

* Ср. настоящий том, стр. 10t —10? и 10Ç —108. Реф.

Ф. ЭНГЕЛЬС

сводятся, видимо, к определению понятий, то есть к тому, что должно было бы быть сделано до начала спора. Однако рацио­нализм ¹⁰⁶ всегда оказывается в таком положении перед лицом ортодоксии. Этим он обязан своей промежуточной позиции, стоя на которой, он хочет выступать то в качестве нового раз­вития христианского духа, то в качестве его первоначальной формы, и в обоих случаях присваивает, хотя и с измененным значением, библейские термины ортодоксии. Рационализм не­честен и по отношению к самому себе и по отношению к библии; такие понятия, как откровение, спасение и вдохновение, при­обретают в его устах крайне неопределенное и искаженное значение. — Рассудочную сухость рационализма Паниель вознес на редкую высоту. С ужасной, скорее вольфовской, чем кан­товской логикой он почитает своей величайшей заслугой резко выделять все членения своей работы. Его аргументация — это не живая плоть, облегающая логический скелет, а пропитанные расслабленной сентиментальностью тряпки, которые он выве­сил для просушки на всех торчащих углах церковного здания. Ибо эти водянистые экскурсы, по которым, вопреки содержа­щимся в них религиозным ортодоксальным лозунгам, каждый узнает рационалиста, Паниель тоже очень любит; он только не может сплавить их воедино с сухостью своих рассуждений и поэтому часто бывает вынужден прерывать поток прекрасных фраз выражениями: во-первых, во-вторых и в-третьих. Нет ничего противней безвкусной слащавости, когда она просту­пает на каждом шагу. Наиболее интересными во всей книге являются выдержки из произведений Круммахера, в которых отчетливо проступает грубый образ мыслей этого человека. — Решительность, с которой выступил здесь рационализм, побу­дила проповедников противной партии к совместному заявле­нию, изданному в виде брошюры и подписанному двадцатью двумя проповедниками ¹⁴⁰. Брошюра содержит основы орто­доксии в последовательном изложении и с полуприкрытой ссылкой на эпизоды происходящего спора. Намечавшееся выступление в печати семи проповедников-рационалистов еще не последовало. Но ошибутся те, кто по соотношению числа проповедников будут судить о соотношении партий среди публики.

Большинство проповедников-пиетистов состоит из приход­ских священников нашей области, которые получили свои места частично благодаря временному перевесу своей партии, частично благодаря умеренному непотизму. Зато среди публики число рационалистов по сравнению с пиетистами по меньшей мере одинаково, и им не хватало лишь энергичного представи-

КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ ВРЕМЕНА

теля, который разъяснил бы им их положение в обществе. С этой стороны Паниель неоценим для своих сторонников; он обладает мужеством, решительностью, а в некоторых областях и достаточной ученостью, и ему недостает лишь писательского и риторического таланта, чтобы создать что-нибудь значительное. За последнее время появилось много брошюрок, большей частью анонимных, которые, однако, не повлияли на настрое­ние публики. Несколько дней тому назад вышла из печати брошюра «Непиетистские рифмы» ¹⁴¹ размером в один печатный лист, но она не делает особой чести своему автору и о ней сле­дует упомянуть лишь из любопытства. Главный глашатай бре­менских пиетистов, талантливый проповедник Ф. Л. Маллет, обещал публике брошюру «Доктор Паниель и библия», но даже она вряд ли обратит на себя внимание противной партии, так что борьбу можно считать законченной и подытожить ее перипетии с общей точки зрения как нечто завершенное. — Нужно признать, что на этот раз пиетизм действовал более умело, чем его противник. Вначале у него были и кое-какие преимущества перед рационализмом, а именно: двухтысячелет-ний авторитет и все же научное, хоть и одностороннее, развитие с помощью современных ортодоксальных и полуортодоксальных богословов. В то же время рационализм даже в период своего расцвета находился между двух огней и был атакован одно­временно Толуком и Гегелем. Рационализм никогда не мог ванять ясную позицию по отношению к библии; он отличался злосчастной половинчатостью, которая сначала, казалось, ка­тегорически признавала веру в откровение, но в своих даль­нейших выводах настолько ограничивала божественность биб­лии, что от нее почти ничего не оставалось. Эти колебания ставят рационализм в невыгодное положение всякий раз, когда речь заходит о библейском обосновании его теоретических положе­ний. К чему прославлять разум и в то же время не провозгла­шать его автономии? Ведь в тех случаях, когда обе стороны признают библию, как общую основу, правота всегда на сто­роне пиетизма. Но, кроме того, на сей раз на стороне пиетизма был также и талант. Такой человек, как Круммахер, способен в отдельных случаях допустить безвкусицу, но он никогда не сможет заполнять целые страницы ничего не значащими фра­зами, как это делает Паниель. Наилучшим из того, что напи­сали рационалисты, были «Анафемы», автором которых при­знал себя В. Э. Вебер ^ш. Когда-то Г. Шваб сказал о Штраусе, что он выделяется из толпы противников позитивного ^14а уди­вительно тонким чувством прекрасного во всех его проявле­ниях. С помощью аналогичной характеристики я хотел бы

Ф. ЭНГЕЛЬС

выделить В. Э. Вебера из рационалистической черни. Он рас­ширил свой кругозор редкими познаниями греческих и немец­ких классиков, и хотя с некоторыми его утверждениями, в частности, с догматическими, не всегда можно согласиться, свобода его. мысли, благородная энергичная манера изложе­ния — все это должно найти признание. Недавно выпущенная против него полемическая брошюра лишена всех этих свойств. Только что вышла другая брошюра «Апостол Павел в Бре­мене» ^14S, написанная не без остроумия и содержащая пикант­ные намеки на политические и социальные отношения в Бре­мене, но и она решает что-либо не в большей степени, чем уже упомянутые. — Для Бремена этот спор имел особенно большое значение. Прежде партии выступали друг против друга без всякого смысла, и дело не шло дальше мелочных придирок. Пиетизм стремился к своим собственным целям, в то время как рационализм мало о нем заботился и именно поэтому имел о своем противнике ряд превратных представлений. В мини-стериуме, то есть в узаконенном собрании всех реформатских и униатских проповедников города, рационализм был пред­ставлен до сих пор лишь двумя и то очень робкими членами. Паниель сразу же после своего приезда выступил более реши­тельно, и уже донесся слух о разногласиях в министериуме. Теперь, с той поры как Круммахер раздул этот спор, каждая партия знает, чего она хочет. Пиетизм давно понимал, что его принцип авторитета не может согласоваться с основой рацио­нализма — разумом, и справедливо видел в этом течении уже при его возникновении отход от староортодоксального хри­стианства. Теперь же икаждый рационалист тоже понял, что его убеждения не просто отделены от пиетизма иным толкова­нием текста, а находятся в прямом противоречии с ним. И только сейчас, когда партии взаимно узнали друг друга, может произойти их объединение на более высокой основе, в связи с чем можно спокойно ожидать будущего.

ОТНОШЕНИЕ К ЛИТЕРАТУРЕ. МУЗЫКА

Бремен, январь

Можно подумать, что ганзейские города теперь насильно во­влечены в поток литературы. С той поры как появились «Очерки» Бёйрмана ¹⁴⁴, дождем сыплются рецензии на этот и в самом деле интересный материал. Сам Бёйрман в «Германии и немцах» ^иъ отвел трем вольным приморским городам значительное место. Журнал «Freihafen» напечатал «Ганзейские письма» Зольтве-деля ^14в. Гамбург уже с давних времен занимает определенное

КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ ВРЕМЕНА

место в немецкой литературе; Любек лежит несколько в сто­роне, да и в экономическом отношении времена его расцвета остались далеко позади; однако А. Зольтведель собирается и там основать сейчас журнал. Бремен взирает на литературу с недоверием, поскольку по отношению к ней его совесть не совсем чиста, и обычно его затрагивают в ней не слишком нежно. И все же нельзя отрицать, что именно Бремен, благодаря его положению и политической обстановке в нем, в большей степени, чем любой другой город, пригоден для того, чтобы стать центром просвещения северо-западной Германии. Если бы только удалось перетянуть сюда двух или трех способных литераторов, здесь можно было бы основать журнал, который имел бы огромнейшее влияние на развитие культуры Северной Германии. Бременские книготорговцы достаточно предприим­чивы, и я слышал уже от многих из них, что они охотно выде­лили бы необходимые фонды и согласились бы нести вероятные убытки первых лет издания.

Наиболее сильной стороной Бремена является музыка. В немногих городах Германии занимаются музыкой так много и так хорошо, как здесь. В Бремене образовалось сравнительно большое количество хоровых объединений, а частые концерты всегда хорошо посещаются. К тому же здесь почти в полной чистоте сохранился хороший музыкальный вкус; наибольшей популярностью пользуются немецкие классики — Гендель, Моцарт, Бетховен, а из новых — Мендельсон-Бартольди и лучшие композиторы-песенники. Новофранцузская и ново­итальянская школы имеют поклонников почти исключительно лишь среди молодых конторщиков. Было бы только жела­тельно, чтобы меньше отодвигали на задний план Себастьяна Баха, Глюка и Гайдна. При этом здесь ни в коей мере не отка­зываются от новых имен. Наоборот, мало найдется мест, где произведения молодых немецких композиторов исполняются с такой охотой, как здесь. Тут можно также всегда встретить имена, известные музыкальному миру с самой лучшей стороны. Талантливый композитор-песенник Штегмайер дирижировал несколько лет оркестром нашего театра. На его место пришел Космали, который отчасти своими произведениями, отчасти ста­тьями, главным образом в журнале Шумана «Neue Zeitschrift für Musik», видимо, приобрел многих друзей. Столь же признан­ным композитором является Рим, дирижирующий хоровой капеллой и большинством концертов. Рим очень любезный старик с юношеской пылкой душой; никто, кроме него, не умеет так зажечь певцов и оркестрантов и вдохнуть жизнь в их исполнение.

Ф. ЭНГЕЛЬС

НИЖНЕНЕМЕЦКОЕ НАРЕЧИЕ

Бремен, январь

Первое, на что обращает здесь внимание приезжий, это упо­требление нижненемецкого наречия даже в самых видных семьях. Лишь только бременец переходит на сердечный, кон­фиденциальный тон, он начинает изъясняться на нижненемец­ком наречии. Он так привержен к этому диалекту, что переносит его даже за океан. На гаванской lonja * на бременском ниж­ненемецком наречии говорят не меньше, чем по-испански. Я знаю людей, которые в Нью-Йорке и Веракрусе в совершен­стве научились у проживающих там многочисленных бремен-цев диалекту их родного города. Но ведь не прошло и трех сотен лет с тех пор, как верхненемецкое наречие было объяв­лено официальным языком. Основные законы города — Скри­жали и Новое соглашение ^14? — составлены на нижненемецком языке, и первые звуки, которые учится здесь произносить мла­денец, произносятся на нем. Ребенок редко начинает говорить на верхненемецком языке до четырех или пяти лет. Крестьяне области никогда ему не учатся и тем самым часто заставляют суды вести заседание на нижненемецком наречии, а протоколы писать на верхненемецком. Кстати, нижнесаксонское наречие здесь сохранилось еще в довольно чистом виде и осталось пол­ностью свободным от примеси верхненемецких форм, которая искажает гессенский и рейнский диалекты. В североганновер­ском диалекте несколько больше архаизмов, чем в бременском, однако он г