Первая редакция рукописных страниц 31—36

Уже по этому вопрошанию, связанному с тройной основой слова бытие, мы можем заключить, что разговоры о пустоте этого слова и темноте его значения сами довольно-таки пусты и поверхностны. И поэтому, безусловно, нужно специально добавить: мы не хотим стать жертвой ложной и легкомысленной переоценки этимологии; мы не придерживаемся мнения, что можно, возвращаясь прямиком к основному значению исходного глагола, чудом выявить сущность бытия в целом. Это невозможно, даже если трезво принимать установленные исходные значения и продумать то обстоятельство, что изначальное, первичное сказывание как бы еще не обязательно должно и может исчерпывать полную сущность явленного-в-слове (Zum-Wort-gebrachten) при его становлении. Но, с другой стороны, мы избегаем столь же поспешного отказа от этимологии на том основании, что основные значения якобы отмерли. То, что выжило, от этого не сделалось понятным, ибо через простое отмирание ничто не возникает; а единообразие вербальных отклонений в спряжении глагола «быть» все же не есть ничто. Основные значения исходных слов могут, однако, кое-что существенно прояснить при условии, что наша постановка вопроса была до этого достаточной и мы не забыли, что вопрос о происхождении языка играет здесь существенную роль и что вопрос этот является, со своей стороны, метафизическим. Именно языкознание вопрос о происхождении языка не может даже поставить, не говоря уже о том, чтобы на него ответить; оно может лишь, руководствуясь более или менее отчетливым представлением о первоистоке, отыскать, собрать и истолковать так называемые языковые факты.

Что же дало нам этимологическое рассмотрение слова «бытие»? В основе своей то же самое, что и рассмотрение словесной формы. Субстантивированный инфинитив есть как бы окончательный вариант самого общего, абстрактного значения слова, и этимология показывает, что первично определенные значения смешались и стерлись до того же самого общего значения, которое выражено инфинитивом. Положение вещей можно рассматривать именно таким образом, и только сообразно этому с полным правом можно отвергнуть всякие объяснения слова «бытие» как бесплодные. Но так поступать мы не должны. Уже попутно развернутые вопросы поставили нас в тупик. И вопросы эти станут еще настоятельней, когда мы установим, что и вся грамматика в отношении своей пригодности к изначальному истолкованию сущности языка заслуживает вопроса, в особенности понимание так называемой неопределенной формы!

В конце концов рассмотрение словесной формы, так же как и отыскивание исходных значений, имеет решающий смысл, только, пожалуй, сам способ, каким это достигается, неплодотворен, а всякое суждение создает путаницу и мешает настоящему вопрошанию.

Поэтому не стоит прекращать объяснение слова «бытие» как бесполезное занятие, а следует взяться за дело изначальнее и продолжить его на том пути, который вновь приведет к вопрошанию нашего основного вопроса.

Отглагольное существительное «бытие» проявляет себя, будучи двояко, т.е. грамматически и этимологически, рассмотренным, как закрепление и сохранение наиболее далекого и стертого значения, которое вообще еще допускает глагол по отношению ко всем своим отклонениям и многообразным этимологическим основам. Это распыленнейшее значение объясняется и оправдывается еще и логически и в качестве этого неопределенного значения годится для любого отклонения, только в таком виде и становясь пригодным для бесконечного разнообразия единичного сущего, к которому всякий раз обращаются, высказывая его в одной из словесных форм. Так это неопределенное значение все же становится самым привычным и знакомым. В высшей степени всеобщее, «абстрактнейшее» — логика понимает как высший род — genus. Пока онтология своей темой делает бытие в этом наиболее общем значении, и именно с целью установить, что здесь в дальнейшем больше нечего сказать, она имеет дело, по ее собственным словам, с ens in genere. Все это обладает почти неоспоримой ясностью: данное учение есть, так сказать, всеобщее достояние, но именно поэтому для нас подозрительно.

Нам вовсе не нужно идти слишком далеко, чтобы разрушить названные очевидности о слове и понятии «бытие». По-настоящему цепко мы должны ухватиться лишь за то, чего мы уже добились «одними только» «наблюдениями над языком».

Мы постоянно сказываем бытие в повседневно свершающейся речи, используя его различнейшие словесные отклонения: он был, вы были, мы были бы, были... будь так любезен и т.п., а сколь часто и постоянно мы употребляем «есть»? Из-за разнообразия этих отклонений мы и понимаем бытие всякий раз сообразно, т.е. в некоей определенной и совершившейся форме. Его значение вовсе не есть неопределенное и пустое; это только так кажется, если мы держимся за «инфинитив» и даже поднимаем его до существительного. Однако есть ли инфинитив, если понимать его логически, нечто самое абстрактное: пустая всеобщность объемлющей категории? Можем ли мы применять субстантивированный инфинитив глагола «быть» в качестве рода и подчинять оному упомянутые отклонения как виды, частные случаи или единичные примеры? Мы тут же без особого напряжения видим, что этого не получается, логика нам в этом отказывает. Ведь и самый инфинитив, и соответственно этому отглагольное существительное именно не-определен-ны. Но вот вопрос: в каком смысле? Уже грамматика дает нам понять через имя самой грамматической формы, что единичные отклонения здесь более не проявляют себя. Под влиянием грамматического толкования языка инфинитив и его негативный характер привыкли понимать в смысле болыие-не-имения. А что, если бы неопределенность инфинитива попробовали однажды понять не как больше-не, а как еще-не? Неопределенность не как оную пустоты, где ничего нет, а как оную наполненности, которая в качестве таковой не ограничивает себя единичным, но которая одна только и оказывается на это способной. И таким образом, «инфинитив» — в качестве грамматического обозначения, а это всегда есть языковое истолкование — двусмыслен вопреки воле грамматиков. Если «бытие» считается пустым словом, то это идет не от смысла самого бытия, не от характера слова, а только от вполне определенного логического лжетолкования и тем самым безотносительно как к сущности языка, так и к сущности бытия.

Таким образом, факт, требующий нашего объяснения, приобретает все более странный характер. Слово «быть» на самом деле не пустое, но фактически все же ложно истолковано в качестве такового. Случайностью это быть не может, точно так же, как и пренебрежение чудом языка, свойственное и логике, не может считаться пустяком. Поэтому этот двойной процесс выхолащивания и пренебрежения языком мы должны проследить в его главных стадиях до последнего основания.

Толкование инфинитива как абстрактно всеобщего идет мимо сущности этой словоформы, а, кроме того, отношения с разнообразными отклонениями глагола оставляет в полной неопределенности. Там, где они специально подчеркиваются, это происходит в заслуживающем внимания ограничении одной глагольной формой — формой «есть». Слово «быть» служит инфинитивом к есть; таковым же оно является и по отношению к я есмь, ты еси; однако "есть" имеет преимущество. Спрашивается: 1) почему? 2) какое обратное действие это оказывает, в свою очередь, на понимание значения слова «бытие»?

Преимущественность «есть» перед прочими глагольными формами имеет, по-видимому, своим основанием особую частоту употребления его в речи. Но такое понимание и обоснование существа дела было бы поверхностным. Конечно, «есть» есть самая распространенная и свойственная всем германским диалектам форма, однако ее широкое распространение, как и частота употребления, имеют своей основой особую направленность значения и многозначность «есть». Эта основа лежит, впрочем, еще глубже и восходит к своеобразному первенству одной вполне определенной манеры сказывания в языке.

Мы исходили из многозначности «есть». Достаточно отдельных примеров: «Бог есть», т.е. существует; «Доклад (есть) в аудитории 5», т.е. состоится там; «Он (есть) из Швабии», т.е. родом оттуда; «Чаша (есть) из серебра», т.е. изготовлена из, сделана из; «Крестьянин (есть) в поле», т.е. ушел туда; «Книга (есть) моя», т.е. принадлежит мне; «Он (есть) при смерти», т.е. находится на смертном одре; «Красное (есть) левый борт», т.е. представляет его; «Собака (есть) в саду», т.е. находится там. «Над всеми вершинами (есть) покой». Значит ли это: находится? царит? существует? Нет! «есть», может быть, еще и «властвует», но все же «есть»-

Мы видим уже по одному этому голому перечислению, что понимаем «есть» в богатстве его возможных значений (от пустоты понятия бытия не осталось и следа), и замечаем также, хотя еще неопределенно, как все эти значения некоторым образом отчасти сходятся в одном направлении, которое мы, правда, поначалу с трудом можем выразить. Для приблизительного и предварительного обозначения, пожалуй, достаточно, если мы скажем, что здесь «есть» всегда некоторым образом означает: быть в наличии, «стоять-в-себе» и т.п.

Инфинитив «быть», понятый из этого «есть», становится обозначением самодостаточного глагола, подобно таким, как падать, приходить, петь, светить и т.д. Но если мы, например, скажем: «er ist gewesen; wir sind gegangen; sie ist gestorben», мы обнаружим связь «есть» с другим глаголом и его определенными формами; «есть» помогает форме глагола образовывать перфект от ходить, умирать и самого быть. Быть здесь выступает, как говорит грамматика, в функции «вспомогательного глагола».

Если мы скажем «дом (есть) просторный; лиса (есть) хитрая; бук (есть) лиственное дерево; его отец (есть) ремесленник», то обнаружим «есть» на том месте в предложении, которое бросается в глаза, а именно, между подлежащим и сказуемым, и как раз так, что «есть» связывает их друг с другом: «есть» имеет здесь характер связки.

Неудивительно поэтому, что «есть» при этой тройной энергии значений — как глагол самостоятельный, глагол вспомогательный, и как связка — обеспечивает себе своеобразное преимущество, и что принадлежащий ему, таким образом, инфинитив «быть», исходя из этого, определил себя в своем решающем значении. Кроме того, соотношение этих трех направлений значения никоим образом не прояснилось; еще меньше сказано о том, можно ли вообще по-настоящему обосновать это тройное обозначение глагола «быть». При таком запутанном и не одно столетие существующем порядке вещей все заканчивается каждый раз тем, что как только пытаются определить сущность бытия, предпочтение получает либо первое, либо третье направление значений, второе же, в определенном смысле самое существенное, вообще обходят вниманием, что весьма показательно.

Если мы поразмышляем над традиционным пониманием инфинитива, то нам покажется совершенно правомерным, что инфинитив «быть» как последующая абстракция относительно своего значения определяется из «конкретного», наиболее непосредственного и доступного «есть», т.е. из «есть» в смысле: земля есть (существует), и «есть» в смысле «Земля есть планета» (связка); бытие (существование) как определение сущего в смысле наличного и бытие как определяющий момент высказывания. Нетрудно увидеть, что оба значения связаны друг с другом, поскольку высказывание высказывается о сущем (наличном). Это отношение высказывания (суждения) к предмету высказывания есть отношение согласия, т.е. истины. Эта двойственность уже у Аристотеля приводит к тому, что «есть» приобретает еще более широкое значение. Оно выступает нам навстречу, если мы, подчеркивая, говорим: Земля есть планета, т.е. в действительности, воистину, истинно так, что Земля есть планета. «Быть» имеет здесь значение истинности.

В связи с пониманием сущности истины и тем самым в соответствии с толкованием того или иного предложения (высказывания-суждения) всякий раз получается различное истолкование «есть»: в качестве связки, в качестве «существовать» и «быть истинным». Все это, в свою очередь, влияет на определение сущности бытия вообще. Так, например, понимание «есть» как связки у Аристотеля, Лейбница, Гоббса, Канта, Гегеля, Шопенгауэра и Ницше совершенно различно. Несмотря на это, данное различие вращается в совершенно определенном кругу возможностей, который заранее очерчен изначально господствующим в сокрытости, а позже и вовсе не замечаемым, тем паче неразъясненным греческим пониманием бытия.

Как бы ни поучительно было подробней заняться этими взаимосвязями, для нас существенно теперь только одно: увидеть, как определение бытия свершается, выходя из «есть». На основании прочно владеющего нами отчуждения от бытия и от вопроса о бытии мы постоянно подвергаемся опасности те разъяснения, к которым мы теперь прибегаем, истолковать как проблему словесных значений, как игру словами.

Чтобы еще раз убедиться в этом, укажем только на то, куда может завести и какие последствия может иметь отчуждение от бытия.

Когда в середине XIX века философия немецкого идеализма стала уже недоступной, но вместе с тем и английский, и французский позитивизм удовлетворял не полностью, существенное влияние приобрел Шопенгауэр. Какое сильное воздействие, и положительное, и отрицательное, Шопенгауэр оказал на Ницше, известно. В 9-й главе первой книги второго тома «Мира как воли и представления» Шопенгауэр дает истолкование «есть» как связки, причем чисто «логической». Предназначение ее таково: выразить объединенность и разъединенность двух понятийных областей. К этому он добавляет: «Благодаря ей (связке) каждый глагол можно выразить при помощи его причастия. (Лошадь бежит — есть бегущая; птица поет — есть поющая.) В связи с этим всякое суждение состоит в употреблении глагола и наоборот. Соответственно этому, и значение связки состоит в том, что в субъекте одновременно мыслится и предикат — не более того. Теперь посудите сами, к чему сводится содержание инфинитива связки — "быть". Но он ведь и есть главная тема профессорской философии нашего времени». Еще неизвестно, что здесь более поверхностно, профессионально посрамленная Шопенгауэром профессорская философия, по отношению к которой он окажется прав, если исключит из нее профессоров Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, — или же его, Шопенгауэра, толкование «бытия» из полного непонимания связки, каковое, впрочем, совершается в русле проклинаемой Шопенгауэром школьной философии.

Но шопенгауэровское толкование бытия из «есть» как связки, т.е. из предложения и мышления, оформилось в школу у Ницше, и не только в его юношеских сочинениях, но в тот период, когда он готовил главное свое произведение «Воля к власти» и стал резким противником Шопенгауэра. Ницше говорит: «Суждение есть вера, что нечто есть так-то и так-то, а не познание» (п. 530). В суждении нечто приравнивается другому нечто — это приравнивание и уравнивание значит: то, что встретилось, ставить в один ряд с устоявшимся, уже наличным. «Уравнивание есть то же самое, что и превращение усваиваемой материи в тело амебы» (п. 501). «Воля к равенству есть воля к власти. — Вера, что нечто есть такое-то и такое-то (сущность суждения), есть следствие некоей воли: оное должно, насколько это возможно, быть равным». Этим уподоблением мы вносим определенную стабильность в постоянное изменение. «То, что мы в нашей вере должны быть стабильны, чтобы преуспевать, привело к тому, что «истинный» мир — не переменчивый и становящийся, а «сущий» (п. 507). Для Ницше так же, как и для греков, сущий означает «неколебимо стоящий» («beharrend-stehend»); а бытие представляет собой только перспективу «есть» в суждении — приравнивающего приведения-к-стоянию. «Бытие» происходит из логики. «Логика есть попытка уразуметь действительный мир по созданной нами схеме бытия, вернее: сделать себя формулируемыми, предсказуемыми» (п. 516). «Сущее относится к нашей оптике» (п. 517). Здесь бытие — всего лишь биологически необходимая схема поддержания жизни и роста, имеющая своим истоком уравнивающую функцию логического предложения.

Еще дальше в том направлении, которое в определенном смысле было намечено со времен Аристотеля и согласно которому «бытие» определялось из «есть» предложения и, таким образом, окончательно уничтожалось, идет философское движение, сконцентрированное вокруг журнала «Erkenntnis». Здесь полагают, что прежняя логика должна быть прежде всего строго научно обоснована и выстроена при помощи математики и математического исчисления, чтобы затем создать «логически корректный» язык, в котором положения метафизики, будучи лишь видимостью предложений, станут невозможны. Так, одна статья в этом журнале (II, 1931, с. 219 cл.) называется «Преодоление метафизики логическим анализом языка». В ней происходит крайнее уплощение и выхолащивание традиционной теории суждения под видом математической научности. Здесь подводится черта под последними результатами философской мысли, начатой Декартом, для которого истина была уже не открытостью сущего и вследствие этого укоренением и внедрением сиюбытности в раскрывающееся сущее, но истиной, переведенной в достоверность — в простую гарантированность мышления, и именно математического — против всего для оного немыслимого. Это понимание истины как гарантии мышления привело к окончательному обезбоживанию мира. Мнимое «философское» направление сегодняшнего математико-физикалистского позитивизма намеревается обеспечить обоснование этой позиции. Не случайно, что этот вид «философии» готов обеспечить и основания современной физики, в которой разрушены все связи с природой. Не случайно и то, что этот вид «философии» внутренне и внешне связан с русским коммунизмом. Не случайно далее, что этот вид мышления празднует свои триумфы в Америке. Все это суть лишь последствия того якобы только грамматического обстоятельства, что бытие понимается из «есть» и «есть» истолковывается в зависимости от той или иной концепции высказывания и мышления.

Тот «факт», что бытие для нас чуть ли не пустое слово с улетучивающимся значением, прояснялся до сих пор в разных аспектах. Мы выявили, что стоит и свершается по ту сторону [этого факта]: отчуждение от бытия, сопровождающееся все возрастающей поверхностностью: бытие как инфинитив, инфинитив как общее понятие, в своей всеобщности безразличное и неопределенное по отношению к многообразию словесных отклонений. Правда, среди этих отклонений одно подчеркивается особо: «есть». Но это «есть» понимается либо как «наличность», либо как простая связка, в зависимости от понимания истины в смысле одного специального определения логоса, высказывания. Подобно тому, как истолкование логоса есть мерило всякой грамматики и грамматических форм, это же толкование логоса предопределяет и понимание истины как совпадения высказывания с предметом и тем самым с пониманием предметности как бытия и как связки. То, что для всей европейской философии со времен Аристотеля и доныне вопрос о бытии поверяется логосом, выдает уже наименование определений бытия как «категорий»: способов сказывания и сказанности. Бытие понимается и толкуется в перспективе мышления, которое само подвергается при этом различным толкованиям. Формула «бытие и мышление» может служить нам кратким напоминанием об этой взаимосвязи. Хотя философия постоянно вопрошает о сущем, она вращается при этом в одном и том же, все менее различимом понимании бытия, границы которого в дальнейшем должны быть определены более четко. Философия все больше увязает в истолковании намеченного со времен греков горизонта всего понимания бытия: бытие и мышление.

Крайнее и поверхностнейшее лжетолкование как бытия, так и мышления недавно широко распространилось в математической логике, логическом истолковании языка, познания и предмета познания. Сомнительность этого начинания показывает себя наиболее убедительно в той слепоте, с которой действует эта якобы самая ясная и строгая научная философия. Она не замечает противоречия, которое заключается в том, что математическое мышление есть только вполне определенная и в предметном отношении совершенно пустая форма мышления, и в контексте таковой все еще предполагает логику и предметную соотнесенность вообще, так что при помощи математического метода не сможет быть понято и осмыслено мышление как таковое, а тем паче завершенное и изначальное мышление бытия. Это лишь необходимое следствие той абсурдной постановки вопроса, для которой все положения метафизики суть мнимости, а метафизика бессмысленна.

Однако вплоть до выхода в эту абсурдность слово «бытие» все еще сохраняет смысл, пусть даже и смысл так называемого логически корректного полагают чего бы то ни было как положенного в чистом мышлении. Кроме того, мы видели, что бытие в своих словесных отклонениях, в различении наличности и связки обнаруживает многообразие значений; что даже при внешнем отчуждении слово «бытие» не пустое и тем самым значения своего не теряет, а просто более не может или же не хочет быть постигнутым.

Пора поэтому этот стоящий под вопросом факт осветить как бы с новой стороны, доказав, что при всей мнимой пустоте и кажущейся туманности бытию приписывается вполне определенный и повсеместно господствующий смысл, однако таким образом, что оный никак более в качестве такового не извлечь, ибо отчуждение от бытия и тем паче от вопроса о бытии вопреки всякой онтологии так бурно процветает на всех перекрестках, что уже совсем непонятно, как это бытие может еще иметь какой-то смысл.