Развенчание мифа об «американской мечте» в романе

Специфика национального колорита книги, по словам У. Аллена, в «подчеркивании контраста между «американской мечтой» о достатке и даже роскоши, доступной немногим, и той нищетой, в которой живут миллионы американцев. Причем под «нищетой» подразумевается не просто безденежье, но и нищета духа» [Аллен 1970: 250].

Клайд Гриффитс олицетворяет собой американского юношу из бедной семьи, чьи желания и стремления диктуются именно «американским образом жизни», американской тягой к деньгам. Ограниченность цели приводит к ограниченности стремлений. Дело не в преступных наклонностях, Клайда – их нет у него, – а в том общественном, социальном окружении, в котором он живет и правилами и моралью которого он руководствуется в своих поступках. Писатель показывает, что не Клайд убивает Роберту, а американское общество толкает на смерть и Роберту и самого Клайда.

«Американская трагедия» – это не просто развернутое полотно, изображающее американское общество начала XX века, а своеобразный синтез национального опыта Америки.

Значительная часть романа посвящена описанию следствия по делу о гибели Роберты и суда над Клайдом. Писатель показывает, что и следствие, и сам судебный процесс ведутся не в интересах выяснения истины, а с целью укрепления «шаткого политического престижа» прокурора-республиканца О. Мейсона.

Третья книга романа – следствие и суд – фактически является документальным произведением. По свидетельству американских критиков, многие из речей на судебном процессе над Клайдом являлись достоверной копией тех, которые были действительно произнесены в зале суда над чиновником Ч. Джиллетом. Писатель вскрыл фальшь и лицемерие блюстителей американского правосудия.

Нарисованная Драйзером картина продиктована стремлением осмыслить «американский образ жизни», взвесить все его ценности, обнажить скрывающуюся за блестящим фасадом сущность и вынести ее на обозрение и суд самих американских граждан.

У. Аллен связывает присущее американским героям «чувство индивидуальной изолированности» с духовным наследием «фронтира» – жизнь пионеров, перед которыми всегда маячил простор дикого Запада и которые привыкли в одиночку противостоять врагам и стихиям, «на несколько поколений вперед определила... психологию американца – эта психология держится еще и в наши дни» [Аллен 1970: 29].

Но нужно принять во внимание и весь комплекс идей, образовавших «американскую мечту». И прежде всего – воспитанные «мечтой» индивидуализм мышления и поведения, жажду Успеха и стремление к бегству, к «новому началу», хотя в тех или иных конкретных обстоятельствах такое стремление может принять разрушительный для самой личности характер. «Клайд Гриффитс – законное и естественное порождение Мечты, без которой не понять и его трагедии. Типично американской трагедии» [Зверев 1978: 159].

Клайдом от первой до последней страницы романа движет инстинкт, против которого в решающие мгновенья его жизни восстает таинственный внутренний голос, указывающий герою путь, прямо противоположный тому, на который увлекла Клайда инстинктивная жажда наслаждения, богатства, утонченной и красивой жизни. Бежать как от «растительного прозябания», так и от преступного «господства», освободиться от всех пут, начать все заново.

Это не просто импульсивность натуры. Драйзера, всегда искавшего точных, «научных» социальных мотивировок, такое объяснение никак не могло бы удовлетворить. Это своего рода эффект «генной инженерии» – действие не сознаваемых Клайдом, но очень глубоко им усвоенных нравственно-психологических стереотипов, которые порождены «американской мечтой». В сознании Клайда бесконечно важна иллюзия, что не обстоятельства формируют его жизнь, но он сам – господин над обстоятельствами, творец своей собственной судьбы, вольный в любую минуту повернуть ее по совершенно новому руслу.

Органическое противоречие характера Клайда заключено в том, что он жаждет «подняться», но в отличие от Каупервуда и прочих «самих себя сделавших людей» не способен твердой поступью двигаться по «самой подходящей» дороге, поскольку сомневается в том, что она действительно самая подходящая. В нем все время ощущается какая-то ребячливость, детская наивность.

«Бунт» Клайда против родителей – совершенно детский «бунт», ведь жизнь старших Гриффитсов так «мрачна», так «уныла», так неужели и его судьбой будет – «прибегать к кому-то за помощью, вечно молиться и выпрашивать подачек»? И восторги Клайда перед открывшейся ему в «Грин-Дэвидсоне» роскошью тоже выражаются в детски простодушной форме: «сколько вокруг счастливых, преуспевающих людей», «какие накидки, меха и прочие вещи были на этих людях... вот что значит иметь деньги».

Окружающие его в отеле крикливые поделки он в простоте душевной принимает за эталон красоты, убогие развлечения выбившихся в люди американских обывателей – за подлинный праздник жизни. Вот только бы одеться, как одеваются они. И сама пробудившаяся в Клайде мечта обезоруживающе простосердечна и наивна: «Он счастлив, и в будущем счастье зависит только от него самого». Клайда бьет дрожь от волнения – настолько ошеломило его это открытие. А все дело в том, что он сумел за одно дежурство заработать целых пять с половиной долларов.

Почему же одних «мечта» высоко возносит, а других сталкивает в пропасть? Этот вопрос мучат Клайда раз за разом, и он со своим духовным инфантилизмом не может на него ответить. Ответит Драйзер, и ответит задолго до конца действия, даже до того, как начнется главная, ликургская сюжетная линия романа. «Я хотел бы добиться какого-то положения в жизни», – пишет Клайд матери из Чикаго. Вернись «на стезю добродетели», ибо это «единственный путь, который может привести тебя к успеху и счастью», – отвечает мать.

Но «положение в жизни» и «добродетель» в американских условиях несовместимы. А Клайду так хотелось бы их совместить: «Что тут плохого, если он, бедняк, стремится попасть в высший свет?» Ведь и в самом деле, «он слишком хорош для этого будничного мира» фабричной окраины – красивый, воспитанный юноша, имеющий кое-какое представление о «настоящей жизни» и отравленный ее миражами.

Для Клайда «яростной необходимостью» становится выбор между Робертой и Сондрой, между двумя типами бытия, двумя ценностными ориентациями. Клайд всеми силами старается отсрочить неизбежное решение, как-то примирить непримиримое, уйти от самой необходимости выбирать. Он чувствует, что здесь разыгрывается «одна из тех жизненных бурь, при которых обычные карты и компасы моральных критериев становятся бесполезными».

Но избегнуть несчастья и наказания нельзя, потому что нельзя избегнуть самого преступления. Выбор, от которого так старался уклониться Клайд, предрешен. И трагедия в том, что иным этот выбор и не мог быть: в инфантильном сознании героя греза об Успехе и «настоящей жизни» слишком прочна и сомнения, страхи, «другой голос» не в состоянии повернуть вспять ход событий. Инфантильность («неужели никак нельзя убедить ее уехать куда-нибудь... надолго... или пусть она подольше останется дома, а он будет посылать ей десять долларов в неделю, даже двенадцать») оборачивается жестокостью, рациональным аморализмом («единственно разумный и достойный выход... совершить одно лишь злое дело – и тогда исполнятся все его желания и мечты»).

«Мечта» оказалась несбыточной, но можно ли судить его высшим судом совести, если, по сути, он был всего лишь верен «мечте» – «вся душа, все существо рвалось к иной, лучшей доле». И просто обстоятельства так сложились, что неодолимым препятствием встала на его пути Роберта. Но он не хотел, действительно не хотел ее убивать. Так получилось.

Исследователь У. Аллен во введении к работе «Традиция и мечта» цитирует финальные слова из «Приключений Гекльберри Финна»: «Я, должно быть, удеру на индейскую территорию раньше Тома с Джимом, потому что тетя Салли собирается меня усыновить и воспитывать, а мне этого не стерпеть. Я уж пробовал» и называет их квинтэссенцией американского мифа. Американец «не признает никакого «внешнего давления на личность», его от века манит и обманывает иллюзия полнейшей свободы, несвязанности никакими общественными нормами, установлениями и ограничениями» [Аллен 1970: 27].

Очень выпукло, рельефно представлена эта черта в Клайде, и для Драйзера здесь одно из самых болезненных свойств его персонажа, а в какой-то мере и национального характера американцев в целом. Драма Клайда – это драма индивидуализма, тем более тягостная, что индивидуализм не осознан героем, он просто является его второй натурой.

ГЛАВА II.