Особенности философского метода

Если мы обратимся к истокам феноменологии, то в работах Э. Гуссерля можно найти понятие «открытого горизонта со-человечества»[39]. Когда человек живет в мире, он постоянно его сознает, как горизонт жизни, горизонт реальных вещей. Отсюда же выделяется и горизонт совместно-живущих с ним людей. Люди внешнего горизонта или Другие сознаются. Человек осознает их как «своих других», с которыми вступает в контакт. А любой другой человек обладает своим «со-человечеством», и всегда учитывает и самого себя, и человечество вообще, живя в котором, он себя и осознает.

Именно к этому горизонту человечества принадлежит общий язык. Человечество предполагается как языковое общество. Именно через язык и его фиксации «горизонт человечества» является открытым и бесконечным.

Но Э. Гуссерль отмечает что «горизонт человечества» - это зрелое, здоровое общество, способное к нормальному и полному пониманию. Что является характерной чертой классической философской антропологии. Но предметом исследования в этой работе является феномен аутизма, который не свойственен здоровому человеку, речь должна идти о человеке с патологией. Как в обществе существуют те, кто не включен в «горизонт со-человечества», ведь для них не существует Другого? Основными чертами, определяющими аутизм, является «не включенность» в общество, изоляция от него и так же нарушение речи, языковой структуры.

И в тоже время, необходимо отметить, что феноменология Гуссерля оказала колоссальное влияние на психологию в XX веке. В первую очередь, тем, что пациент перестал считаться объектом, биологическим существом. Больной сам стал субъектом, наблюдателем. Он сам описывает свои переживания, ставит акценты, никто не сможет это сделать лучше него. Перед феноменологией же стоит задача найти смысл в тех или иных действиях.

И конечно же, нельзя не отметить, какое значение феноменология Гуссерля имеет для экзистенциализма, который, в свою очередь, так же внес свой вклад в психологию. С точки зрения экзистенциализма пациент воспринимался как уникальный человек, существующий здесь и сейчас. Но человек, при этом, не удерживался в настоящем, она рассматривается с точки зрения возможного будущего, и тогда имеют значение не психические состояния и черты характера, а процессы, происходящие в личности. Жизнь человека воспринималась как постоянно изменяющийся процесс, движение от рождения к смерти. И в то же время, меняется под воздействием свободы человека. В экзистенциализме большое значение придавалось пограничным, стрессовым ситуациям, в которых проявляется свобода человека быть самим собой, его подлинное существование.

Одним из тех, кто применил экзистенциальный метод в психиатрии стал Карл Ясперс. Он считал рассказы больных, их самоописания являются самым достоверным источником при изучении патологии. В работе «Общая психопатология» К. Ясперс пишет: «Итак, мы в первую очередь должны составить определенное представление о том, что именно происходит в наших больных, что они испытывают, каким ударам подвергается их психическая жизнь, как они себя при этом чувствуют. На этой стадии мы пока не имеем дела ни с взаимосвязями, ни с совокупностью переживаний больного, а тем более — с какими бы то ни было вспомогательными рассуждениями, фундаментальными теориями или основополагающими постулатами. Наше описание относится только к тому, что присутствует в сознании больного: для нас пока существуют только осознанные данности сферы психического. Теории, психологические построения, интерпретации и оценки должны быть отложены в сторону. Мы просто исследуем то, что находится перед нами. — в той мере, в какой можем это воспринять, различить и описать. Как показывает опыт, сделать все это достаточно сложно. Изучая интересующие нас феномены, нужно отказаться от предрассудков: но непредубежденность, столь характерная для феноменологии не дана исследователю изначально, а приобретается в результате многочисленных и часто мучительных усилий критического разума — усилий непременно сопровождаемых неудачами. Ребенок рисует не то, что видит, а то, что представляет; аналогично, психопатолог поначалу смутно представляет себе психические феномены и лишь затем постепенно переходит к прямому, непредубежденному исследованию. Феноменологический образ мышления — это нечто такое, к чему мы должны стремиться постоянно, ведя при этом самую бескомпромиссную борьбу с нашими предрассудками»[40].

При экзистенциальном подходе происходит попытка реконструирования бытия пациента в его мире. Задачей же здесь является прояснение того, чем является «мир» аутиста, и способа его бытия в нем. Сложность же заключается в том, что познающему необходимо перенастроить себя как личность на чужую модель всего сущего, а не просто рассматривать больного как объект изучения в контексте своего мира.

Так же необходимо учитывать еще один аспект человеческого бытия, который выделяет философия. Это включенность человека в общество и в то же время его автономность. Эта зависимость и автономность являются взаимно необходимыми. Контакт возможен только между отдельными бытиями, но не изолированными. Р. Лэнг в своей работе «Расколотое Я» так описывал это: «Мы имеем здесь парадокс – потенциально трагический парадокс,- состоящий в том, что наша связанность с другими есть существенный аспект нашего бытия, точно так же как и наша отделенность, но любой индивидуум не представляет собой необходимую часть нашего бытия»[41].К.Ясперс же под аутистическим мышлением понимал, как и Блейлер, особую форму мышления, с присущими этому мышлению психологическими механизмами и встречающуюся действительно и у здоровых и у больных. А в книге «Общая психопатология»[42] К. Ясперс дает следующее описание аутизма: «У всех шизофренических личностей есть нечто такое, что ставит нашу способность к пониманию в тупик: странность, чуждость, холодность, недоступность, ригидность; эти признаки очевидны даже в тех случаях, когда больные ведут себя вполне разумно. Нам может казаться, что мы не лишены способности к пониманию предрасположенностей, максимально далеких от наших собственных; но при непосредственном контакте с больными шизофренией мы ощущаем некую не поддающуюся описанию лакуну». К. Ясперс разделяет позицию Блейлера в том, что аутизм представляет собой изменения мышления (применительно больных, страдающих шизофренией). Между тем, если попытаться оценить личность аутичного больного, как нечто целостное, то несомненно, что изменение мышления - только небольшая часть феномена и исчерпываться аутистическим мышлением аутизм больных шизофренией не может.Это – не уход в другой, инакий мир, не восхождение в трансцендентные сферы, а скольжение по горизонтали, инкапсуляция «понарошку». И психиатр чувствует его здешность, ему настолько близка и понятна суть душевных волнений пациента, что иногда происходит, если можно так выразиться, «транспонирование наоборот». Не врач, эмпатически переживая, совершает вхождение в душу больного, а он сам вползает, влезает, ввинчивается в душу врача. Совершенно иная картина представляется взору и уму при изучении аутизма. Как и Ясперс, многие и многие психиатры, всем своим нутром, собственной душой и интуицией испытывают так называемое «чувство шизофрении», многажды критикуемое объективной психиатрией, именно при встрече аутичного больного. Что чувствует при этом психопатолог? Он пробует совершить транцензус своей собственной души и своего «Я». Как и следовало ожидать, «Я» психопатолога, даже после трансцендирования, уже пережив ясперсовское роковое переживание, очистившись от одежд социального, профессионального, семейного окружения, будучи готовым к восприятию другого «голого Я», сможет убедиться только в недостижимости «Я» больного, одетого в броню аутизма. Психопатолог очень близко приблизится к границе существования «вещей самих по себе», как сквозь прозрачный стеклянный футляр, он сможет наблюдать перелетевшее в инобытие «Я» больного. При этом, «Я» аутиста окажется в трансцендентном пространстве, в инобытии всеми своими частями, и рационально мыслящей частью и витальной, жизненной, чувствующей частью. Ничто не тянет его назад к людям, он там, в ином мире, холодном и чуждом нам. И мы не в состоянии сердцем сопережить и вчувствоваться в его охладевшее «Я». Инакость, инопланетарность, чуждость аутиста и есть та «лакуна», которая при познании феномена аутизма ставила в «тупик» и Ясперса, и сотни психиатров до и после него. «Психопатолога касается холодное дыхание вечности, ему зябко рядом с неживым «Я» больного, врача будто обжигает дыхание Снежной королевы, ещё чуть-чуть и сердце кольнёт маленький осколок зеркала Снежной королевы. Это, наверное, и есть «чувство шизофрении»»[43]. Утешением врачебному оптимизму должны служить факты возвращения «Я» больного с аутизмом назад к людям.Для того, чтобы сформировать целостное представление об аутизме мы обращаемся к самому достоверному источнику, как называл его Ясперс, самоописанию больных, страдающих аутизмом.

Шведский психолог и писательница Ирис Юхансон выпустила автобиографическую книгу «Особое детство», в которой рассказывает о многих особенностях жизни аутичного ребенка.

Например, о том, как она воспринимала саму себя. Она знала, что такое «Ирис», но не осознавала, что такое «Я». Например, И. Юхансон в книге «Особое детство» пишет: «Все говорили "я", так что это ничего не значило, а "Ирис" была "девочка". В мире Ирис не было людей, только масса обстоятельств, которые иногда замирали, которые можно было понюхать, попробовать на вкус, схватить и бросить. Иногда они шевелились и издавали звуки, было веселее если они издавали много звуков, тогда они распространяли красивый свет, и лучи света складывались в красивые узоры, которые все время светились и извивались в причудливых формах. Это было похоже на фейерверк, там были цвета, но это не были обычные цвета, это был чистый свет, который каждый раз преображался. Кто-то оттаскивал Ирис, она не хотела поддаваться, ей это нравилось, это было так здорово, и она не могла перестать. Говорили, что для нее ничто не имеет значения, и все сразу исчезает из ее головы»[44]. Оно не осознавала себя как личность, а потому не видела ее в других людях. Для большинства аутистов не существует других людей, они воспринимают общество как вещи, через предмет же и возможно установление контакта с аутистом. Получается, что человек не может определить сам себя через другого. Человек не должен быть в контексте другого, как утверждает Ф.И. Гиренок, нельзя осознать себя через общество или язык, только я сам могу определить свое «Я». Ссылаясь на Ж. Деррида, Гиренок говорит о том, что ребенок начинает осознавать себя, когда слышит свой голос, т.е. себя самого.

Вернемся же к особенной девочке Ирис. Отец заметил странности в ее поведении, когда ей еще не было двух месяцев. Она никогда не привлекала к себе внимание, ей никогда не было больно, мокро или голодно. Вполне вероятно, что одной из причин стала «холодность матери», ребенка рано отлучили от нее. Мать Ирис была больна туберкулезом, поэтому ребенка у нее сразу же забрали, чтобы сделать вакцинацию. Когда мать вновь увидела свою дочь, та надрывно плакала, что испугало маму, и та отвернулась. Ирис тут же замолчала, и с тех пор была паинькой.

Ввиду холодности матери и ее заболевания, воспитанием дочери занимался отец. И он очень переживал, что девочка совсем не идет на контакт. Постоянно пытался ловить и удерживать ее взгляд и очень радовался, когда ему это удавалось.

А в возрасте 3 лет поведение Ирис стало диаметрально противоположным. Она стало докучать своей семье, постоянно кричать, если кто-то приходил или уходил. Кричала, если кто-то касался ее, пытался заговорить с ней. Спасала только изоляция девочки в другой комнате. Но такое поведение радовала отца, ведь девочка хоть как-то реагирует на контакт.

Девочка должна была находиться постоянно под наблюдением, иначе она могла пойти за любым прохожим, а потом не найти дорогу назад. Было очень много случаев, когда ее искали по лесу всем селением. Начиная с семи лет Ирис начала уходит в одно конкретное место. В лесу в небольшой избушке жил отшельник, который не любил людей и даже стрелял солью в тех, кто приближался к его жилищу. Но Ирис он принял, стоило девочке появится недалеко от его жилища, как сразу подходил к ней и уводил к себе. А иногда даже провожал девочку до ее дома. Он часто разговаривал с ней. И. Юханссон в книге «Особое детство» пишет следующее: «Он, как папа, говорил сам с собой. Он говорил обо всем, что происходило в его жизни, обо всех несчастьях, которые исходят от людей, и что нельзя надеяться на людей и связываться с ними. Девочка ничего не понимала тогда, но любила повторять все, что он говорил, звуки его речи казались такими чудными, она повторяла и повторяла…»[45]

Желание уйти общества, желание вновь увидеть того человека, услышать его голос начинали доминировать и брали вверх над инстинктом самосохранения, страх перед лесом притуплялся, время и расстояние не имели значения. Этот пример ярко иллюстрирует механизмы, описанные Э. Блейлером.

Ирис очень любила находиться в воде. Но могла зайти по самую макушку, папа этого боялся и научил ее плавать. Но страсть к воде и тут притупляло инстинкт самосохранения и ощущения дискомфорта. Ирис начала заплывать так далеко, что за ней приходилось плыть на лодке. Она не обращала внимания на усталость, она не боялась глубины, для нее было важно то, что она находится в воде.

Больше всего девочка любила качаться на качелях в одиночестве или сидеть тихо-тихо в гараже или церкви. Ее не интересовали другие дети. Папу это очень беспокоило, он просил брата Ирис брать ее с собой для игр. Но Ирис не понимала правил игр. Во время пряток она, когда пряталась, она могла уйти далеко-далеко и прятаться до последнего, а когда водила, то досчитав до десяти, начинала счет заново. Детям приходилось постоянно останавливать игру, что им конечно же не нравилось. Тогда они садили Ирис неподалеку, а сами продолжали играть. В книге «Особое детство» И. Юханссон пишет: «Девочка думала, что она тоже участвует в игре. Ей нравилось сидеть там, когда другие бегали вокруг. Было так весело, когда свет окутывал ее и в воздухе мелькали фигуры, она часто хохотала»[46].

Т.к. для аутиста не существует других, он игнорирует пространство и время, то и правил, устанавливаемых обществом, он не понимает.

Ирис очень любила воду, будь это лужи, дождь или водосток. Но не любила раздеваться. Родителям приходилось обливать ее водой из стакана, чтобы раздеть перед сном. Еще Ирис не любила свежую чистую одежду, ей нравилось ходит в старой, которая пахла родным и знакомым. Здесь же мы видим, как дискомфорт от мокрой одежды пересиливает нежелание раздеваться, т.е. родители девочки запускали механизмы, описанные Э.Блейлером.

В книге «Особое детство» И. Юханссон так описывает свое состояние: «Со временем Ирис стала, как кукла: ее можно было одевать и раздевать, другие дети могли делать с ней что угодно, она соглашалась на все. Она засыпала на месте и спала несколько минут, потом просыпалась и бодрствовала несколько часов»[47].

«Быть Ирис означало наблюдать. Ирис видела мир, видела папу, который был там, видела маму, которая была там, и иногда других, но это ничего не значило, однако когда туман рассеивался на мгновение, что-то становилось понятным. Ирис была поленом, камнем, собакой, да кем угодно, так трудно объяснить - только видеть и видеть и видеть, но ни в чем не участвовать»[48].

В голове пустота; как воздух, который просто есть, иногда приходит ветер, который можно почувствовать и заметить, и он захватывает ее. Чьи-то глаза смотрят на нее. Тогда ей хочется потрогать, почувствовать, понюхать и протиснуться туда, но не получается; всем это кажется неприятным, и все шарахаются от нее или отталкивают ее. Тогда в голове остается только эта картина, и она попадает в пустоту, где висит картина, которая постепенно блекнет.

Ирис ничего не делала сама, только бесцельно слонялась по комнате или сидела под кухонным столом или на качелях, или в каком-нибудь другом укромном уголке. Ее чувства и ее тело существовали отдельно друг от друга. Словно не было контакта между разными системами.

Некуда было прицепить отдельные происшествия, поэтому не получалось использовать их как модель в последующих случаях. Поэтому Ирис повторяла то же самое сколько угодно раз и не могла остановиться, хотя никто особенно и не пытался приучить ее к чему-то другому.

Какие-то виды поведения исчезали так же неожиданно, как появлялись, без всякой видимой причины. Папа мог заставить Ирис прекратить делать те или иные вещи, но он действовал совершенно иначе.

В книге «Особое детство» И. Юханссон пишет: «Ирис везде слышала слово "Ирис". Оно произносилось разными голосами, и в атмосфере возникали разные цветные язычки. "Ирис" ощущалось, имело некую сущность, говорило о чем-то близком, значило что-то»[49].

Отец девочки осознавал, что Ирис не понимает, что она Ирис, такой же ребенок, как и другие дети. Он пытался научить ее видеть, представлять себя. Он видел, что что-то не срабатывает в ее представлении, и поэтому она развивалась не как ее брат. Хотя она иногда копировала поведение взрослых, но это подражание не было осмысленным.

Однажды отец Ирис повесил в ее комнате зеркало. Он часто ставил перед ним девочку и, находясь позади нее, показывал ей ее. В книге «Особое детство» И. Юханссон так описывает это: «"Ирис, Ирис, Ирис..." Ирис ничего не видела в зеркале, там было какое-то движение, что-то качалось и двигалось, "Ирис, Ирис, Ирис", было весело, чувствовалась папина атмосфера, девочка задирала голову и хохотала»[50]. Эти занятие не очень нравились девочке, но папа проявлял настойчивость и заставлял ее смотреть на себе снова и снова. Но стоило ей отойти от зеркала, как она опять попадала в «пустоту». Из «пустоты» был только один выход – выйти из себя, что доставляло Ирис удовольствие. Если же нее не вдруг не получалось сбежать из этого мира, она расстраивалась и начинала кричать, что не нравилось окружавшим ее людям.

Здесь можно выделить, что выстраивание связи с Дригим, т.е. отцом, начинается через предмет – зеркало. Другой принуждает ее обращаться к зеркалу, и Ирис постепенно начинает осознавать себя, потом же происходит постепенное осознание Другого.

Ирис оставалась Ирис, она не была в мире. Если кто-то пытался установить с ней контакт, проявить по отношению к ней какие-то чувства, то тот человек тут же становился для нее просто вещью, а вещь очень быстро переходила в «ничто», становясь невидимой и неподвижной. Девочка вновь ощущала пустоту, от которой хотелось сбежать «наружу».

Она очень боялась прикосновений других людей. И если ее близкие приняли это, то остальные не понимали этого. Для девочки же эти прикосновения были невыносимы.

Вот как описывает И. Юханссон прикосновения в книге «Особое детство»: «Это было, как будто кто-то "опрокидывал" весь ее мир, как будто ее вовлекли в какое-то действо, в котором участвовали толпы страшных людей, как в доме с привидениями, где в любую секунду может случиться самое, что ни на есть отвратительное. Она кричала, билась, ударяла ногами по окружающим предметам и бежала во всю прыть. Когда она останавливалась, сердце колотилось, и весь ее мир превращался в хаос ужасных звуков и картин. Она слышала слова и смех, которые врезались в голову, это было словно кошмарный сон, картины были похожи на неоновые вывески с ужасными физиономиями, которые скалили зубы и строили ей рожи. Глаза были похожи на огромные всасывающие дыры, которые пытались втянуть ее в себя. Она тряслась, стучала зубами, по щекам бежали слезы, это было так страшно, что девочке хотелось убежать далеко-далеко»[51].

Это ей часто удавалось. Она раскачивалась с минуту и попадала в состояние "снаружи", и на этот раз все заканчивалось.

Значимую роль в социализации Ирис сыграли такие события как рождение брата и смерть близких. Когда ей было девять лет, у нее появился младший брат, а она тогда неприязненно относилась к маленьким детям. Папа учил ее держать ребенка на коленях, носить его, смотреть на него, пока неприятные чувства и стереотипии не исчезнут. У нее не появилось никакого непосредственного чувства или отношения к ребенку, но, казалось, она начала проявлять интерес к явлению, которое она держала на коленях. Ребенок рос, и девочка подражала ему. В какой-то степени она была "близнецом" этого малыша, она была в той же атмосфере, видела его в формах и цвете, и это открывало что-то новое внутри нее, в то же время она спокойно попадала в свое обычное состояние и оставалась "внутри-снаружи".

Спустя три года, когда ей исполнилось двенадцать, Ирис впервые столкнулась со смертью. До того, как это случилось, в ее мире не было постоянных людей, они приходили и уходили, и не имело никакого значения, живут они или нет, для нее они были, если она видела их, иначе их не существовало в ее мире. Память не функционировала, не предоставляла никаких собственных импульсов и связей, только при внешнем напоминании люди возникали снова.

Смерть означала, что человек вышел из тела и больше не вернулся в него. Что человека хоронят в гробу на погосте и он больше не живет в своей комнате. Как раз тогда с промежутком в полгода умерли ее бабушка и дедушка. Ирис заинтересовалась тем, что связано со смертью. То, что происходило вокруг, было так странно. Все плакали и надевали черные одежды, нельзя было смеяться, нельзя было кричать, даже громко разговаривать. Потом все проходило, будто человека никогда не существовало.

Ирис поняла, что то, что связано со смертью, в каком-то смысле важно. Что это меняет всю жизнь. Она пыталась уразуметь это, но это было трудно. Она задавала вопросы, но они отвечали так, что она не могла понять. В ее мир постепенно входило знание о начале жизни: начало было, когда рождался теленок, он был совсем маленьким, потом он жил, и все кончалось, когда он умирал. Животных зарезали и съедали, но людей просто закапывали, ничего, с ними не делая. Однажды она услышала, что бык забодал человека, и он умер, это была смерть, о которой девочка впервые стала думать, такие вещи происходили нечасто, собственно, это был единственный случай, когда все так испугались.

Долгое время ее занимала мысль о смерти, она говорила о смерти, сидела и смотрела на кладбище, на надгробные камни и пыталась постигнуть это. Она все больше и больше понимала о человеке, о человеческом, что человек отличается от всего остального, и что нужно думать по-особому, когда дело касается людей. Это понимание приводило ее в замешательство, она не знала, откуда оно пришло, она не знала, как относиться к нему. Это было трудно, непонятно, болезненно и тягостно, и все-таки ее влекло к этому особому миру.

В книге «Особое детство» И. Юханссон пишет: «В эти годы я сделала для себя великое открытие: я первый раз в жизни поняла, что такое смерть, что люди уходят и не возвращаются. Для меня это было не так. Все умершие, которых я знала при жизни, ощутимо присутствовали в моем внетелесном "состоянии". Я сидела на церковной ограде у дома и думала о том, что все уверены, что все знают о жизни и о себе и при этом не понимают, что происходит после смерти, значит, я должна остаться в этом мире, чтобы разъяснить это людям. Я считала идиотизмом смеяться над недостатками и заблуждениями других, когда все равно всем суждено умереть.

Постепенно я стала понимать, что я уже снаружи и не могу оставаться в "состоянии", даже если бы захотела. Моя направленность уже определилась, любопытство по отношению к другим людям и к общению, отношениям, контактам уже овладело мной, и я не могла отбросить это. Это был экзистенциальный внутренний выбор, и я чувствовала что-то совершенно новое в своем теле, когда я "выходила наружу"»[52].

Когда она сидела на своей церковной ограде, она думала, что гораздо проще быть "внутри-снаружи", чем мыслить, как все люди, она сидела и думала, что она может выбрать: остаться в своем "состоянии" и махнуть рукой на обычный мир, со всем его смертями и другими людьми, но в то же время она думала, что "если люди сейчас так глупы, что становятся врагами, ей нужно быть среди людей, чтобы сказать им, чтобы они перестали быть врагами, потому что они все равно умрут, и то, из-за чего они стали врагами, не будет иметь никакого значения".

Она сделала выбор остаться в этом сложном, тягостном, невыносимом человеческом состоянии, хотя, как она поняла гораздо позже, у нее не было выбора. Папа уже успел возбудить в ней интерес к коммуникации - отношениям - контакту с другими людьми, так что у нее появилась настоятельная потребность, нужда в контакте с другими людьми, и хотела она того или нет, она не могла перестать интересоваться внешним, повседневной реальностью, этой социализацией, которая для нее была сопряжена с такими трудностями и тяготами.

После этого ее сознание стало устремляться к социальной жизни, и она начала искать всякого возможного знания о человеческом. Она стала повторять все, что делали другие, чтобы возбудить чувства, или установить связь между мыслью, языком, чувством, поступком. Она стала принуждать себя к присутствию в реальной ситуации, и это получалось, только если она могла составить в своей голове некое представление. В ней по-настоящему проснулось осознание обычной реальности, и она решила больше не быть в мире "внутри-снаружи". Это было великое решение, которое означало, что она впервые в жизни задала себе направление, в котором нужно двигаться, и это изменило всю ее жизнь и все ее существо.

«Очень трудно социализироваться, если ты не имеешь ни малейшего понятия, что это такое. Наблюдать и тренироваться, упражняться, упражняться, упражняться, делать так же, и, может быть, в лучшем случае добиться какого-то автоматизма. Самое сложное, что такие понятия как опыт, воля, мотивация и т.п. не воссоздаются внутри, они становятся массой пустот и иррациональностей, нужно заставлять себя все продумывать в голове и создавать структуры, которым потом следуешь. Иногда как будто пытаешься вспомнить то, чего не существует, можно вспомнить, что чего-то нет, но нельзя вспомнить, что представляет собой то, чего нет»[53].

Ирис развила в себе суперстрасть к наблюдению. Она связывала все между небом и землей и делала из этого новые выводы. Она слушала, учила наизусть и повторяла раз за разом, пока не приходило понимание. Она начала видеть между строк, но редко, что написано в самих строках. Она понимала вещи не в каких-то рамках, но свободно, творчески, как художник, который создает свою собственную картину из впечатления, которое он получил.

Она не могла адаптироваться к обычному социуму, потому что в нем люди испытывают совершенно иные чувства, чем те, на которые она была способна, но она развила знания-чувства и могла относиться к другим, делать так же, как они, и, в глазах других, была почти нормальной. На что у нее ушло около десяти лет.

В заключение книги Ирис Юханссон выражает убежденность в том, что это "мир грез" доступен каждому человеку с самого начала. Но для родителей очень важно, чтобы их ребенок был "нормальным", закрепился в этой реальности. И постепенно человек начинает забывать мир беспредельности, где нет ни пространства, ни времени.

Ирис Юханссон в завершении своей книги «Особое детство» пишет: «Со временем я поняла, что никакие методы в мире не вылечат человеческую душу, это может произойти только через встречу, связь и контакт. Без контакта человека с человеком, общности и доверия не достичь никакого терапевтического результата. Можно разрешить проблемы достаточно быстро, но чтобы человек научился жить в новой системе координат, нужно очень много времени, почти столько же времени, сколько ушло у меня, чтобы научиться коммуникации, и компенсировать то, чего недостает внутри меня»[54].

Получается, что несмотря на то, что аутист не воспринимает Другого, именно Другой способен «вытащить» аутиста из мира грез в реальность. Но это происходит постепенно, сначала через вещь, например, зеркало, и требует от Другого больших усилий.

Субъект захвачен перцепцией в наличное «здесь-и-сейчас». С точки зрения философии его нельзя определить как Субъект в полном смысле этого слова, т.к. он не свободен, он не осознает происходящего. Он может достигнуть этой свободы только с помощью Другого, который вытянет его из вовлеченности, определит и навяжет горизонт. Именно другой, в таком случае, дарит свободу субъекту. Другой постоянно указывает субъекту что есть что кроме наличного. Субъекту навязывают, через речь, горизонт сознания. Когда же речь идет о аутичном ребенке, то роль Другого возрастает в несколько раз. Именно от него зависит, в пользу какого из миров ребенок сделает выбор. Здесь можно отметить интересный факт, что те, кому удалось социализироваться, вспоминали как раньше они ненавидели родителей, когда те отрывали их от привычного мира.

Не менее значимой и интересной при изучении аутизма «изнутри» становится книга американки Темпл Грэндин. Она стала одной из первых, кто публично поделился своими переживаниями из личного опыта аутизма.

В ее книге «Отворяя двери надежды. Мой опыт преодоления аутизма»[55] очень много внимания уделяется проблеме прикосновений. В книге следует отметить так же, что девочку воспитывали гувернантки, ей не хватало внимания матери, что нас опять же отсылает к Беттельхейму.

Тема прикосновений очень болезненна для аутичных детей. Они их жаждут, но в то же время боятся. Темпл, например, начала мечтать о «волшебной машине», которая бы прессовала ее со всех сторон. Эта машина конечно бы не удовлетворила потребность в материнской ласке, но, по мнению девочки, она оказывалась бы всегда рядом в нужную минуту. Эту машину для девочки заменило одеяло, в которое она укутывалась, а после зарывалась в подушках.

В прикосновениях не меньше нуждаются и обычные дети. Некоторые исследователи, считают, что недостаток тактильных ощущений может привести к вспышкам агрессии, аутистическому поведению у детей. Если ребенок в младенчестве лишен ласки, то в дальнейшем он сам начинает избегать телесного контакта.

Грандин Т. В книге «Отворяя двери надежды. Мой опыт преодоления аутизма» пишет: «Я разглядывала лохматую бахрому гольф и терла ее между пальцами. Мне нравилось комкать в руках эту жесткую, ворсистую ткань. — Я буду скучать по тебе, Темпл! Мама быстро подошла и поцеловала меня в щеку. Мне до слез хотелось обнять ее, прижаться к ней, но как дать ей знать о своих желаниях? Я застыла, как столб, снова пойманная в ловушку аутизма. Тело мое жаждало нежного прикосновения, но я отдернула голову от маминого поцелуя, страшась даже такой, нежной любовной ласки»[56].

Эта потребность в прикосновениях ее захватила, но не могла быть реализована через общение, и Темпл зацикленная на этой мечте о машине, начала ее реализовывать. На ферме она увидела, что существует устройство, успокаивающее коров, когда их необходимо, например, почистить. И по аналогу, она сделала машину для себя. В отличии от человеческих объятий, «объятия» машины она могла контролировать. Ей сложо общаться с другим человеком, как субъектом, он непредсказуем для нее, в то время как объект подчиняется самой Темпл.

Темпл Грандин была ассоциальна, но ее в то же время очень волновало общественное мнение. Она испытывала трудности с речью. Она понимала все, о чем говорили другие, но самой сказать что-то мешал барьер. Но в результате стресса, этот барьер ломался.

Из книги Темпл Грандин можно вынести следующие выводы. В первую очередь, это фигура Другого. Он должен контролировать жизнь девочки, направлять ее энергию, «одержимость идеей» в нужное русло. Например, под присмотром родителей Темпл лучше выполняла задание, и именно близкие подсказали ей идею реализации «машины объятий». И прежде всего, Другой должен контактировать с аутистом, через любовь, т.к. она приносит счастье, удовольствие. Т.е., согласно Блейлеру, эйфория любви будет доминирующей, будет блокировать все отрицательные желания. Любовь может «победить» желание аутиста закрыться в своем мире. Во-вторых, очень важно отметить, что в жизни аутиста большую роль играют символы. Аутист, как художник, выражает свои чувства через символ, он переносит на него свои тревоги. У Темпла помимо «волшебной машины» существовал еще один такой символ – это дверь. Дверь означала переход на новую ступень жизни, и она накладывала этот образ на реальные двери. В дальнейшем же, преодолевала их.

Из данных описаний детского аутизма «изнутри» можно сделать вывод, что не смотря на то, что многие исследователи считают что у аутистов в первую очередь страдает эмоционально-волевая сфера, именно благодаря испытываемым эмоциям, таким как любовь, например, благодаря своей воле человек может «выбраться из ямы аутизма», но в то же время, он не сможет это сделать без фигуры Другого, который и дает ему эти эмоции, который вырывает его из мира грез и заставляет его адаптироваться к миру реальному, миру соуиальному.

Мы заглянули в мир детского аутизма. А что касается шизофренического Блейлеровского понятия, то здесь можно обратиться к патографии немецкого поэта Августа Стриндберга, описанной К. Ясперсом[57].

А. Стриндберг страдал бредом ревности, который позднее у него трансформировался в манию преследования. Когда же болезнь взяла вверх над поэтом, то в описании болезни можно найти, как Стриндберг однажды испугался собственного взгляда в отражении. Он изолировался от людей, т.к. не выносил, когда кто-то на него смотрит. И конечно же он был во власти вымышленного мира. Здесь мы видим основные черты аутизма, как завершающую стадию шизофрении, откуда уже не вернуться.

Мы не можем познать человека как феномен, как и некоторые отдельные проявления его духовной жизни. Но не смотря на недосягаемость конечной цели, философия все же стремится приблизиться к относительным формированиям в познании феноменов больной духовной жизни человека. В процессе познания мы пытаемся определить феномен, через анализ его составляющих. Но важно осознавать, что такое расщипление не дает нам целостной картины, оно искажает ее.

Как известно, феномен есть явление какой-либо сущности, дающееся в процессе познания человеку. Сама сущность, которая согласно Канту, являясь «вещью самой по себе», будучи трансцендентной, непознаваема. Философы более поздних эпох, пытаясь выйти из тупика агностицизма Канта, пытались обойти дуализм познания сущности. Гуссерль попытался осуществить это с помощью феноменологической редукции и понятия интенциональности сознания. Ясперс, не до конца соглашаясь с Гуссерлем, призывал, прежде всего, изучать сами феномены, оставляя «на потом» поиск причин, установление причинно-следственных связей и предупреждал о невозможности познания «объемлющего», целостного в человеке. В то же время, врач практик, изучив феномен и ответив на вопрос «каков он», вынужден идти дальше и вопрошать, а «что это?». Ибо философ не может остановиться только на описании феномена, каким бы ярким, точным и красивым это описание не было бы. Он должен вновь и вновь спрашивать себя, «что это». Ответить на этот вопрос, без приближения к сущности, внешним выражением которой и является феномен, невозможно. Нам захотелось осуществить эту, может быть, наивную попытку заглянуть в трансцендентное инобытие «Я» больного, чтобы слегка приблизиться к сущности некоторых феноменов больной душевной жизни. На последних страницах своего фундаментального труда Ясперс демонстрирует нам не вульгарно-материалистическое, а истинное владение диалектикой, касаясь проблемы познания трансцендентного: «Только там, где научное знание достигло истинной полноты, мы достигаем истинного незнания и в этом своем незнании, с помощью чисто философских методов, осуществляем трансцендирование». Как понять это, парадоксальное, на первый взгляд, утверждение? Познавая всё более глубоко, с помощью научной психопатологии и феноменологии симптомы больной душевной жизни, мы на определенной высоте и глубине этого научного знания, начинаем осознавать, что, более-менее, зная симптомы болезней души, мы совершенно не з<