Комментарии к четырнадцатой и пятнадцатой главам

В своем описании экстатического переживания Самадхи автор отмечает, что он «жил в сверкающем мире ярких красок». Необыч­ный визуальный опыт восприятия цвета и фактуры предметов, о котором пишут и Хаксли во «Вратах восприятия» (говоря о тех, кто переживал видения под действием ЛСД), и Зенер в книге «Мисти­цизм — сакральный и профанный», и Саммерс в «Физических фе­номенах мистицизма», подтверждает, что описанные здесь пережи­вания носят такой же характер. Однако есть существенное отличие между «сакральным» мистицизмом Гопи Кришны и «профанным», под которым вслед за Зенером я понимаю химические средства по­лучения необычного опыта.

Возможно, современная жажда визуального опыта (осмотр до­стопримечательностей, телевидение, подводные съемки, фотогра­фия, интерес к обнаженному телу, воздействие на сознание с помо­щью ЛСД и мескалина) является отражением потребности души в истинном восприятии. Об этом стремлении к истинному видению и готовности платить за него говорят и цены на произведения искус­ства. Сегодня наш жадный взор желает прекрасных видений — мы хотим увидеть лик Бога, пусть даже с помощью химического экста­за.

Сакральный мистицизм признает возможность трансформации восприятия. Это касается не только отдельно взятого визуального восприятия, связанного с удовольствием или возбуждением, а и (как результат) — всего состояния бытия. В алхимии это состояние сравнивается с образом павлиньего хвоста, перья которого украше­ны многочисленными «глазами», окрашенными в самые яркие цвета из тех, что встречаются в природе. Алхимический камень называют также эликсиром, который окрашивает все, с чем соприкасается. Возвращение ярких красок наступает за белой стадией, и психоло­гически это означает возвращение здоровья и жизненной силы, ра­дости жизни, любви к самому процессу существования, освобожде­ние чувств и их выход за пределы того, что нас окружает в каждое мгновение. Так духовный мир выходит из своего погруженного в тень бытия, где он был всего лишь феноменом ума, и обретает яр­кие краски живой реальности.

Но даже в алхимии за этой стадией следует стадия умерщвле­ния и дезинтеграции. Трудно сказать, почему это должно происхо­дить в алхимии; однако здесь нам дается некий инсайт. Гопи Криш­на, честно рассказывая о своем опыте, пишет: «Меня переполняла радость от осознания своего достижения. Не было никаких сомне­ний в том, что я стал счастливым обладателем пробужденной Кундалини. Лишь теперь я смог постичь причину того, почему в древ­ности успех в этом начинании считался высочайшим достижени­ем, высшей наградой, обретаемой в конце пути». Он ставит достиг­шего цели йога «превыше великих правителей», говоря о «великом даре судьбы», который достался ему.

Следующий абзац начинается словами: «Но, увы, мое счастье было таким недолгим!». Если обратить внимание на выделенные слова, становится ясно, почему так произошло. После первой вспышки ему показалось, что он стал обладателем пламени. Поэто­му неизбежным стал процесс еще более сурового очищения, про­цесс умирания для всего. (Приходится еще раз отметить, насколько неизбежным является страдание!)

Недаром в алхимии павлин — символ гордости и тщеславия; оказывается, алхимический эликсир может окрашивать собой и «эго», отравляя его заразой вновь ожившего субъективизма и верой в то, что воспринимаемый мир якобы является моим, дарованным мне в награду.

Особое состояние, которое можно назвать переживанием смер­ти, сопровождаемое приступами неконтролируемых судорожных телодвижений, описывается в некоторых средневековых трактатах, в которых эти движения приписываются одержимости дьяволом. Это переживание является разновидностью расчленения, дезинтег­рации, рассматриваемой шаманами как архетипическое событие в их процессе индивидуации (см. книгу Мирче Элиаде «Шаманизм — архаические техники экстаза»).

Психологически основной механизм воли, в центре которого на­ходится «эго», распадается на отдельные комплексы. Так человек перестает контролировать себя, и нервная система начинает функ­ционировать автономно, преобладая над совокупностью привычек, обычно идентифицируемых с сознательной волей. Индивид стано­вится жертвой бессознательных энергетических центров, а их дьявольские комплексы, выпущенные на свободу, подталкивают его каждый в свою сторону.

Сильное впечатление производит физическая реальность опыта смерти, пережитого Гопи Кришной. Он подтверждает то, о чем я уже пытался писать в книге «Самоубийство и душа», — только в том случае, если опыт смерти является убедительным, полностью «реальным», за ним может последовать действительно реальное возрождение. События должны быть на самом деле угрожающими, иначе опыт смерти и возрождения не будет подлинным.

На меня произвело сильное впечатление то, что автора спас сон, причем настолько простой — он увидел тарелку с мясом. Когда Гопи Кришну впервые посетило желание есть мясо, он нарушил за­коны своих бессознательных установок, заключавшихся в том, что единственно верной является его весьма умеренная диета и что его аппетит — признак жадности (хотя его действительная «жадность» имела духовную природу, как показывают выделенные нами выше словами).

Нечто подобное довольно часто происходит и в ходе психоана­лиза: бессознательное стремится совершить некий шаг, направлен­ный на улучшение здоровья, который сознательная личность (испо­льзующая свою ограниченность для поддержания невроза) не спо­собна предпринять. Однако реальный шаг вперед не будет сделан, пока не пришло для него время.

Что означает в данном случае мясная пища? Не является ли она символом возвращения к человеческой природе в ее животной реальности, к зову крови, к инстинктам охоты, борьбы, убийства? Мясо — это еда охотника, воина, вождя. В алхимии оно принадле­жит к символам красного короля, олицетворяющего мужскую эмо­циональную силу. Оно также является финальной интеграцией ма­теринского комплекса.

Начав принимать мясную пищу, Гопи Кришна вернулся к миру действия, в качестве «вождя» он организовал группу, занимающую­ся социальной работой. Он был глубоко вовлечен в эту работу — не только с помощью чернил и бумаги, как во время работы в правите­льственном учреждении. Теперь он принимал в этом участие на уровне повседневного страдания — война, вдовы, беженцы... Время возвращения в мир людей традиционно является наиболее критиче­ским. Как вернуться к повседневной жизни после пережитого «великого освобождения»? Как после обретения такого глубокого опыта перенести чувство любви, красоты и значимости мира в повседнев­ную жизнь? И можно ли вообще как-то заполнить эту пропасть между различными уровнями бытия? Если труден переход в иной, освобождающий мир, то насколько труднее является возвращение в этот привычный, хорошо известный мир со всеми его мелочами и банальными страданиями. Создается впечатление, что для Гопи Кришны это возвращение осуществляется совершенно естественно (хотя этому способствовало то, что он, так сказать, одной ногой уве­ренно стоял в этом мире, — работа, семья, питание). «Как мне вер­нуться обратно в общество, в мир моих собратьев, чтобы принести им тот дар, который я обрел?» — вот в чем вопрос. Завершение его кризиса символизирует пища. Когда он начал есть, к нему «вернул­ся» аппетит и вместе с этим он сам вернулся в мир.

Естественное возвращение в мир, в социальную реальность, ис­пользования своих сил для того, чтобы устанавливать социальные связи и смягчать боль других — все это тоже напоминает последние стадии алхимии, в частности, получение «масла». Интересно, что Гопи Кришна описывает этап возращения к повседневной жизни, сравнивая свое сознание, расширяющееся и распространяющееся в мир, с каплей масла, расплывающейся на поверхности воды.

В алхимии принято считать, что алхимический камень имеет масляную природу. Он легко растворяется, но его нельзя потом вы­парить и он окрашивает (как настойка) все, с чем соприкасается. Го­пи Кришна пишет, что развитие событий было постепенным, а из­менения почти незаметны, связывая это с общим улучшением здо­ровья, а не с каким-то новым принципом функционирования орга­низма. Это медленное, прочти незаметное течение, более мягкое, чем вода, и выражается с помощью символа «масло», символа изо­билия, радости и сострадания, свойственных полноте бытия.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Проводив мою спутницу, я вернулся домой к обеду. Весь обратный путь в эту вечернюю пору я нахо­дился в приятном покое, чему способствовали одиночество и дорога, по которой мне редко приходилось ходить. Я находился под глубо­ким впечатлением от загадочного видения и того внезапного скачка, который мой ум совершил в новом направлении. Чем настойчивее я анализировал происшедшее, тем больше поражался глубокому зна­чению, совершенству формы и притягательности языка в увиден­ных мной строках. Несомненно, эти слова не могли быть порождени­ем моего ума.

Я пришел домой и сел обедать, полностью уйдя в свои мысли. Сначала я ел чисто механически, забыв обо всем, что меня окружа­ло, и о еде передо мной, не способный выйти из глубокого погруже­ния в то, что со мной произошло. Оставалась лишь небольшая связь с окружающим миром — как у сомнамбулы, инстинктивно уклоня­ющейся от столкновения с объектами, однако не осознающей, что при этом происходит. Примерно в середине обеда, все так же оста­ваясь наполовину погруженным в транс, я вдруг отметил удивите­льное явление, происходившее внутри меня и заставившее оцепе­неть от изумления и страха.

Сидя на удобном стуле и без всяких усилий с моей стороны, я постепенно стал погружаться в состояние возбуждения и расшире­ния границ себя, подобное тому, которое я испытал в самом начале, в декабре 1937 г. Но сейчас вместо ревущего звука я слышал нечто подобное мелодичному, очаровывающему жужжанию роя пчел, а вместо ощущения, что меня окружает пламя, мне казалось, что все вокруг пронизывает серебристый свет.

Но наиболее поразительное в этом переживании было внезап­ное осознание, что, хотя я вас так же связан с телом и окружающей меня средой, мое «я» вдруг расширилось до гигантских размеров и

оказалось в прямом контакте со всей сознательной вселенной, кото­рая невыразимым образом присутствовала повсюду. Мое тело, стул, на котором я сидел, стол, комната с ее четырьмя стенами, все, что находилось за этими стенами, земля и небеса — все это было лишь призрачным миражом на фоне этого всепроницающего океана чис­того бытия. Если попытаться описать его наиболее существенный аспект, то этот океан казался одновременно безграничным и про­стирающимся во всех направлениях и в то же время был не более, чем бесконечно малая точка. Из этой точки излучалось все сущест­вующее, в том числе и я, имое тело.

Казалось, все это было отражением, таким же огромным, как весь космос, но создавалось исходящим из точки светом. Весь огромный мир зависел от лучей, исходивших из этой точки. Так безбрежный океан сознания, в котором я сейчас растворялся, ока­зался одновременно и бесконечно большим, и бесконечно малым. Большим потому, что на его волнах плавала все мироздание, а ма­лым потому, что он был тем «ничто», которое вмещает в себя все.

Это было поразительное переживание, которое я не могу ни с чем сравнить, — оно находилось за пределами всего, что принадле­жит к этому миру, воспринимается чувствами и осознается умом. Я ощущал присутствие внутри себя мощного и сконцентрированного сознания — этого исполненного величия образа космоса, который предстал передо мной не только во всем своем великолепии и огромности, но и во всей своей сущности и реальности.

Мир материальных явлений, находящийся в непрерывном дви­жении, непрерывном изменении и растворении, стал казаться мне фоном, чрезвычайно тонким и быстро тающим слоем пены на по­верхности катящего свои волны океана жизни; тонкой и призрачной завесой тумана, скрывающей бесконечно огромное солнце сознания, представляющего собой обратную сторону взаимоотношений между миром и ограниченным человеческим сознанием.

Так космос, который еще недавно был вездесущим, оказался лишь призрачными преходящими формами, а точка сознания, рань­ше заключавшаяся в теле, выросла до размера огромной вселенной, став вызывающим трепет величественным всеприсутствием, на фо­не которого материальный мир был лишь мимолетным, иллюзор­ным видением.

Примерно через полчаса я вышел из этого наполовину трансового состояния, по интенсивности переживания сравнимого с целой прожитой жизнью, полностью забыв о течении времени и поражен­ный до самой глубины моего существа величием и великолепием этого видения. В этот период, вероятно, вследствие изменений со­стояния моего тела и ума, вызванных внешними и внутренними раздражителями, были моменты более и менее глубокого проникно­вения, различающиеся не по времени их возникновения, а по состо­янию погруженности. В мгновения наиболее глубокого проникнове­ния всемогущее, всезнающее, исполненное блаженства и в то же время абсолютно неподвижное и неосязаемое сознание было насто­лько бесформенным, что та внутренняя линия, которая отделяла материальный мир от безграничной, все осознающей Реальности, перестала существовать и эти две сферы слились воедино — вели­кий океан поглотился в капле, огромная вселенная уместилась в песчинке, а все творение, познающий и познаваемое, зрящий и зри­мое превратились в не имеющую размера пустоту, которую невоз­можно ни представить с помощью ума, ни описать словами.

Перед тем как полностью выйти из этого состояния и прежде чем слава, в которой я купался, полностью угасла, я увидел про­плывающие у меня в уме светящиеся строки тех же стихов, кото­рые уже видел сегодня, когда мы переходили через мост Тави. Строки следовали одна за другой, как будто попадали в мое созна­ние из некого иного источника знания внутри меня. Они начинались из ярко светящейся глубины моего существа, возникая внезапно как законченные строфы, подобные падающим снежинкам, которые из крошечных точек становились отчетливо видимыми, имеющими правильную форму кристаллами, проплывающими у меня перед глазами и исчезающими так быстро, что они не успевали даже оста­вить след в памяти. Стихи возникали передо мной в законченном виде, написанные по всем правилам языка и рифмы, как будто их порождал окружающий меня вселенский разум для того, чтобы они предстали перед моим внутренним взором.

Когда я встал со стула и пошел к себе в комнату, я все еще оставался в приподнятом настроении. Прежде всего, я решил запи­сать стихи, по крайней мере то, что я помнил. Однако это было не таким простым делом, потому что я вдруг понял, что за короткое время забыл не только порядок строк, но и сами слова. Поэтому мне пришлось потратить более двух часов, чтобы их вспомнить.

В этот день я лег спать в восторженном и радостном настрое­нии. После долгих лет страданий я наконец узрел проблеск чего-то высшего и божественная благодать коснулась меня, поразительным образом подтверждая учение о Кундалини. Я не мог поверить в свою удачу — все это было настолько поразительным... Однако, ког­да я заглянул внутрь себя, чтобы понять, что именно я совершил, чтобы заслужить это, я почувствовал глубокое смирение. Я не мог поверить в то, что эта честь была дарована мне за какие-то мои вы­дающиеся достижения, поскольку вел жизнь обычного человека и не сделал ничего особенного, достойного награды; не достиг я и пол­ного подчинения своих желаний. Вспомнив все заслуживающие внимания события последних двенадцати лет и рассмотрев их с точки зрения последних событий, я отметил, что все, казавшееся раньше непонятным, вдруг приобрело для меня новое значение. Пе­реполненный бесконечной радостью, которая охватила меня в мо­мент откровения, я совершенно забыл о тех ужасных мучениях, че­рез которые прошел, а также об изнурительной тревоге и беспокой­стве, сопровождавших меня в то время. Я испил в полной мере ча­шу страданий, чтобы теперь оказаться перед сияющим, никогда не заканчивающимся источником радости и покоя, находящимся внут­ри меня и ожидавшим благоприятной возможности, чтобы проявить себя и подарить мне в одно мгновение более глубокое откровение о природе вещей, чем это могла сделать вся жизнь в ученичестве.

Думая обо всем этом, я наконец уснул, вновь погрузившись в ту заполненную светом сферу сновидений, в которой путешествовал каждую ночь. Когда я утром проснулся, то первое, что вспомнил, — это трансцендентное переживание, случившееся прошлым вечером. Даже мимолетное воспоминание о прикосновении сверхсознания снова перенесло меня в ту бесконечность, которая превосходила все, с чем мы встречаемся в физическом мире. Учитывая огром­ность видения, нет ничего удивительного, что древние индийские пророки настойчиво повторяли, будто материальный мир — всего лишь тень и непостоянное, иллюзорное явление на фоне вечного трансцендентного солнца.

На протяжении двух следующих недель я каждый день писал несколько стихотворений на кашмирском языке, которые раскрыва­ли разные грани пережитого мной, некоторые из них имели апока­липтический характер. Стихи возникали сами, в любое время дня или ночи; обычно этому предшествовала остановка привычного по­тока мыслей. Это прекращение умственной активности довольно быстро сменялось состоянием глубокой поглощенности, как будто я погружался в глубины себя, чтобы уловить там вибрации некого по­слания, облеченного в поэтическую форму. Сначала стихи возника­ли передо мной в тонкой форме, подобно невидимому семени, а по­том проходили у меня перед мысленным взором как полностью сформировавшиеся строки, быстро сменяющие друг друга, пока все стихотворение не оказывалось завершенным, после чего у меня воз­никало желание выйти из погруженности в транс и вернуться к нормальному состоянию.

В течение этих двух недель у меня еще раз было такое же трансцендентное переживание, почти во всем подобное первому. Я сидел на стуле, перечитывая фрагмент, написанный мной накануне, когда, повинуясь неведомому порыву, я откинулся на спинку стула и закрыл глаза, расслабившись и ожидая результатов. В это мгно­вение я почувствовал, что расширяюсь во всех направлениях, забыв об окружающем и погрузившись в безбрежное море яркого сияния, заполненное приятными мелодичными звуками, не похожими ни на одну симфонию, которую можно услышать на земле. Увлекаемый этим звуком, я вскоре почувствовал, что больше не связан ни с чем в материальном мире и оказался в невыразимой пустоте — удиви­тельном состоянии, полностью лишенном пространственных или временных свойств. Полчаса спустя я вернулся в нормальное состо­яние и через несколько мгновений увидел перед собой прекрасное стихотворение, порожденное тем необычайным переживанием, че­рез которое я только что прошел.

Прошло две недели, и неожиданно изменился язык стихов, они стали возникать передо мной уже не на кашмирском языке, а на ан­глийском. Мои весьма слабые познания в английской поэзии ограни­чивались несколькими поэмами, которые я читал во время обучения в школе и колледже. Не являясь любителем поэзии, я никогда не читал ее, и не зная ничего о рифме и размерности, свойственным английской поэзии, я не мог ничего сказать о степени совершенства своих стихов.

Через несколько дней мне явились стихи уже не на английском, а на урду. Поскольку в силу своей работы я знал этот язык, для ме­ня не составляло труда записать стихи, хотя в них все же оставались пробелы, которые я смог заполнить лишь спустя несколько ме­сяцев. Через несколько дней после стихов на урду у меня в уме воз­никли стихи на пенджаби. Хоть я и не читал ни одной книги на пен-джаби, однако знал этот язык благодаря общению с друзьями, кото­рых приобрел, когда несколько лет жил в Лахоре, обучаясь в школе и колледже. Однако моему удивлению не было границ, когда через несколько дней я увидел стихи на персидском языке, которого со­вершенно не знал. Затаив дыхание, я ждал, и вот наконец перед мо­им внутренним взором появилось целое стихотворение на персид­ском языке. Поскольку в кашмирском языке довольно много пер­сидских слов, мне было нетрудно понять отдельные слова, которые употреблялись в моем родном языке. После немалых усилий я нако­нец смог записать все строки, однако в них было много ошибок и пропусков, которые я не смог заполнить даже спустя длительное время.

Попытка записать несколько коротких поэм на персидском языке потребовала от меня таких усилий, что через несколько дней я решил отказаться от этой непосильной задачи. От всего этого я чувствовал себя полностью выдохшимся и отметил нездоровое воз­действие, казалось бы, продолжительных занятий, обычно предше­ствовавших сну. Поэтому я решил дать себе возможность неделю полностью отдохнуть.

После этого недолгого отдыха, почувствовав, что мое здоровье улучшилось, я не считал необходимым сопротивляться желанию записывать стихи и поддавался вдохновению каждый раз, когда оно приходило. Однажды, когда подчинившись своему стремлению рас­слабиться и подготовиться к восприятию стихов, я погрузился в се­бя достаточно глубоко, чтобы ощутить тонкую эманацию, исходя­щую из внутреннего источника сознания, я почувствовал волнение и страх, которые пронизали каждую мою клетку, когда передо мной предстали строки на немецком языке, чего я уж и вовсе не ожидал. Придя в себя после погружения, я испытал сильное сомнение в том, что мне удастся справиться с этой задачей, — я никогда не изучал немецкого, не видел ни одной книги на этом языке и в моем присут­ствии никто не говорил на нем. И, тем не менее, я решил попытаться записать небольшую поэму, просто опровергнув истину, веками ка­завшуюся незыблемой, согласно которой, для того чтобы писать на каком-то языке, необходимо его знать.

После стихов на немецком последовали строки на французском, итальянском, санскрите, арабском. Единственное, что мне остава­лось предположить, — это то, что по воле случая я вошел в контакт с источником всеобщего знания и поэтому смог писать стихи на бо­льшинстве из распространенных на земле языков. Я чувствовал, как через меня проходят волны сознательной энергии, подобные электрическому току, несущие то знание, к которому я никогда не мог иметь доступа по причине ограниченных возможностей моего мозга.

Мне не хватало слов, когда я пытался описать переживания, которые были наиболее возвышенной и вдохновляющей частью мо­его бытия. Во всех этих случаях я начинал ощущать в себе присут­ствие некоего наблюдателя, или, если выразиться точнее, — моей собственной светоносной сущности, которая (отвергая все представ­ления о границах тела) свободно плыла по волнам яркого моря со­знания, каждая их которых вмещала в себя безграничную вселен­ную значений и смыслов, включающую и все настоящее, и все про­шлое, и все будущее, порождающую все науки, философии и искус­ства, бывшие когда-либо на земле, так же как и те, которым еще предстоит появиться в будущем. Все это было сконцентрировано в точке, существующей одновременно здесь и везде, сейчас и всегда, — бесформенном, неизмеримом океане мудрости, из которого зна­ние капля за каплей попадает в человеческий мозг.

Каждый раз, когда я попадал в эту сверхчувственную реаль­ность, меня настолько переполняло чувство таинственности и изум­ления, что все остальное в этом мире, все события человеческой ис­тории, все мечты и желания, все события моей жизни и даже сам факт моего существования, жизни и смерти казались тривиальным перед неописуемым великолепием, непостижимой таинственностью и величием океана жизни, в котором мне иногда удавалось достичь берега.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Ежедневное погружение в океан сознания, к которо­му я неожиданно получил доступ, возбуждающе по­действовало на мой ум. Я был изумлен богатством открывшегося во мне мира. Беспокойство и сомнения, вызванные моим состоянием, исчезли без следа, уступая место чувству невыразимой благодарно­сти божественной силе, которая, невзирая на мое невежество и по­стоянное сопротивление, на мои ошибки и промахи, все же создала во мне новый канал восприятия, благодаря которому потрясающая реальность открылась для моего внутреннего взора.

Несмотря на все мои усилия, известия об этих странных психи­ческих проявлениях просочились наружу. Мое странное поведение и состояние глубокой поглощенности не остались незамеченными хозяином дома, друзьями и сотрудниками. Даже если бы я пытался, мне не удалось бы овделаться от этого состояния, так как я нахо­дился под глубоким впечатлением событий, превосходящих всякое воображение. Я никак не мог скрыть от своих знакомых происшед­шую со мной метаморфозу, поколебавшую мое душевное равнове­сие. Хозяин дома, и без того обеспокоенный моими прогулками в со­стоянии глубокой задумчивости, которой не удавалось скрыть от постороннего взгляда, совсем разволновался, обнаружив, что по но­чам в моей комнате горит свет, а я что-то увлеченно пишу. Зная о моей склонности к мистицизму, он осторожно высказал опасение, что моя постоянная поглощенность и ночное творчество могут ока­заться прелюдией к отказу от мира и началу монашеской жизни.

На протяжении нескольких недель я был не в состоянии сопро­тивляться очарованию этого нового переживания и не мог выйти из состояния созерцательности. Я непрерывно находился в его власти, не считая нескольких часов неглубокого ночного сна, что не давало мне возможности сосредоточиться на чем-либо ином. Я, словно ре­бенок во сне, механически принимал пищу, а когда ко мне обращались с вопросами и мне приходилось отвечать, я делал это, как че­ловек, полностью поглощенный спектаклем, разыгрывающимся пе­ред его взором, и ограничивался лаконичными фразами, тут же за­бывая их. Я продолжал посещать офис лишь в силу привычки, не испытывая никакого желания делать это. Все мое существо восста­вало, когда я был вынужден спускаться с трансцендентальных вы­сот сознания к папкам, пылящимся на моем столе. Через несколько дней бесцельного просиживания в душной атмосфере рабочего ка­бинета, я принял решение взять отпуск на длительный срок, а за­тем и уволиться с работы. Осознавая, что потеря работы значитель­но снизит мой доход, я все же не мог противиться столь долго по­давляемому желанию бросить унылую службу.

Тем временем по городу поползли слухи, и к моему дому стали стекаться толпы людей, прослышавших о происшедшей со мной ме­таморфозе. Большинство приходили лишь для того, чтобы удовлет­ворить любопытство, увидеть собственными глазами то, о чем слы­шали, подобно тому, как приходят посмотреть на урода в кунстка­мере или увидеть представление фокусника. Мало кто обнаруживал хоть малейший интерес к природе этих неожиданных проявлений. Приток людей увеличивался изо дня на день, и вскоре у меня не оставалось ни минуты свободного времени. Понимая, что отказаться от разговоров будет невежливо и может быть превратно истолкова­но, как проявление гордыни, я решил проявить терпение и уделял внимание каждому собеседнику, правда ценой внутреннего покоя, столь важного для меня в первые дни метаморфозы. Обычно мой ум пребывал в экзальтированном состоянии, и мне приходилось обща­ться с людьми, не выходя из этого состояния, или погружаться в бо­лее глубокую задумчивость под любопытными взглядами присутст­вующих с тем, чтобы вновь очнуться при прибытии новой группы посетителей. Я механически приветствовал вновь прибывших, часто не сознавая, что говорю, и не замечая их ухода.

Вскоре напряжение стало невыносимым и начало явно сказыва­ться на моем здоровье. Первым симптомом стало беспокойство по ночам, что вскоре вылилось в частичную бессонницу. Но сейчас она не вызвала во мне тревоги — вместо того, чтобы испугаться прибли­жения врага, причинившего мне столько неприятностей в прошлом, я расценил это состояние как признак освобождения духа, его неза­висимости от диктата плоти. Отсутствие жены, которая с неизменным женским инстинктом следила за моей диетой, позволило мне проявлять полное безразличие к приему пищи, это открыло мне глаза на то, что я освободился от рабской привязанности к регуляр­ному питанию. Постепенно мной стало овладевать чувство отрешен­ности от мирских забот, сопровождающееся желанием порвать це­пи, связывающие меня с семьей и вести жизнь саньясина.

Поскольку я прошел через невероятное переживание, привед­шее к совершенно неожиданной метаморфозе, я должен был поде­литься с другими. Поэтому я убеждал самого себя, что обязан вести жизнь, свободную от мирских оков, всецело посвятив себя служе­нию человечеству, чтобы открыть миру великую истину, найденную мной. Единственным препятствием на пути к исполнению этого ре­шения была моя любовь к родным и друзьям, которую, судя по опы­ту, будет непросто забыть. Но, вникнув более глубоко в этот вопрос, я с удивлением обнаружил, что переживание, через которое я про­шел, полностью очистило мою душу от мирской любви и что я могу со спокойным сердцем навсегда расстаться со своей семьей и друзь­ями, даже не бросив на них прощальный взгляд, чтобы посвятить себя священной миссии, которую я возложил на себя.

Однако, хотя мне посчастливилось познать то состояние ума, которое заставляло совершать беспримерные подвиги самоотрече­ния и аскетизма древних пророков и провидцев, я не нашел в себе достаточно сил последовать их примеру из-за стресса, которому подвергся мой организм, пребывая длительное время в неблагопри­ятных условиях. В моем организме был какой-то скрытый недоста­ток, проявлявшийся при нарушениях дневного распорядка и диеты. Думаю, что именно из-за этой слабости мне удалось проследить за­висимость между телом и умом даже при трансцендентальном со­стоянии ума.

Более месяца я прожил в не поддающемся описанию состоянии триумфа и духовной экзальтации. В течение этого периода все мое существо было пронизано ощущением, что, где бы я ни находился и что бы ни делал, меня неизменно окружало безмолвное присутствие истока моего личного существования. Часто я переживал состояния более глубокой поглощенности, когда, потеряв дар речи, утопал в неописуемом. К концу этого периода из-за постоянного недосыпа­ния и нарушения диеты экзальтация и ощущение счастья значите­льно уменьшились, и я вновь стал испытывать симптомы истощения и беспокойства. Однажды утром, поднявшись с постели в состо­янии глубокой депрессии, я понял, что переживаемый мной корот­кий период райского счастья подошел к концу. Это отрезвило меня, как холодный душ. Осудив себя за необоснованный оптимизм, я вновь решил следить за собой и соблюдать диету. И уже через не­сколько дней я почувствовал улучшение.

Непростительное потворство своему блаженству, невероятное перенапряжение умственных сил и пренебрежение естественными потребностями организма в значительной мере подорвали мои жиз­ненные силы и привели нервную систему в столь плачевное состоя­ние, что я не смог вовремя заметить нависшую надо мной угрозу и принять необходимые меры защиты. Я слышал рассказы о людях, которые, исполнившись счастья после того, как им открылся мир сверхчувственных переживаний, поняли, что не могут больше нахо­диться на обычном уровне сознания и полностью отказались при­слушиваться к потребностям организма. Это приводило к тому, что дух покидал истощенное тело и, больше не возвращаясь на землю, так и оставался пребывать в мире неземного блаженства.

Поняв это, я первым делом отказался выставлять себя на обо­зрение перед бесчисленными толпами, проходящими передо мной подобно нескончаемому потоку. Я стал сознательно избегать инт­роспекции и глубокой погруженности во внутренний мир, стараясь почаще сосредоточиваться на различных пустяках и давать отдох­нуть своему возбужденному уму. Была середина марта — начало кашмирской весны, и я чувствовал, что не должен откладывать воз­ращение домой, где смогу рассчитывать на опеку жены, к которой всегда прибегал в периоды болезни. Не теряя ни единого дня, я вы­летел в Сринагар, оставив мысль странствовать по земле, как велит традиция, в попытках возродить человечество. Я понял, что подоб­ные мысли приходили ко мне из-за стремления к власти, которое часто проявляется при активизации интеллектуального центра про­бужденной Кундалини. При этом возникает легкая интоксикация мозга, которую не способен заметить ни сам субъект, ни окружаю­щие его люди, если они не осведомлены о причине.

Вернувшись домой, я полностью препоручил себя заботам же­ны, которая по выражению моего лица тут же поняла, что я нахо­жусь в состоянии крайнего истощения и нуждаюсь в экстренных мерах по восстановлению сил. Слухи о том, что произошло со мной долетели до Сринагара прежде, чем я там оказался, и удерживать толпы людей, осаждавшие двери нашего дома, чтобы увидеть меня, было действительно трудной задачей. Через несколько дней я на­столько окреп, что смог посвятить пару часов приему посетителей, не ощущая особой усталости. Я старался большую часть времени чем-то заниматься, чтобы не впадать в состояние глубокой задум­чивости, склонность к которому у меня не исчезла. Через несколько недель толпы любопытствующих начали редеть, и вскоре их поток вовсе иссяк, что дало мне возможность сделать передышку и опра­виться. Но для того, чтобы полностью восстановить свои силы и вновь приступить к выполнению своих обязанностей, не впадая в экстатическое состояние, мне потребовалось более шести месяцев.

К концу отпуска я принял окончательное решение больше не выходить на службу. Путь к бегству из жалкого материального ми­ра в безбрежный и спокойный внутренний мир был слишком узок и ненадежен, чтобы я мог позволить себе идти по нему, взвалив на свои плечи груз мирских проблем. Чтобы испробовать плод духов­ного освобождения, мне было необходимо освободиться от цепей, удерживающих меня в материальном мире. Уголок в шумном слу­жебном кабинете, отведенный мне для работы, был, конечно же, не тем местом, где человек, поглощенный незримым, может проводить несколько часов в день, не подвергаясь риску серьезного психического расстройства. Были и другие причины, по которым я должен был разорвать все связи с работой. Перемены в правительстве со­здали ряд сложных проблем, требующих принятия неотложных решений. При этом решения требовалось принимать с крайней осто­рожностью, так как вся страна пребывала в состоянии брожения, вызванного дикой борьбой за власть. Наш офис не избежал всеобщей участи, и атмосфера в нем накалилась настолько, что для человека в моем состоянии пребывание в ней становилось невозможным. Итак, я подал в отставку, и моя просьба по завершении необходимых формальностей была удовлетворена.

Отныне я мог полностью распоряжаться своим временем, не за­думываясь над тем, как решить ту или иную проблему, возникаю­щую на службе, или найти компромисс между совестью и желания­ми начальства. После многомесячного отсутствия, во время которого во мне произошел ряд невероятных перемен, я вновь присоединил­ся к группе друзей, не дававших нашему общему делу умереть. Так я снова стал принимать активное участие в их деятельности, на­правленной на поддержку вдов, оказавшихся в отчаянном положе­нии в нашем обществе, где из-за кастовых и религиозных предрас­судков повторный брак был невозможен.

Несмотря на искреннее желание каждого члена нашей малень­кой группы ограничиться выполнением лишь строго определенной миссии, их все дальше уносило бурное течение политической борь­бы. Через несколько лет им стало тяжело заниматься гуманитарной помощью, которой они решили себя посвятить, но все же они не от­ступили от своей цели, приняв решение оградить себя от политиче­ских сил, ищущих их симпатий.

В критический период, наступивший после моего первого пере­живания незримого, работа в нашей группе была мне нужна по двум причинам: во-первых, я мог заниматься делом, не испытывая ограничений в свободе, во-вторых, у меня появилось полезное хоб­би, которому я посвящал свободное время. Впервы