Мораль и право в российской ментальности

Всем известно, что в России люди пренебрегают правом больше. чем в европейских странах. Поскольку одна половина наших законов ограничивает свободу человека, постольку другая также не вызывает уважения. Герцен писал: “Русский, какого бы звания он ни был, об­ходит и нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно” Репрессивное, запретительное, а не разрешительное право, направ­ленное против личности и на защиту государства, вековой груз Рос­сии. Вероятно, оно также оправдано нашей историей, как и свобода личности на Западе, но сегодня, очевидно, этот груз не столько обес­печивает наше самосохранение, сколько мешает движению вперед. Вообще эти ходячие мнения нуждаются в уточнениях. Те же наблюда­тели, фиксирующие бесправие личности в России, удивляются ее про­изволу. На самом деле у нас издавна сложился культ личности и культ свободы. Там, где поведение человека не регламентировано, а, глав­ное, не ограничено сильной репрессивной властью, там имеет место то, что русские называют состоянием воли, а не свободы, т. е. испол­нением некоторых внутренних желаний, чего бы это ни стоило. И по­скольку в обществе всегда достаточно много мест, которые не про­сматриваются властью и не контролируются полицией, постольку нель­зя говорить о полном охвате репрессивным правом всех сфер жизне­деятельности людей. Однако несовершенство контролирующих и ре­прессивных органов еще не дает оснований говорить о наличии оази­сов свободы. На самом деле все зоны “приватного” поведения тоже по-своему регламентированы и, какую бы из зон неофициального про­странства мы ни взяли, везде — от воров в законе до молодых людей, объединившихся в “системы” — мы найдем свои структуры порядка подчас не менее жесткие, чем принятые в обществе. Даже семья оста­ется местом репрессивности, и нередко государство вынуждено защи­щать детей, стариков и инвалидов от притеснений.

Отсутствие либерального порядка на уровне повседневности как раз и объясняет то обстоятельство, что постепенно осуществляющийся и России переход от запретительного права к разрешительному, гаран­тия и защита прав личности, отказ от мелочной регламентации поведе­ния приводит к совершенно неожиданным отрицательным результа­там. Бывшие “солдаты системы” занялись личным обогащением, экс­плуатируя незаконно захваченную государственную собственность. Даже состоятельные люди не платят налогов, в обществе обнаружился отчет­ливый дефицит сострадания. Внешние формы единства распались, а внутренние не образовались. По логике развития европейской цивили­зации нас ждет нечто вроде ужасного периода “тридцатилетних войн”, когда шла война “всех против всех”. Только после этого разум возобла­дает, и люди согласятся подписать “Общественный договор”.

Положение усугубляется тем, что в сердцах советских людей продол­жает тлеть обостренное чувство справедливости. То, чем так гордились славянофилы: чувство справедливости, внушавшее надежду на возмож­ность избежать экономико-юридической ступени общественного разви­тия, оказалось сильнейшим тормозом модернизации. Моральная оценка права и экономики— только кажущееся преимущество общественных нравов. На самом деле моральное чувство справедливости во все времена ограничивалось, и право на конечный суд имели Бог, царь или народ. Главной задачей любой власти является ограничение личной мести и вместе с тем сублимированное, т. е. опосредованное осуществление спра­ведливости. При этом во всех обществах это примирение так или иначе достигалось. Христиане терпели угнетение, потому что надеялись на осу­ществление справедливости в божьем царстве. В эпоху абсолютной мо­нархии народ верил в “царя-батюшку” и во время голодных бунтов шел к его дворцу просить хлеба и защиты от притеснения. Однако сегодня эти старые авторитеты пали, а новые — “Закон” и “интересы народа”, осоз­наются как ненадежные, ибо используются одной частью народа против другой и это уже не имеет никаких оправданий. Отсюда формой протеста становится террор — это практика доведенных до отчаяния личностей, групп, этносов, подавляемых во имя большинства. При этом, если учесть, что само “большинство”, т. е. общество достаточно разнородно и состоит из “меньшинств”, но не имеет внутренних интегрирующих связей, то понятна нежизнеспособность, нестабильность общества.

Все это приводит к выводу о необходимости поисков каких-то новых оснований единства. Их не нужно выдумывать потому, что общество каким-то непостижимым образом продолжает жить и име­ет внутренние ресурсы самосохранения. Более того, на фоне тех раз­рушений, которые производит власть, в обязанности которой вооб­ще-то входит достижение единства и согласия, именно общество, взамен разрушенных систем порядка, создает и интенсифицирует дру­гие, обеспечивая таким образом свое самосохранение. Отсюда возни­кает актуальная в теоретическом и практическом отношении задача оты­скания новой формы единства, основанного не на однородности, а на разнородности, не на подчинении слабых сильным, а на балансирова­нии и уравнивании, не на репрессии, а на признании Другого.

Право — это не запрет, как обычно думают в России, а и разреше­ние, право на нечто позитивное. Отсюда связь права и личности. Ее утверждение и признание связано с ограничением биологических же­ланий и принятием социальных обязательств. Отсюда понятие ответст­венности, которое связано как со свободой воли и необходимостью от­вечать за свои поступки, так и с признанием другого в форме Ты. Таким образом в понятии личности, ответственности и справедливости уже давно вкладывается “двойное” значение, а дискурс их описания явля­ется коммуникативным соединением права и морали. Личность, как автономная и разумная сущность, имеющая право на свободу и ответ­ственность, способная контролировать свое поведение, формируется на основе доверия и уважения. Щедрый кредит и строгий спрос — вот границы, между которыми находится многообразие правовых и этиче­ских оценок. При этом, можно предположить, что право ~ это как бы сами границы, переход которых не допустим и наказуем, но это одно­временно и свобода “передвижения” в этих рамках. Право задает про­странство свободы и оно должно быть достаточно широким. Его объем зависит от многих других внешних и прежде всего социальных, эконо­мических и политических параметров.

Право, ориентированное наличность, антиавторитарно, оно исклю­чает обращение с людьми как с “винтиками” государственной машины, даже если оно морально обосновывается во имя самого человека или народа. Неверно представлять право только как “минимум морали” или ее формальное выражение, как то, что вытекает из долга. На самом деле право — это некая самостоятельная “машина”, о которой нужно забо­титься, беречь и умело эксплуатировать. Как это не покажется странным, сбои в функционировании этой машины могут возникнуть именно по причине абсолютизации морали, справедливости, правды и т. п. Пресе­кая наиболее опасные формы зла, право оставляет маневр для немораль­ного и вместе с тем необходимого для жизни поведения. Тем самым оно является заслоном не только против насилия, но и против принудитель­ного давления со стороны традиций и моральных норм.

Переворот в запретительном понимании права, по-видимому, отно­сится KXVIII столетию. Фуко назвал этот переворот отказом от “права на смерть” в пользу “права на жизнь”, власть не запрещает, а, напротив, ре­комендует и советует. Особенно яркого выражения эта тенденция достиг­ла сегодня, когда прежний недостаток “блага”, порождающий экономию и аскезу, запрет и контроль, сменился излишком вещей, что привело к рекламе потребления и кредитной системе. Современный человек от ро­ждения получает самый широкий кредит, но платить за него приходится не менее жестко. Отсюда упадок аскезы, сдержанности, экономии и одно­временно интенсификация ответственности, и самодисциплины.

В эпоху абсолютизма, причинами которого было ужасное брожение в странах Европы, выражающееся в мятежах и разбоях, не было речи о признании прав личности, и сущность права видели в уголовном наказа­нии, подразумевая, что каждый разумный человек уступает свои права монарху, чтобы получить защиту. При этом уголовному наказанию под­лежало и “неморальное” поведение, например, распущенность, чрево­угодие, пьянство и т. п. Медицина и право, как показал Фуко, были пе­реполнены жесткими морально-религиозными нормами. “Секуляриза­ция” права активно протекала в XVIII в., хотя и тогда в юридической системе оказалось множество незаметно встроенных, точнее, вросших моральных норм, определявших установки самих законодателей. Одна­ко у Просветителей мы находим яркое осознание того факта, что мораль­ная, запретительная, сословная “законность” на самом деле не уменьша­ла, а увеличивала количество преступлений, а главное сковывала ини­циативу людей жесткими традиционными формами. Большим злом ста­ла считаться и нераздельность правительственной и судебной власти. Это приводило к “кампаниям”, в ходе которых набиралась нужная рабочая сила (по существу рабы), а также устрашалась остальная часть населения (публичные казни). Беспощадное наказание не уменьшает преступле­ний. Необходимо было отличие преступления и проступка, что достиг­нуто в формуле: все, что не запрещено, разрешено. Поэтому просветите­ли отстаивают лозунг, согласно которому лучше десятки не наказанных злодеяний, чем наказание хотя бы одного невиновного. Законы должны охранять жизнь каждого гражданина не только от прямого насилия, но также и от вмешательства государства, идеологии, религии, морали.

Вместе с тем, разделение морали и права привело к ряду негативных тенденций, о которых говорил Гегель в своей критике формального зако­нодательства и который призывал к “одухотворению” государства. Это было особенно близко российской интеллигенции, которая осуждала фор­мализм европейского права и надеялась построить “русский социализм” (Достоевский), минуя стадию буржуазного правового государства. Одна­ко прямое внедрение моральных норм и “справедливости” в политиче­скую практику привело к негативным последствиям. Так, внутри союзов и партий, боровшихся за освобождение народа, по сути дела господство­вали жесткие репрессивные нормы. Победившие партии прибегли к “яко­бинскому террору” и судили народными трибуналами в том числе и тех, кто действовал при прежнем режиме на основе его законов. Нередко это приводит к пессимистическому выводу о безнадежности соедине­ния права и морали. Однако, тоталитарные идеологические режимы, фанатические религиозные государства — это примеры господства “мо­рали” над правом. Речь же должна идти о коммуникации дискурсов силы и справедливости, причем не только на “макро”, но и на “микро” уровне, т. е. не только в “большой политике”, но и в повседневном общении. В том и другом случае речь должна идти о “встраивании” этических дискурсов в экономические, политические, юридические и социальные программы, а также в разного рода советы и рекомендации ученых, медиков, юристов, экономистов и т. п., которые они дают от­дельным людям, испытывающим затруднения в реализации своих пла­нов. Конечно, не следует подменять друг другом мораль и право и, мо­жет быть, лучше их принципиально различать, а уже потом искать пути соединения. Во всяком случае нравственный гуманизм, как вера в “доб­роту”, человеческой природы отличается от юридического гуманизма, как доверия к личности, включающему презумпцию невиновности. В этом смысле и право на наказание более гуманно, чем изгнание из общества, когда человек объявляется “вне закона” и, следовательно, с ним позволено обходиться как с опасным преступником. Точно также уважение к свободе личности предполагает недопустимость навязыва­ния ей советов и рекомендаций, но тем не менее сегодня мы не можем и шагу ступить без такого рода “мягкой” опеки. Тут очевидны те же проблемы, которые Достоевский обнаружил на примере эволюции ре­лигии. Истина и свобода, как таковые, непереносимы для людей и час­то воспринимаются как репрессия над их природой.

В определениях права чаще всего используются понятия “регулирова­ния”, “управления”, “регламентации”. “Право, — пишет Э. Ю. Соловь­ев, — это система установленных или санкционированных государст­вом общеобязательных норм, обеспечивающая совместное гражданско-политическое существование людей на началах личной свободы и при минимуме карательного насилия. Право предполагает также за­конодательные ограничения возможных репрессивных действий со стороны самого государства в отношении личности, т. е. конститу­цию, как выражение воли народа, образует фундамент правовой сис­темы, ибо она определяет взаимные обязанности государства и граж­дан, ограждает их от полицейского и иного произвола. Главным в ней являются права человека и их расширение —свидетельство развития социального государства¹⁸⁰. Вместе с тем такое определение права так-

180. Соловьев Э. Ю. Прошлое толкует нас. М.,1991. С. 416.

же не свободно от недостатков, и они выявляются при обсуждении проблемы легитимности.

Итак, можно понимать право чисто формально, как порядок, равно­весие, справедливость в смысле пропорции Аристотеля или равенства современных утопистов. Но всякая форма есть форма чего-то, и поэтому естественно всплывает не менее спорная проблема справедливости и ра­венства. Кем установлена пропорциональная мера в теории справедли­вости Аристотеля? Люди не равны, поэтому каждому полагается свое. Но кто положил меру? Несомненно, этот самый главный вопрос приходил в голову Аристотелю, и поэтому он придерживается идеи природного про­исхождения государства. Так устроено по природе, что существуют раз­ные люди и они занимают различное положение и выполняют различ­ные функции в государстве. Именно этот естественный порядок отража­ют справедливые законы. Авторитет и сила законов получают здесь при­родное оправдание. Оно же применяется и по отношению кморали: дружба скрепляет общество духовными узами.

Христианство заменило эту систему оправдания другой моделью, в которой авторитет и сила законов связываются с Богом, но постепенно в ходе секуляризации роль авторитетной инстанции заняла мораль. Однако у нее вскоре появился неожиданный конкурент, который был охарактери­зован Ницше как “правдивость”. Понятие истины, несомненно зародив­шееся в праве, казалось бы должно было обслуживать власть и служить ее инструментом. Однако случилось так, что средство превратилось в цель, а инструмент стал управлять теми, кто им пользуется. Гегель это охарактери­зовал на примере диалектики господства и рабства. Так случилось и с ис­тиной: задуманная как постижение “первой и последней сути всех вещей” и реально функционировавшая как признание (признание в содеянном, признание справедливости наказания) истина стала претендовать и на обос­нование самого права. Так знание стало властью и, добавим от себя, пра­вом. Фуко разделяет власть в форме права и в форме знания. Право осно­вано на морали аскезы и воздержания, на негативной, запретительной мо­рали. Таким образом, в понятиях Ницше право — это запрет, налагаемый на сильного. По его мнению, это искажение первоначального права силь­ного на свободную игру сил.

§6