Xiv. элайас ашмол и традиция ди: исаак ньютон и розенкрейцерская алхимия

Члены недавно созданного Королевского общества старались обходить опасные темы, придерживаться не внушающего подозрений бэкониаинства и избегать любых упоминаний о розенкрейцерских мани­фестах (разве что позволяли себе завуалированный на­мек — как на фронтисписе книги Спрата). Тем более опа­сались поминать имя Джона Ди, только что позорно ос­лавленное в публикации Казобона. И все-таки был в Обществе по крайней мере один человек, в котором тра­диция Ди нашла своего продолжателя. В глазах Элайаса Ашмола (1 Имя Ашмола — возможного кандидата в члены Королевского общества — упоминалось уже на первом собрании этой организации; формально он был избран в январе 1661 г. и стал одним из 114 чле­нов-учредителей; см.: С.Н. Josten, Elias Ashmole, Oxford, 1966,1, p. 135.) Ди оставался заслуживающим всяческого почи­тания магом, чьи писания он собирал в своей библиотеке, а алхимические и магические идеи надеялся опробовать на практике. Ашмол входил в число учредителей Королев­ского общества, а значит, лазейка для «розенкрейцерст­ва» (или, что то же самое, для учения Ди) в этой органи­зации все-таки сохранилась — пусть даже как для «при­ватного» увлечения одного из ее членов.

Элайас Ашмол (1617-1692) был убежденным роялистом; в годы гражданских войн и Республики он вел уединенную жизнь частного лица, занятого своими многочисленными ув­лечениями. Алхимик, астролог, антиквар, страстный собира­тель древних рукописей — он как бы вышел из мира философов-герметиков, в котором правили законы магии и рож­далась современная наука. Будет неточным сказать, что его взгляды устарели: на самом деле интерес Ашмола к алхи­мии связан с возрождением, можно даже сказать, с ренес­сансом этой дисциплины в XVII столетии, оказавшим влия­ние на целый ряд известных научных деятелей. Парацель-сова алхимия во многом определила облик современной медицины; химия Роберта Бой ля была порождена алхими­ческим движением; и даже в сознании Исаака Ньютона име­лись удивительные алхимические пласты.

«Алхимический ренессанс» как исторический феномен едва ли получил до сих пор адекватную историческую трактовку. Алхимия, будучи герметическим искусством par excellence, бесспорно относится к герметической традиции, но в ренессансной Италии возрождение алхимии не по­влекло за собой возрождения интереса к герметизму. Па-рацельс преобразовал алхимию, придав ей поистине ре-нессансный характер, и именно эту — Парацельсову — тра­дицию продолжил в своих трудах Джон Ди. Три потока — магия, каббала и алхимия — соединились в розенкрей­церских манифестах, включивших алхимию в герметико-каббалистическую традицию.

Выдающуюся роль в распространении идей новой ал­химии сыграл Михаэль Майер, который не только всю жизнь собирал и публиковал алхимические тексты, но и пропагандировал в своих сочинениях собственную алхимико-религиозную философию. Мы видели, что Михаэль Майер оказал значительное влияние на движение, сфор­мировавшееся вокруг фигуры Фридриха, курфюрста Пфальцского, и что алхимическая «тональность» этого дви­жения немало способствовала его успеху в Богемии. Очень может быть, что беженцы из Германии и Богемии в той или иной мере стимулировали и английское алхимиче­ское движение XVII столетия. Мы знаем о Даниэле Стольции, богемском изгнаннике, приехавшем в Англию и ис­кавшем забвения своих горестей в Майеровых эмблемах; наверняка были и другие, подобные ему.

Всем заинтересовавшимся этой темой я советую взять за отправную точку исследования фигуру Элайаса Ашмо­ла — главного представителя английского алхимического движения XVII в. Обширные собрания рукописей, состав­ляющие архив Ашмола, — не просто коллекция антиква­ра, человека, живущего в прошлом (хотя прошлое действи­тельно его очень увлекало). В бумагах Ашмола содержит­ся множество свидетельств о новом, можно даже сказать, самоновейшем алхимическом движении его эпохи.

Тот, кто станет искать в этих бумагах розенкрейцер­ские манифесты, столкнется с любопытным феноменом: Элайас Ашмол, не пожалев труда, собственноручно пере­писал (в английском переводе) «Откровение» и «Испо­ведание». Мало того, он приложил к копиям двух мани­фестов изыскано-учтивое письмо (написанное по-латыни и тоже собственной рукой), в котором обращается к «наи­просвещеннейшим Братьям Розового Креста», испраши­вая позволения присоединиться к их Ордену. Тон пись­ма — восторженный и одновременно туманный; в нем много цитат из «Откровения» и «Исповедания». Оригинал английского перевода манифестов, которым пользовался Аш­мол, тоже сохранился в его архиве: он написан почерком, характерным для начала XVII века, и не мог быть выпол­нен позднее, чем в правление Карла I. Он отличается от перевода, напечатанного Воаном, представляя собой прин­ципиально иную версию.

Итак, Ашмол переписал своей рукой имевшуюся у не­го рукопись с английским переводом манифестов, прило­жив к копии им же написанное послание к розенкрейцер­ским Братьям, в котором выражал глубокое восхищение этими «просветленными» людьми и желание присоеди­ниться к их ордену. Я не верю, что Ашмол обращался к какой-то реальной, действовавшей в его время группе ро­зенкрейцеров. Скорее, он проделал всю операцию в по­рядке, так сказать, благочестивого ритуала. Ашмол знал, что когда-то люди, разделявшие провозглашенные в ма­нифестах цели, почитали за долг попытаться связаться с орденом. Желая проникнуться атмосферой манифестов, он пишет молитвенное послание воображаемым Братьям. Переписывание манифестов и письма само по себе было молитвой, сугубо личным ритуалом, о свершении которо­го, по всей видимости, никто не подозревал.

Мы как бы заглянули во внутреннюю жизнь Ашмола, а это очень важно для понимания изданной им и очень популярной в то время книги «Британский Химический Театр» (1652К к рассмотрению которой мы теперь пере­ходим. Книга, представляющая собой сборник алхимиче­ских трактатов разных авторов, оказала сильное стимули­рующее воздействие на английское алхимическое движе­ние. Она относится к тому же типу изданий, что и «театры», то есть сборники алхимических материалов, публиковав­шиеся в Германии начала XVII века. Отчасти (разумеет­ся, только отчасти) «мода» на алхимические штудии воз­никла благодаря сочинениям Михаэля Майера и была одним из проявлений «розенкрейцерского» движения. Ашмол включил в свой сборник только английских авторов, но ведь и Майер испытывал особый интерес к англий­ской алхимии и даже издал, в переводе на латинский язык, «Устроение Алхимии» (OrdinallofAlchemyY — поэму зна­менитого средневекового алхимика Томаса Нортона. (Кста­ти, по-английски ее впервые опубликовал именно Ашмол, в «Театре» 1652 г.)

Внимательный читатель «Театра» Ашмола не мог не заметить, что эта книга — розенкрейцерская по своим сим­патиям, что она, по существу, продолжает дело Майера, возродившего для немецкого розенкрейцерского движе­ния английскую алхимию. В первом же абзаце Ашмол ссылается на «Откровение» и рассказывает о том, как много Майер сделал для популяризации английской алхимиче­ской литературы. Он говорит буквально следующее:

Наши Английские Философы обыкновенно (подобно Про­рокам) получали мало чести <...> в своем Отечестве: да и не свершали они великих дел среди нас, разве только тайно ока­зывали помощь своей Медициной немногим болящим и исцеля­ли их... Так поступил I.O. (один из первых четырех членов Братии Р.К.), излечивший юного Графа Норфолкского от Про­казы <...> Однако в уделах зарубежных они встречали более благородное Обхождение, и там все жаждали заиметь их тру­ды; и не просто желали созерцать оные, но были довольны тем, что могут постигать их через посредство Перевода, кстати, во­все не столь уж несовершенного. Свидетельство тому — соде-ланное Майерусом <...> и многими иными; первый [из поиме­нованных мужей] уехал из Германии и поселился в Англии; он сделал это намеренно, стремясь в такой степени овладеть на­шим Английским Языком, чтобы суметь переложить «Устрое­ние» Нортоново на латинские стихи, каковое дело с величай­шей рассудительностью и ученостью и исполнил. Только вот (к нашему позору да будет сказано) столь достойного ученого ож-дало здесь слишком плохое Гостеприимство.

История о легендарном розенкрейцерском Брате, который излечил от проказы юного английского графа, заимствована из «Откровения», и после нее Ашмол сразу же переходит к рассказу о Михаэле Майере, страстном пропагандисте английской алхимии: Майер приехал в Англию, желая выучить английский язык и перевести Норто­на, но его усилия не нашли должной поддержки.

«К нашему позору да будет сказано», научное начина­ние Майера было встречено без особого энтузиазма. Ко­гда пытаешься читать это сообщение «между строк», в свете наших сегодняшних знаний о розенкрейцерском дви­жении в Германии, создается впечатление, что Ашмол — с полным на то основанием — видел в Майере посредника между Англией и Германией, для которого пропаганда ал­химических знаний была одним из средств укрепления англо-пфальцско-богемского альянса. Только вот Якова I подобные идеи не вдохновляли. Майер действительно жес­токо пострадал из-за своей легкомысленной веры в воз­можность союза с англичанами; он погиб (мы даже не знаем, при каких обстоятельствах) в самом начале Три­дцатилетней войны. Теперь мы начинаем понимать, что «Британский Химический Театр» Ашмола был одной из многих попыток возродить (или продолжить) то самое движение, катастрофическим концом которого стало по­ражение короля и королевы Богемии.

«Британский Алхимический Театр» открывается «Уст­роением алхимии» Нортона, за которым следуют писания многих других английских алхимиков, включая Джорд­жа Рипли, также весьма почитавшегося в близких к Майеру кругах. В сборник Ашмола вошли и труды более современных английских алхимиков — вплоть до алхи­мической поэмы, приписываемой Эдуарду Келли, и не­скольких стихотворных строк, представленных как «За­вещание» Джона Ди.

Комментируя поэму, приписываемую Келли, Ашмол попутно пересказывает биографию Ди3. Он отзывается о Ди как о выдающемся математике, блистательно рабо­тавшем и в других областях науки. Несмотря на это, к Ди относились с предубеждением, и дело даже дошло до покушения на его личную библиотеку. Ди уехал на кон­тинент вместе с Келли и поселился в Тршебоне, в Боге­мии, где Келли будто бы показывал «трансмутации», чем вызвал большой ажиотаж среди местного населения. За­тем Ди поссорился с Келли и вернулся в Англию. По словам Ашмола, королева Елизавета благоволила к Ди и после его возвращения. О новых попытках обвинить вер­нувшегося философа в колдовстве и о том, что Яков I предпочитал не иметь с ним ничего общего, автор ком­ментариев почему-то забыл. Ашмол не верит кривотол­кам и выражает твердую уверенность в том, что Ди за­служил «высшие похвалы всех Ученых и Изобретатель­ных Умов и того, чтобы о нем помнили по причине его замечательных дарований». Заслуги Ди особенно вели­ки в математике, «во всех областях которой он достиг абсолютного и совершенного мастерства».

Коротенькое стихотворение, представленное в «Британ­ском Химическом Театре» как «Завещание» Доктора Ди, описывает в туманных выражениях знаменитую «монаду».

Ссылаясь в своей книге на Ди и Майера, Ашмол, как мне думается, хотел подчеркнуть наличие связи между герман­ским розенкрейцерским движением и идеями английского философа. И он прекрасно представлял себе все опасно­сти, с которыми могло столкнуться подобное движение:

Сие воистину и абсурдно, и странно: наблюдать, как неко­торые Мужи <...> не гнушаются того, чтобы приравнивать Ис­тинных Магов к Заклинателям, Чернокнижникам и Ведьмам <...> кои нагло вторгаются в Магию (как если бы Свинья во­шла в прекрасный и изысканный Сад) и, будучи в сговоре с Диаволом, употребляют его помощь в деяниях своих, дабы под­делать и Извратить всепочитаемую мудрость Магов, в действи­тельности разнящихся от них столь же сильно, как разнятся между собою Ангелы и Бесы.

Ашмол защищает Ди как «благого» мага, причем за­щищает, прекрасно зная, что человек этот подвергался го­нениям и опале.

Разумеется, когда Ашмол в 1652 г. публиковал свою книгу, он не мог быть членом Королевского общества, тогда не существовавшего. Но книга была широко из­вестна и позже, в 1660 г., когда Ашмолу предложили всту­пить в Общество на правах члена-учредителя: следова­тельно, выраженные в ней идеи нисколько не повредили его репутации.

Ашмола, скорее всего, привлекала алхимия розенкрей­церского толка. Я имею в виду алхимию, реформирован­ную Джоном Ди и мистически воплощенную в изобретен­ном им символе «иероглифической монады». Такого рода алхимия Означала возрождение старинных алхимических традиций, теперь каким-то образом соединявшихся в одно целое с понятиями и практическими процедурами, заим­ствованными из каббалы, — причем считалось, что обнов­ленное учение может быть выражено и на языке матема­тических формул. Овладевший подобными формулами адепт научился бы двигаться вверх и вниз по лестнице мироздания: от земной материи — через все небесные сфе­ры — к ангелам и Богу. Эта очень древняя концепция, вобрав в себя каббалистические и математические идеи, в некотором смысле обрела новую жизнь. Но Ашмол не обладал блестящим математическим умом и не уловил глав­ного: что для гениального Ди «монада» была прежде все­го символом единства вселенной, прозрением Единого Бо­га за пестрым «тварным» миром.

Ашмол-алхимик имел еще и вторую ипостась — он был антикваром, собирателем исторических документов и страстным коллекционером памятников ушедших эпох. Подобной двойственностью интересов отличался и его ге­рой, Джон Ди, придававший антикварным исследованиям (особенно в области британских древностей) почти столь же большое значение, что и математическим или естест­веннонаучным изысканиям.

Ашмола как антиквара тоже привлекала английская история, точнее, история английского рыцарского ордена ордена Подвязки. Он начал собирать материал по этой теме в 1655 г., а книгу опубликовал в 1672-м, посвятив ее Карлу II. Один экземпляр был передан Королевскому обществу и официально «представлен» Джоном Уилкин-сом3. Книга стала важной вехой в развитии антикварных штудий и до сих пор остается лучшим исследованием об ордене Подвязки. В предисловии Ашмол сетует на то, что честь ордена была поругана в «недавние несчастливые времена» гражданских войн. Он намерен реставриро­вать» истинный образ этой организации и тем самым вне­сти свой вклад в дело реставрации монархии. Когда сей, великий труд вышел в свет, несколько экземплярои было сразу же послано за рубеж, в подарок иностранным ни у дарям, как если бы сама книга приняла на себя функции наносящего дружеские визиты посла.

Слова Ашмола о «Блистательности Посольств, отправлявшихся с [орденским] Облачением к иноземным Королям и Принцам» представляют собой цитату из отчета Целлия, в котором описывается миссия английского по­сольства 1603 г., доставившего регалии Подвязки Фрид­риху, герцогу Вюртембергскому. Это событие, очевидно, произвело на Иоганна Валентина Андреэ огромное впе­чатление, впоследствии сказавшееся и на мифе о «Хри­стиане Розенкрейце» и на замысле «Химической Свадь­бы». Кроме того, как сам орден Подвязки, так и вступле­ние Фридриха Пфальцского в его ряды, сыграли немало­важную роль в становлении фридрихианского движения, но зато крах Фридриха навлек бесчестие и на пожало­ванный ему отличительный знак. «Подвязка» воплоща­ла в глазах пфальцграфа (несбывшиеся) надежды на со­юз с англичанами — и потому стала объектом осмеяния во враждебных ему пропагандистских листках. Мне ка­жется, что задача реабилитации рыцарей Подвязки и за­дача возрождения английской алхимической традиции (ре­шенная посредством издания «Британского Химического Те­атра») в сознании Ашмола были каким-то образом связаны, представлялись двумя частями одной и той же миссии.

Многие вспомнили о тех давних печальных событиях, когда в Лондон приехал принц Карл (пфальцграф Рейн­ский и внук злосчастного короля Богемии). Молодой че­ловек был представлен Ашмолу, после чего «имел с ним большую беседу об Ордене Подвязки». Это случилось в 1690 г.. Пфальцграф только что принял на­следство своего отца (Карла Людвига, покровителя Харт-либа), вступил во владение Пфальцем и теперь путешест­вовал по Англии. Ашмол подарил юному государю эк­земпляр своей книги, а тот ему — отцовскую золотую медаль, на которой был изображен Карл Людвиг с орден­ским «Георгием» на груди. По возвращении пфальцгра­фа в Хайдельберг многие его придворные прочли книгу Ашмола: однажды даже собралась группа, которая несколь­ко часов подряд обсуждала включенные в это издание «редкостные» изображения. (Ibid., pp. 238,240-241. Внимание хайдельбергских придворных мог­ла, например, привлечь та иллюстрация, на которой представлена ме­даль, выпущенная «в год, когда Фридрих, Князь Палатината на Рейне, стал коронованным государем Богемии» (Garter,?. 107). На одной сто­роне медали был вычеканен орден Подвязки, на другой — геральдиче­ские львы Пфальца и Богемии).

Выходит, что Ашмол, и как алхимик, и как антиквар, не забыл о давно разгромленном розенкрейцерском дви­жении и пытался напомнить о нем своим современникам. И сам продолжал «розенкрейцерскую» традицию Ди — опять-таки и в своих алхимических увлечениях, и как ан­тиквар, интересовавшийся британскими древностями.

Королевское общество довольно быстро переросло «экспериментализм» Бэкона: доминирующей фигурой среди второго поколения его членов стал грандиозный Исаак Ньютон, один из величайших математических гениев. Как давестно, Ньютон, помимо поразительных научных откры­тий, изложенных в его опубликованных трудах, занимал­ся и иными вещами, о которых предпочитал умалчивать, свидетельства тому сохранились в его огромном неопуб­ликованном архиве. Одним из таких «приватных» увле­чений была алхимия. В последние годы эта сторона лич­ности Ньютона привлекает все большее внимание иссле­дователей и читающей публики. Трудно поверить, что кумир рациональной науки втайне оставался алхимиком. Был ли его интерес к алхимии кратковременной причудой? Или он объясняется более вескими причинами?

Свои мысли по этому поводу я собираюсь изложить с максимальной скромностью. Я не изучала неопублико­ванные бумаги Ньютона. Мне просто кажется, что к про­блеме «Ньютоновой алхимии» можно найти и историче­ский подход — включив ее в контекст процессов, иссле­дуемых в настоящей работе.

Ньютон, вне всякого сомнения, читал розенкрейцер­ские манифесты. У него был английский перевод манифестов, изданный Томасом Воаном в 1652 г. Этот экземп­ляр, со вписанной от руки заметкой Ньютона и его авто­графом, хранится в Библиотеке Йельского университета. В заметке Ньютон цитирует то место из «Откровения», где рассказывается об обнаружении тела Христиана Розенкрейца, и излагает содержание двух работ Михаэля Майера, к которым обратился в поисках дальнейших све­дений. В «Законах розенкрейцерского Братства» (так он называет «Златую Фемиду») Ньютона заинтересовало из­ложение устава Братства, по сути повторяющее сведения, содержащиеся в «Откровении». В «Златом Алтарном При­ношении Двунадесяти Языков» — все упоминания мани­фестов и даты их публикации. Свою историческую замет­ку, основанную на изучении манифестов и работ Майера, Ньютон заканчивает словами: «Такова история сего прель­щения (imposture)». Фраза не обязательно заключает в себе пренебрежительный оттенок; Ньютон мог просто иметь в виду, что розенкрейцерская история - миф, ludibrium.

Фрэнк Э. Мэньюэл включил в свою биографию Нью­тона главу «Ньютон и алхимия», написанную на основе неопубликованных архивных материалов. В ней говорится, что Ньютон переписывал от руки многие алхимические труды, даже весьма темные по смыслу алхимические поэ­мы. Сами тексты он находил в печатных алхимических сборниках, чаще всего — в «Британском Химическом Те­атре» Ашмола, который «изучил вдоль и поперек». От­носясь к этой книге с таким вниманием, Ньютон просто не мог не заметить, что Ашмол начинает свой труд цитатой из «Откровения», а далее упоминает о попытке Майера возродить интерес к английским алхимическим авторам и о том, что, «к нашему стыду», его инициатива не была поддержана. Ньютон, наверное, понял, что сборник Ашмо­ла представляет читателю тех самых английских алхими­ков, которыми восхищался Майер (включая знаменитого Ди и Келли). Познакомившись с Ашмоловыми коммента­риями к поэме Келли, он мог найти там биографические сведения о Джоне Ди и высокую оценку его блестящих математических и естественнонаучных трудов. А «Заве­щание» Ди, опубликованное в той же книге, вероятно, за­ставило его задуматься о тайнах «монады», которым по­священо это короткое стихотворение.

Михаэль Майер, кажется, особенно интересовал Нью­тона — судя по тому, что Ньютон делал большие выписки из его сочинений и даже иногда словесно описывал Майе-ровы алхимические эмблемы (например, так: «Две жен­щины в облачениях, верхом на двух львах; каждая дер­жит в руке сердце...»). Майеров «алхимический ренес­санс» не был для Ньютона чуждым миром: ведь Ньютон читал «возрожденные» Майером алхимические источни­ки и размышлял над алхимическими эмблемами, стран­ным образом воплощавшими в себе целое мировоззрение.

Но, как мы видели, в эмблемах Майера совершенно чет­ко прослеживается воздействие идей Ди; да и вообще, вся Майерова концепция алхимического возрождения (в осо­бенности возрождения английской алхимической традиции) была разработана не без влияния Ди. А отсюда следует, что, желая найти к алхимии Ньютона исторический подход, мы должны прежде всего выяснить его отношение к германскому розенкрейцерскому движению и к той алхимической шко­ле (обозначим ее условно как «традиция Ди» или розен­крейцерская алхимическая традиция), которая оказывала на это движение непосредственное воздействие.

Будучи глубоко религиозным человеком (как и Ди), Ньютон считал своим главным долгом поиски единого Начала, единого Бога, божественного Единства, являюще­го себя в природе. Изумляющие нас физические и мате­матические открытия Ньютона его самого не вполне удов­летворяли. Быть может, он надеялся (или хотя бы допус­кал такую мысль), что «розенкрейцерский», алхимический подход к природе позволит ему достичь большего.

Как бы то ни было, в алхимических увлечениях Нью­тона немаловажную роль сыграл «Британский Химиче­ский Театр» Ашмола — книга, вдохновленная традицией Джона Ди и Майеровым алхимическим движением. А по­сему предположение о том, что «Ньютонова алхимия» за­имствовала (без сомнения, в переработанном и видоизме­ненном виде) некоторые идеи розенкрейцерской алхимии, мне, как историку, вовсе не кажется фантастичным. Но, разумеется, его следует воспринимать именно в качестве гипотезы, отправной точки для будущего исследования.

В порядке послесловия к этой главе хотелось бы упо­мянуть о небольшом собрании «розенкрейцерских» тек­стов из собрания рукописей Харли, ныне хранящегося в Британском музее. Человек, написавший эти тексты, ко­нечно, не сопоставим по своему значению с великими лич­ностями, о которых мы только что говорили, однако и он тоже копировал документы, относящиеся к германскому розенкрейцерскому движению.

Кодексы Harley 6485 и 6486 написаны одним и тем же почерком и, похоже, приблизительно в одно время; один из них датирован 1714 г. Поскольку в кодексах довольно часто упоминается «доктор Радд», можно предположить, что переписчик был каким-то образом связан с Томасом Раддом, издавшим в 1651 г. «математическое» предисло­вие Ди. Сам переписчик, вне всякого сомнения, был пыл­ким почитателем Ди.

Кодекс Harley 6485 открывается трактатом «Розенкрей­церские тайны», авторство которого обычно приписывают Ди — на основании примечания в упомянутой рукопис­ной книге. На самом деле составитель кодекса вовсе не утверждает, что автор этого труда — Ди; он просто гово­рит, что скопировал его с «листов», по его мнению, напи­санных Ди. Кодекс содержит три произведения: (1) «Розенкрейцерские тай­ны», парацельсистский алхимический трактат со схемами такого типа, что встречается в трудах Луллия; (2) «Химический Ключ» (Clavis Chymi-cus), глоссарий алхимических терминов, в основном парацельсистских; (3) «О Законах и Таинствах Розенкрейцеров», почти дословное вос­произведение английского перевода «Златой Фемиды» Михаэля Майе­ра. О всех трех произведениях сообщается, что они скопированы с «листов доктора Ди». На самом деле ни одно из них перу Ди не принадлежит.

Внутренний анализ текста ясно показывает, что «Розенкрейцерские тайны» не могут быть произведе­нием Ди. Тот же кодекс содержит еще два произведения, тоже якобы скопированных с «листов доктора Ди». Одно из них называется «О Законах и Таинствах Розенкрейце­ров». Большая часть его текста переписана с английского перевода «Златой Фемиды» Михаэля Майера, опублико­ванного в 1656 г. (с посвящением Ашмолу).

Ничего удивительного в этом нет: составитель кодек­са принадлежал к алхимической традиции, а для таковой вообще была характерна крайняя небрежность в установ­лении авторства тех или иных текстов, и считалось в по­рядке вещей, когда хорошо известному лицу приписыва­лись работы, которые он никогда не писал (например, под именем Раймунда Луллия распространялось огромное ко­личество алхимических трактатов, большей частью создан­ных уже после его смерти). То же, что действительно ин­тересно, что привлекло наше внимание к кодексу Harley 6485 и заставило уделить некоторое время его анализу, можно вкратце сформулировать так: кодекс свидетельствует, что в алхимической традиции (в начале XVIII столетия еще живой) «отцом» литературы германского розенкрейцер­ского движения считался Ди. Предполагалось, что чело­век, желающий предаться благочестивым размышлениям о законах розенкрейцерского ордена (изложенных в «От­кровении» и, в несколько расширенном варианте, в «Златой Фемиде» Майера), должен переписать их с «листов док­тора Ди» (в действительности не существовавших), хотя на самом деле он делал выписки из переведенной на анг­лийский язык книги Майера.

Непосредственным продолжением кодекса Harley 6485 является кодекс Harley 6486, включающий только одну ра­боту, название которой (с сокращениями) звучит так: «Слав­ная Свадьба Трижды Величайшего Гермеса... Сочинен­ная Х.Р., Немцем из Ордена Креста Розы... и ныне с ла­тинской рукописи правдиво переведенная на английский язык Питером Смартом, 1714». На следующей странице помещено разъяснение: «На полях — краткие заметки по­койного доктора Радда».

Манускрипт почти дословно воспроизводит англий­ский перевод «Химической Свадьбы» Андреэ, выполнен­ный Изикьелом Фокскрофтом и опубликованный в 1690 г.. «Питер Смарт», по всей видимости, лжет, утверждая, что это оригинальный перевод, сделанный им самим; насколь­ко я знаю, латинского текста «Свадьбы» вообще не суще­ствует, она издавалась только по-немецки; более того, за­метки на полях рукописи тоже целиком скопированы с перевода Фокскрофта и, следовательно, не могут принад­лежать «покойному доктору Радду».

Тем не менее «Питеру Смарту» можно найти частичное оправдание: не он один допускал недомолвки и сеял пута­ницу — это было свойственно всей алхимической традиции, которую вообще бессмысленно оценивать с точки зрения не­преклонного правдолюбия. А для нас кодекс Harley 6486 ин­тересен прежде всего тем, что в нем имеется большой рису­нок «иероглифической монады» Ди, тоже скопированный из издания «Свадьбы» в переводе Фокскрофта (где знак на полях гораздо ближе к «монаде», чем его аналог в немец­кой публикации). О «Свадьбе» не говорится, что она скопи­рована «с листов доктора Ди», но ясно, что составитель кодексов считал ее произведением, пропитанным влиянием Ди, и что это обстоятельство казалось ему немаловажным».

Выходит, составитель кодексов Harley смотрит на розенкрейцеров примерно под тем же углом зрения, что и Аш­мол: по мнению обоих, немецкое розенкрейцерство восхо­дит в конечном итоге к идеям Ди. Разумеется, Ашмол, как человек науки, не допустил бы путаницы в вопросе об ис­точниках и авторстве (в отличие от составителя кодексов, следовавшего более примитивной алхимической традиции), но и он тоже объединяет розенкрейцерские манифесты, Майера с его алхимической школой и Ди в один исторический ряд. Возможно, Ашмол видел еще дальше этого ряда, прозревал за ним все «историческое полотно»: формирование «розен­крейцерского» движения вокруг фигуры Фридриха, кур­фюрста Пфальцского; мечты о всеобщей реформации и союзе Пфальца с Богемией, не только не осуществившиеся, но на­влекшие беду и на Фридриха, и на орден Подвязки, кавале­ром которого был несчастный государь.

Настоящая глава предлагает скорее фрагменты гипо­тезы, нежели полную разработку конкретной темы. Сама гипотеза состоит в следующем: за великим экзотериче­ским движением, наивысшим достижением которого были математические и физические открытия Ньютона, скры­валось движение эзотерическое — тоже, как и первое, при­дававшее большое значение числу, но выработавшее иной, алхимический подход к природе. Ньютон с его великими открытиями как бы воплощает собой экзотерический под­ход, тогда как Ашмол был продолжателем и хранителем алхимической (эзотерической) традиции. Знаменательно, что оба они стали членами Королевского общества.

Два подхода к природе в принципе могли сочетаться друг с другом — их пересечением была «розенкрейцерская» ал­химия, то есть алхимическая традиция Ди, получившая даль­нейшее развитие в немецком розенкрейцерстве. Я предпо­лагаю, что мировоззрение Ньютона было достаточно близ­ким к «розенкрейцерскому»: потому ему и удавалось «на­водить мосты» между своими многочисленными интересами. Последние исследования показали, что научные успехи Нью­тона во многом определялись ренессансным складом его мышления; что он верил в традиции древней мудрости, зашифрованные в мифе, и полагал, что открыл в мифоло­гии истинную философию. В статье «Ньютон и флейта Па­на» Дж.Э. Мак-Гуайр и П.М. Раттанси привлекли внима­ние к тому факту, что, по убеждению Ньютона, семиструн­ная лира Аполлона являла собою модель вселенной. По­добные музыкально-космические аналогии лежат в основе «монады» Ди и эмблем Майера, комбинирующих музыкаль­ные и алхимические средства выразительности. Розенкрей­церская алхимия (соединение музыки, математики, алхимии и глубокой религиозности, в духе еврейско-каббалистического благочестия) представлена визуально на той гравюре из «Амфитеатра» Кунрата, что изображает алхимика, самозаб­венно молящегося Иегове. Разложенные на столе музыкальные инструменты, архитектурное убранст­во комнаты (как бы демонстрирующее итоги развития математических наук) и алхимическая печь намекают на иные возможные способы приближения к Богу, связанные с по­стижением Его проявлений в природе. Эту гравюру (если забыть об отразившихся в ней приметах конкретной истори­ческой эпохи) можно было бы счесть символическим порт­ретом, запечатлевшим главные качества Исаака Ньютона: страстную устремленность к Богу и готовность искать Его на разных путях.

Цель настоящей главы — как, впрочем, и всей книги — весьма проста: мне хотелось сложить фрагменты истори­ческой головоломки таким образом, чтобы прояснился ход развития идей, «маршрут» их движения по путям исто­рии. Получившаяся «картинка» (на мой взгляд, вполне достоверная) такова: идеи, стоявшие за розенкрейцерским движением и восходившие в конечном счете к филосо­фии Ди, после разгрома движения были подхвачены в Анг­лии — теми людьми, которые оплакивали крах Фридриха Пфальцского и сожалели, что их страна не оказала ему поддержки. Между прочим, Ньютон, увлекавшийся исто­рией и в еще большей степени апокалиптическими проро­чествами, вряд ли остался безучастным к апокалиптиче­ской перспективе близкой гибели европейского протестант­ства, возникшей в связи с поражением Фридриха. Так что предложенный здесь новый подход к творчеству Ньюто­на, предполагающий выяснение его связей с розенкрей­церской алхимией, быть может, не только поможет найти общую подоснову естественнонаучных и алхимических ин­тересов этого мыслителя, но и объяснит, как те и другие сочетались с иудео-ветхозаветным благочестием, которым пропитаны его исторические труды..