Ассоциирование психических состояний с представлениями

Когда мы сидим в обществе, погрузившись в свои собственные мысли, мы может не услышать даже ни одного слова из разговора, который громко ведется возле нас. Он не возбуждает нашего внимания, хотя и достигает нашего слуха, что обнаруживается сейчас же, как только он принимает интересный для нас оборот или как только произносится в нем наше имя. Это имя, как содержание всех лежащих на дне нашего нормального бодрственного сознания представлений, как центр, вокруг которого они все группируются, производит самый сильный удар по клавишам нашей памяти. Этот удар сейчас же выводит нас из состояния самоуглубления и пробуждает в нас прежнюю внимательность и прежнюю сообразительность. Этим объясняется то, что если назвать по имени лунатика, он тотчас же проснется и поплатится собой, если его нормальное я окажется неспособным ни минуты пребывать в том положении, в котором застало его пробуждение. При произнесении их имени просыпаются и многие сомнамбулы. После нашего я наибольшей способностью вызывать ассоциированные у нас с представлениями их состояния отличаются объекты, имеющие для нас особый интерес и когда-то приводившие нас в сильное волнение.

Часто бывает так, что наш первый сон многократно прерывается внезапным нашим пробуждением, наступающим всякий раз, как возникает в нем представление, приводящее нас к психологическому состоянию, в котором оно возникло у нас под влиянием чувственного восприятия, к бодрствованию. Кажется, что возвратить нас к действительной жизни во время нашего нахождения в легком сне может при помощи ассоциации представлений всякое представление этой жизни, возникающее у нас в этом сне. Но когда наш сон достиг некоторой глубины, вызывающий у нас пробуждение удар по клавише нашей бодрственной памяти может быть произведен только таким представлением нашей бодрственной жизни, которое имеет достаточно большой для нас психический интерес и может вызвать в нас аффекты этой жизни. Если такое представление – мучительного свойства, наши глаза будут медленно открываться во время нашего нахождения в глубоком сне всякий раз, как в нем будет приходить к нам это представление-будильник. Не дающие нам уснуть мысли служат вместе с тем мыслями, прерывающими наш сон и походящими на тюремщиков, будящих осужденных на смерть посредством лишения сна преступников всякий раз, как они начнут смыкать свои веки.

То явление, что вспоминаемые нами в одном каком-либо психическом состоянии представления, ассоциировавшиеся у нас с другим разнородным с ним состоянием, приводят нас к этому последнему, достигает усиленной степени в том случае, когда такими состояниями бывают сомнамбулизм и бодрствование. Подобно тому, как за ударом по клавише нашей бодрственной памяти во время обыкновенного сна наступает у нас бодрственное состояние, за ударом по клавише сомнамбулической памяти сомнамбула во время его бодрствования наступает у него сомнамбулизм. Одна сомнамбула Кернера, в кризисе предсказавшая приезд своего отца и затем проснувшаяся, снова погрузилась в сомнамбулический сон, когда кто-то по неосторожности сказал, что вряд ли может приехать сегодня ее отец. То же самое случилось с ней и во время ее прогулки по саду, когда сопровождавший ее ребенок заговорил о лежавшем в сорной яме ноже, о котором она сама вела речь в своем кризисе.*

* Kerner. Gesch. zweier Somnambulen. 320, 288.

В таком же отношении находятся между собой высокий сомнамбулический сон и обыкновенный сомнамбулизм. Доведенная музыкой до высокого сомнамбулического сна сомнамбула Вернера по прекращении этой музыки снова возвратилась к обыкновенному сомнамбулическому сну, забыла все говоренное ею в высоком сне, и сказала, что Альберт (продукт драматического ее раздвоения, ее призрачный дух-хранитель) не хочет продолжения прежнего ее разговора, так как этот разговор сейчас же опять возвратил бы ее к высокому сну, а это принесло бы вред ее здоровью.*

* Werner. Schutzgeister. 180.

Что и другие состояния могут быть вызываемы вспоминанием находящихся с ними в ассоциации представлений, это доказывается наблюдениями над умалишенными. По их выздоровлении необходимо остерегаться говорить в их присутствии о прежней болезни. Один молодой человек сошел с ума, увидев, что его невеста, с которой он был в разлуке несколько лет и в верности которой ничуть не сомневался, кормит грудью своего ребенка. По выздоровлении он ничего не помнил о прежней своей любви; но она вся воскресла в его памяти, когда однажды он случайно увидел какую-то женщину, кормившую грудью своего ребенка.* Это еще одна черта сходства сумасшествия с сомнамбулизмом, черта, подтверждающая тот взгляд Месмера и Пюисегюра на сумасшествие, по которому оно представляет собой недоразвившийся сомнамбулизм и по которому сумасшедших необходимо лечить правильным магнетическим лечением.

* Schubert. Symbolik des Traumes. 178.

Я думаю, что это проливает некоторый свет на все еще оставшийся загадочным шабаш ведьм. Рассказывают, что когда ведьмы готовились к отлету на шабаш, им неприятнее всего было слышать оклики часовых или удары церковного колокола. На самом же шабаше никто не смел сотворить крестного знамения или произнести имя Христа, так как в противном случае исчезало очарование и все сборище ведьм разлеталось с шабаша. Это приписывали действию столь ненавистной для сатаны веры.***

* Roskoff. Geschichte des Teufels. II. 219. – Gorres. Mystik. V. 248.

Но легко видеть, что здесь исчезновение очарования означает пробуждение от сомнамбулического сна, производившееся прикосновением к такой клавише памяти, которая в средние века даже у отщепенцев церкви отличалась очень большой чувствительностью.

Кернер говорит: "Если хотите, чтобы сомнамбулы сохранили свое ясновидение, никогда не говорите им ни о том, что они делают, ни о том, что они говорят в своем сне".* Если Преворстской ясновидящей рассказывали после ее пробуждения от магнетического сна о том, что она говорила в нем, то это действовало на нее очень вредно и часто заставляло ее погружаться снова в сон.** Думая, что у его сомнамбулы наступил кризис, д-р Вингольт спросил ее, будет ли она находиться в магнетическом сне и вечером? Этот вопрос поверг ее в сильный обморок, так как согласно ее желанию от нее скрывали до сих пор то обстоятельство, что она сомнамбула. Вот что говорит о состоянии, в котором находился после своего выздоровления чудесный мальчик Рихард, брат и вместе врач его: "Рихард все еще не мог ни слышать, ни читать ничего о своем состоянии магнетического ясновидения; все, что имело хоть малейшее отношение к его сомнамбулизму, даже употреблявшееся в прежних разговорах с ним и имевшее особенное значение сочетание слов, вызывало в нем безотчетное к себе отвращение. Так, однажды не успел я еще дать ему лист с неразборчиво написанными на нем мной заметками насчет его болезни, как он изорвал его и бросил. Когда раз он от нечего делать перелистывал случайно попавшиеся ему мои стихи и наткнулся на декламированное им в магнетическом сне мое стихотворение "Чудоцвет", то он в бешенстве бросил ни в чем неповинную книжку на землю".*** Восхваляя лечение одного пастора, благодаря которому выздоровела одна католическая девочка, Фишер присовокупляет, что сущность этого лечения может быть выражена в следующих двух пунктах: во время сомнамбулического сна своих пациентов этот пастор не только не препятствовал, но способствовал их деятельности; во время же их бодрствования обращался с ними, как с совершенно здоровыми людьми, и старался о непосредственном после сна продолжении ими занятий их бодрственной жизни.**** Таким образом, препятствуя возникновению у сомнамбул, находившихся в одном состоянии, воспоминаний о другом, он поддерживал между этими состояниями полную разобщенность. Эннемозер советует не изъявлять сомнамбулам, находятся ли они в состоянии бодрствования или в состоянии сна, ни похвалы, ни порицания их дару ясновидения;***** а Шарпиньон приводит в пример опасности сообщений сомнамбулам о явлениях их сомнамбулической жизни одну сомнамбулу, впавшую вследствие такого ей сообщения в истерику.******

* Kerner. Blatter aus Prevorst. ХП. 21.

** Kerner. Seherin von Prevorst. 105.

*** Gorwitz. Richard naturlich magneticher Schlaf. 145.

**** Fischer. Der Somnambulismus. III

***** Ennemoser. Mesmerische Praxis. 482.

****** Charpignon. Physiologie etc. 269.

Часто инстинкт самоврачевания сомнамбул побуждает их принимать меры к разобщению двух разнородных их психических состояний. Одна больная Кернера просила окружавших ее лиц, чтобы они до истечения года не давали ей читать сделанного ее врачом описания ее болезни, так как чтение этого описания могло бы привести ее в волнение и возвратить ее к прежнему ее состоянию.* Не следует упускать из виду и отчасти существующего даже по выздоровлении сомнамбул магнетического отношения их к своему врачу. Это подтверждается случаем с одной больной, которая через восемь дней после своего выздоровления сделалась опять сомнамбулой, так как через восемь дней по ее отъезде не поехавший с ней ее врач заговорил о ее болезни.**

* Archiv. V. 1. 42.

** Archiv. VII. 2. 144.

Из необходимости поддержания разобщения между двумя состояниями сомнамбул вытекает само собой то заключение, что обращение их внимания во время кризисов на повседневные их интересы и мысли вредит, если и не их здоровью, то во всяком случае развитию их сомнамбулических способностей. У сомнамбул, получающих за свои врачебные советы от своих магнетизеров денежное вознаграждение, эти способности, если они существуют у них на самом деле, постепенно исчезают, так как в этом случае присоединяющийся к сомнамбулизму денежный интерес напоминает пробуждающемуся от своего сна сомнамбулу о том, что он находился в сомнамбулическом состояния. Таким образом, и здесь подтверждается правило, что добро содержит в самом себе и награду. Поэтому лечивший одну дававшую врачебные советы сомнамбулу Пюисегюр был вполне прав, когда ставил обращавшимся к ней за помощью лицам непременным условием, чтобы они не приносили ей даже словесной благодарности, так как вызываемые в сомнамбулах благодарностью за их советы воспоминания о кризисах могут повергать их в удивление и неудовольствие. Всецелое разобщение состояний бодрственного и сомнамбулического составляет главное условие полного развития сомнамбулизма.

Теория памяти

Чтобы снять с памяти лежащий на ней покров загадочности, Платон в своем "Теэтете" прибегает к следующему образному сравнению. Как печать оставляет по себе след на воске, так и наши представления оставляют по себе следы в нашей памяти. Если что-либо запечатлелось в нашей памяти, то мы мыслим о нем и знаем его до тех пор, пока существует в ней его след, и забываем его, когда этот след в ней сглаживается; когда же что-либо в нашей памяти запечалиться не может, оно остается для нас неизвестным.* Это сравнение Платона, употребленное им для уяснения, но не для решения задачи о памяти, должно быть понимаемо физиологами в буквальном смысле; иначе поступить им нельзя, так как им известно одно только чувственное наше сознание. Согласно этому взгляду, на память человека придется смотреть как на удержание им в своем мозгу материальных следов от прежних его представлений, а на вспоминание его – как на обновление, очистку этих следов, по которым, как по пробитым колеям, катится, как колесница, им вспоминаемое.

* Platon. Theatet. §33.

Уже материалисты прошлого столетия, исходя из такого взгляда, пришли к следующим выводам. Гук и другие вычислили, что так как для возникновения у человека представления необходимо 20 терций, то в течение 100 лет в его мозгу должны накопиться 9 467 280 000 оставленных там его представлениями следов, или отпечатков; что, положив 1/3 жизни человека на сон, то есть вычтя из вышеприведенного числа 3 155 760 000, а для 50 лет 1 777 880 000, а затем положив вес его мозга равным 4 фунтам и исключив отсюда вес крови и сосудов, считая его равным 1 фунту, да вес коркового вещества, считая его равным также 1 фунту, мы придем к тому выводу, что в одном гране мозгового вещества человека накопляется в течение 50 лет 205 542 следа.* Это вычисление приблизительно верно, а известно, что числа служат наилучшим доказательством; но здесь они служат несомненным доказательством немыслимости лежащей в основе вышеприведенного вычисления гипотезы. Если предположение, что в основе процесса воспоминания должны лежать только чувство и вещество головного мозга, приводит к такому вздору, да к тому же этот вздор выдается за точную науку, то каждый не отуманенный такой точной наукой человек отвернется от ее представителей и скорее допустит существование независимого от вещества нашего мозга трансцендентального сознания, чем уверует в миллионы чудодейственных углеродистых и азотистых атомов нашего мозга, хранящих материальные следы от всех наших представлений и при непрерывном обновлении нашего тела передающих их своим наследникам.

* Huber. Das Gedachtnis. 21.

Предоставим же материалистам тешиться своими "точными" знаниями и постараемся построить правильную теорию памяти путем простого анализа процесса, имеющего место при вспоминании. Уже и прежде в нашем исследовании обнаружилась необходимость в различии воспроизведения и вспоминания; но очевидно, что если бы теория материальных следов была верна, то эти следы могли бы объяснить по большей мере воспроизведение нами представлений, вторичное их у нас возникновение, но отнюдь не их нами узнавание. Материальными следами не может быть упразднен этот субъективный фактор. Вторичное возникновение у нас представления и его нами узнавание отнюдь не тождественны, и уже греческие философы осуждали их смешение. Аристотель говорит вполне ясно, что вспоминание нами образа есть нечто большее, чем вторичное его у нас возникновение, а именно: в нем к этому возникновению присоединяется признание нами возникающего в нас образа копией образа, прежде в нас возникавшего. Вспоминаемое не равно представляемому, но есть последнее, облеченное мыслью, что оно при помощи чувственного нашего восприятия было представляемо нами прежде.* И Плотин говорит, что запоминание состоит не в одном только хранении чувственных впечатлений, что при этом процессе наша душа играет роль не пассивную, но активную.**

* Aristoteles: Uber Erinnerung. Kap. 1 und 2.

** Plotin: Enneaden. IV. 6. З.

Итак, теория материальных следов, не говоря о всем прочем-, оставляет без объяснения узнавание нами наших представлений и единство нашего сознания, а значит, она объясняет меньшее, чем теория трансцендентального сознания, число явлений. Кроме того, для объяснения прочих явлений она прибегает к умножению на чудовищный множитель объяснительного средства последней, так как на место единой души ставит миллионы атомов, нисколько не отличающихся от души и вполне незаконно именуемых материалистами материальными.

Факты показывают, что очень часто воспроизведение (как это имело место, например, в вышеупомянутом сновидении Скалигера) не- сопровождается вспоминанием. Поэтому различие между этими актами не есть результат произвольного, идеального, основанного на удобстве понимания, разделения реально неделимого акта, но лежит в природе вещей. Далее. Всякое вспоминание, даже в случае разнородности соединяемых его мостом психических состояний, совершается по законам ассоциации. Но если наши представления обладают свойством вызывать друг друга, если вспоминание не может обойти законов ассоциаций, то очевидно, что эти законы делают вполне излишним обращение к излюбленным материалистами следам. Таким образом, теория следов оказывается виновной и в бесполезном умножении объяснительных начал.

Словом, без психического, находящегося за нашим чувственным сознанием, органа нельзя объяснить процесса вспоминания нами представлений, причем, очевидно, простейшей гипотезой будет та, по которой служащее этим органом наше трансцендентальное сознание будет не только хранителем наших прежних представлений, но вместе с тем и деятельным принципом в процессе их нами узнавания.

Нельзя построить правильной теории вспоминания, не построив наперед правильной теории забывания, яснейшим доказательством чему служит явление попеременности сознания. Только зная, куда деваются представления, забываемые нами, и можно ответить на вопрос, откуда появляются у нас представления, нами вспоминаемые.

В чем же состоит процесс забывания нами наших представлений? В исчезновении их из нашего чувственного сознания, но не в их в нас уничтожении; в противном случае было бы невозможно их воспроизведение, и вот почему. Так как мы отвергли теорию следов, то мы должны допустить существование у нас психического органа, обладающего способностью воспроизведения представлений, прежде им произведенных. Если бы этот, находящийся за пределами нашего самосознания орган, принадлежащий области нашего бессознательного, обладал только скрытой способностью воспроизведения своего плода, но не содержал его в себе, и притом в неизмененном виде, то и относительно этого органа имел бы место дуализм сознательного и бессознательного, и мы не решили бы нашей задачи, только переместили бы центр тяжести ее, только отсрочили бы ее решение. Поэтому остается сказать одно, а именно, что этот орган обладает не только скрытой способностью воспроизведения, но и способностью хранения делающихся бессознательными, то есть исчезающих из чувственного нашего сознания, наших представлений. С допущением существования у нас трансцендентального сознания становится понятным, что вспоминание нами представлений вызывается простым перемещением психофизического порога нашего сознания, всяким перемещением границы между чувственным нашим сознанием и сознанием трансцендентальным. Если бы при забывании нами представления последнее погружалось в лоно абсолютно бессознательного, ю в таком случае нельзя бы было понять, каким образом при нашем его вспоминании это бессознательное внезапно делается опять сознательным. Итак, забываемое нами не может перестать пребывать в нашем сознании, а значит, кроме чувственного нашего сознания, из которого исчезает нами забываемое, мы должны допустить существование v нас еще другого сознания и под забыванием нами представлений понимать переход их из нашего чувственного сознания в наше сознание трансцендентальное.

Сделаем теперь образное сравнение обеих теорий- Материалисты говорят, что всякое наше представление оставляет по себе в нашем мозгу вещественный след. Согласно такому взгляду при вспоминании нами представления происходит как бы расширение нашего чувственного – другого они не признают – сознания, вследствие чего и обнаруживается остававшийся ранее во мраке его след. Но если мы обратимся к фактам и посмотрим, что нам говорят об этом различные виды сна, то увидим, что усиление памяти прямо пропорционально глубине нашего сна, то есть сжатию чувственного сознания, откуда следует, что это усиление не может основываться на расширении последнего, а значит, что сравнение вспоминания нами представления с обнаружением выступающего из мрака вследствие растяжения чувственного нашего сознания оставленного в этом сознании вспоминаемым нами представлением следа несостоятельно и что мы должны обратиться к другому сравнению. Ввиду необходимости допущения существования у нас двух сознаний и объяснения забывания и вспоминания нами представлений переходом их из одного нашего сознания в другое невольно напрашивается сравнение нашего чувственного сознания с солнцем, а трансцендентального с неподвижной звездой. Пока светит солнце (пока не последовало ослабления нашего чувственного сознания), остается для нас невидимой неподвижная звезда (пребывает в бессознательной для нас области содержание нашего трансцендентального сознания); делается же она видимой нами не вследствие того, что солнце подымается выше и лучи его достигают неподвижной звезды (обнаруживается же перед нами содержание нашего трансцендентального сознания не вследствие того, что усиливается наше сознание чувственное), но наоборот, вследствие того, что оно заходит (но вследствие того, что наше чувственное сознание ослабляется), отчего делается видимым нами не столь яркий, как свет солнца, свет неподвижной звезды (отчего воспринимается нами ранее находившееся в относительно мрачной для нас области трансцендентального нашего сознания вспоминаемое нами его содержание). Связью между этими двумя нашими сознаниями служит общий им наш субъект (наше солнце и наша неподвижная звезда соединены общим центром тяжести в двойную звезду).

Итак, при забывании нами представления оно не претерпевает никакого изменения, изменению подвергается только наш субъект. У этого субъекта два сознания, порог которых делит его на два, при забывании и вспоминании нами представления, поочередно обладающих им лица. Представления наши не подлежат уничтожению; они могут только делаться несознаваемыми одним из лиц нашего субъекта, бодрственным нашим я, с переходом их в трансцендентальное сознание (в сомнамбулическом сознании оказываются налицо и исчезавшие из нашего чувственного сознания представления; чувственное же наше сознание ничего не ведает о содержании нашего сознания сомнамбулического: от последнего оно отделяется беспамятливостью). Таким образом, у нас теория вспоминания сама собою вытекает из теории забывания, в чем также обнаруживается наибольшая простота нашего перед всеми прочими воззрения.