Глава I. Дом от подвала до чердака. Смысл хижины
К чему стучаться у моих дверей?
Открыто — в дом входи скорей,
Закрыто — здесь берлога,
И целый мир пусть бьется за порогом.
Пьер Альбер-Биро. Естественные забавы4*
I
Для феноменологического исследования глубинных ценностей замкнутого пространства дом, совершенно очевидно, представляет собой некую привилегированную сущность, — разумеется, при условии, что мы берем дом в его единстве и комплексности одновременно и стремимся интегрировать все его частные значения в единую фундаментальную ценность. Дом для нас — источник разрозненных образов и вместе с тем некое образное целое. Мы докажем, что в обоих случаях воображение усиливает значения реальности. Своего рода притяжение концентрирует образы вокруг дома. Можно ли из всех воспоминаний о домах, что когда-то дали нам кров, из всех представлений о домах, где мы мечтали жить, извлечь глубинную, конкретную сущность, которая оправдала бы неповторимую ценность всех образов надежно защищенной, сокровенной жизни? В этом и заключается центральная проблема.
Для ее решения недостаточно рассмотреть дом в качестве объекта, способного провоцировать реакцию — суждения и грезы. Феноменолог, психоаналитик, психолог (перечисление этих трех точек зрения отражает движение от более сильных психических структур к менее сильным) не должны заниматься описанием домов, подробным рассмотрением их красот или обоснованием их удобства. Напротив, необходимо выйти за рамки проблем описания — объективно ли оно или субъективно, то есть касается ли фактов или впечатлений, — и добраться до первичных качеств дома, через которые открывается как бы врожденное приятие пер-вофункции обитания. Географы и этнографы описывают самые разные типы жилищ. Феноменолог делает необходимое усилие для того, чтобы уловить во всем этом разнообразии зачаток сосредоточенного, защищенного, непосредственного блаженства. Вы-
явить в любом жилище, будь то даже замок, начальный принцип раковины — вот первая задача феноменолога.
Но сколько возникает смежных проблем, если мы хотим определить во всех нюансах глубинную реальность нашей привязанности к любимому месту! Нюанс должен быть принят феноменологом как первичный психологический феномен. Ведь это вовсе не какой-то дополнительный, поверхностный красочный оттенок. Итак, следует рассказать, как мы обитаем в нашем жизненном пространстве в соответствии со всеми аспектами диалектики жизни, как мы изо дня в день укореняемся в нашем единственном «уголке мира».
Ибо дом — это наш уголок мира. Как часто говорят, это наш пер-вомир. Дом — поистине космос, космос в полном смысле слова. Разве не прекрасен самый скромный дом, увиденный сквозь призму души? Нередко обращаются к этому элементу поэтики пространства писатели, воспевающие «смиренное жилище». Но, как правило, они немногословны. Писатели не задерживаются надолго в убогом доме, где слишком мало предметов для описания. Они лишь определяют «смиренное жилище» в его актуальности, но не переживают по-настоящему его первобытность, первозданность, одинаково доступную бедным и богатым, если только они готовы мечтать.
Однако в нашей взрослой жизни так недостает первичных благ, в ней настолько ослабли антропокосмические связи, что мы уже не чувствуем их первичной укорененности в домашней вселенной. Достаточно много философов, которые абстрактно «строят мир», обретают вселенную в диалектическом противопоставлении Я и не-Я. Они-то как раз знают вселенную прежде, нежели дом, горизонт — прежде, чем кров. Напротив, подлинные истоки образов, при их феноменологическом исследовании, конкретно обозначат для нас ценности обитаемого пространства — не-Я, охраняющего Я.
В действительности, мы касаемся здесь обратной зависимости, которую нам предстоит изучить в образах: любое поистине обитаемое пространство несет в себе сущность понятия дома. В ходе нашего исследования мы увидим, как воображение работает в этом направлении, едва лишь обретено какое-либо убежище; мы увидим, как воображение возводит «стены» из бесплотных теней, ободряет себя иллюзией защищенности или, напротив, дрожит за толстыми стенами, сомневается в прочности крепких заграждений. Короче (этот диалектический ряд бесконечен), человек, нашедший кров, сенсибилизирует границы своего убежища. Он обживает дом в его реальности и виртуальности, в мыслях и в грезах.
Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 19
Итак, все убежища, укрытия, комнаты имеют созвучную онирическую ценность. Дом по-настоящему «обживается» не в его фактической реальности; блага дома получают не только сиюминутное признание. У подлинного блаженства есть прошлое. Некое прошлое
целиком поселяется — в виде грезы — в новом доме. Старинное выражение «брать с собой своих ларов» имеет тысячу вариантов. И греза уходит в глубину, где мечтателю, грезящему об очаге, открывается область, лежащая за пределами самого раннего пласта памяти, - область незапамятного. В нашем исследовании дом, подобно огню и воде, предстанет источником ярких вспышек воображения, высвечивающих синтез воспоминаний и того, что лежит вне памяти. В той далекой области память и воображение неразделимы, их работа направлена на взаимоуглубление. В плане ценностей ими формируется единство воспоминания и образа. Стало быть, мы не просто живем в доме, где изо дня в день развертывается наша история, сюжет нашей биографии. Благодаря мечте разные дома нашей жизни становятся взаимопроницаемыми и хранят сокровища прежних дней. Когда в новом доме нам вспоминается прежнее жилье, мы попадаем в страну Незыблемого Детства — застывшего, будто край Незапамятного. Это переживание фиксаций — фиксаций блаженства16. Переживая в воспоминаниях чувство защищенности, мы успокаиваемся. Укрытие должно оберегать воспоминания, сохраняя их образную ценность. Воспоминания о внешнем мире никогда не имеют той тональности, что присуща воспоминаниям о доме, к которым мы присоединяем ценности воображения. Не становясь историками в полном смысле, мы всегда остаемся немного поэтами, и наши эмоции, быть может, - всего лишь отражение утраченной поэзии.
Подходя к образам дома так, чтобы не разрушить единство памяти и воображения, мы надеемся дать почувствовать психологическую емкость образа, волнующего нас глубже, чем можно предположить. Вероятно, в стихах сильнее, чем в воспоминаниях, ощутима для нас поэтическая глубина пространства дома.
Учитывая все это, на вопрос о самом ценном благе дома мы бы ответили: дом — пристанище мечты, дом — убежище мечтателя, дом позволяет нам грезить в мире и покое. Не только мысль и опыт утверждают человеческие ценности. Мечте принадлежат ценности, печать которых особенно глубока в душе человека. Воображение обладает еще и преимуществом самоценности. Оно непосредственно наслаждается собственным бытием. И место, где мы жили воображением, самовозрождается в новой грезе. Воспоминания о прежних жилищах вновь переживаются нами как грезы, и именно поэтому дома прошлого бессмертны в нашей душе.
Теперь задача понятна: мы должны показать, что дом — одна из самых мощных сил, интегрирующих человеческие мысли, воспоминания и грезы. Связующий принцип этой интеграции — воображение. Прошлое, настоящее и будущее придают дому импульсы различной динамики, нередко эти импульсы вступают во вза-
имодействие, то противоборствуя, то стимулируя друг друга. Дом вытесняет случайное, незначащее из жизни человека, наставляя его в постоянстве. Если бы не дом, человек был бы существом распыленным. Дом — его опора в ненастьях и бурях житейских. Дом — тело и душа. Это первомир для человека. Прежде чем быть «заброшенным в мир», как учат скороспелые метафизические теории, человек покоится в колыбели дома. И в наших грезах дом — это всегда большая колыбель. Конкретная метафизика не может обойти этот факт, простой факт, тем более что факт этот есть ценность, великая ценность, к которой мы возвращаемся в мечтах. Бытие сразу предстает как ценность. Жизнь начинается хорошо, с самого начала она укрыта, защищена и согрета во чреве дома.
С нашей точки зрения, с точки зрения феноменолога, переживающего истоки, метафизика сознания, которая исходит из момента, когда существо «заброшено в мир», есть метафизика второй позиции. Она опускает вступление, когда бытие есть благобытие, когда существо покоится во благобытии, изначально отождествляемом с бытием. Чтобы проиллюстрировать метафизику сознания, надо ждать опытных результатов того, что человек выброшен вовне, или, согласно стилистике исследуемых образов, изгнан за дверь, отрезан от бытия дома, поставлен в обстоятельства, аккумулирующие враждебность людей, враждебность мира. Но полная метафизика, охватывающая сознание и бессознательное, должна оставить преимущество своих ценностей внутри. Во внутрибытии, в бытии внутреннем, человека принимает и обнимает тепло. Человеческое существо царит в своеобразном земном раю, растворено в нежности адекватной ему материи. Кажется, в этом материальном раю оно купается в пище, наслаждается изобилием основных благ.
Грезя о родном доме, в сокровенной глубине нашей грезы мы причастны первичному теплу, хорошо темперированной материи вещественного рая. В этой среде живут существа-покровители. Мы еще вернемся к материнской сущности дома. Сейчас нам хотелось отметить первичную полноту бытия дома. К ней возвращают нас мечты. И поэт хорошо знает, что дом крепко держит детство «в
Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 20
объятиях».
Дом, полотнище луга, о свет вечерний,
Вы внезапно человеческий лик обретете,
Вы рядом, мы в ваших объятьях, мы вас обнимаем5*.
II
Конечно же, благодаря дому локализована значительная часть наших воспоминаний, а если дом несколько усложнен, если в нем
есть подвал и чердак, коридоры и укромные углы, то убежища наших воспоминаний получают все более определенную характеристику. Всю жизнь мы возвращаемся сюда в мечтах. Таким образом, психоаналитику следовало бы уделить внимание этой простой локализации воспоминаний. Как было указано во введении, нам хотелось бы назвать этот вид вспомогательного психоаналитического исследования «топоанализом». Под топоанализом нужно понимать систематическое психологическое исследование ландшафта нашей внутренней жизни. В театре прошлого, каким является память, декорации удерживают персонажей в их главной роли. Иногда мы думаем, будто познаем себя во времени, тогда как мы знаем лишь последовательность фиксаций в некоторых пространствах стабильности нашего существа, которое противится текучести бытия и, даже отправляясь в прошлое на поиски утраченного времени, хочет «остановить» его бег. Во множестве своих сот пространство содержит сжатое время. Для того оно и предназначено.
Если же мы хотим выйти за рамки истории или, даже оставаясь в ее рамках, отделить собственную историю от истории — всегда слишком случайной — заполонивших ее людей, мы осознаем, что календарь нашей жизни невозможно представить вне изобразительного ряда. Анализируя свою личность в иерархии некой онтологии, подвергая психоанализу свое бессознательное, затаившееся под первобытным кровом, необходимо (выйдя за пределы обычного психоанализа) десоциализировать важнейшие воспоминания, поднять пласт фантазий, которым мы предавались в пространствах своего одиночества. Для подобного исследования мечты - более полезный материал, нежели сны. Как показывают эти исследования, фантазии могут сильно отличаться от снов17.
И тогда, в связи с этими пространствами уединения, топоана-литик выясняет: как велика была та комната? Сильно ли загроможден был тот чердак? Тепло ли было в том углу? Откуда падал свет? Как в этом пространстве душа познавала тишину? Как наслаждалась она особенной тишиною в разных пристанищах ее одиноких грез?
Здесь пространство — все, ибо время уже не оживляет память. Память — вот что странно! — не фиксирует конкретную длительность, длительность в бергсоновском смысле. Упраздненные длительности нельзя пережить вновь. Их можно лишь помыслить, мысленно расположить на оси абстрактного времени, лишенного какой-либо плотности. Именно благодаря пространству, в пространстве находим мы прекрасные окаменелости времени, и их конкретные формы обусловлены долгим пребыванием в определенном месте. Бессознательное имеет место обитания. Воспоминания недвижны и тем более прочны, чем лучше они размещены в про-
странстве. Локализация воспоминания во времени— всего лишь задача биографа, соответствующая разве что внешней истории человека, истории для внешнего пользования, для сообщения посторонним. Герменевтика - более глубокая, чем биографическое описание, — должна определить центральные точки судьбы, освободив личную историю от соединительной ткани времени, на судьбу не влияющей. Для познания жизни души определение дат не так значимо, как локализация внутренней жизни в пространстве.
Психоанализ слишком часто помещает страсти в контекст «века». На самом деле страсти разгораются и горят в одиночестве. Именно в заточении одиночества зреют вспышки страсти, вынашиваются ее подвиги.
И все пространства нашего одиночества, те пространства, где когда-либо мы страдали от одиночества, наслаждались им, желали его, рисковали потерять, оставляют в нас неизгладимый след. И, говоря со всей определенностью, стирать его из памяти душа не хочет. Интуиция подсказывает ей, что пространства одиночества для нас конститутивны. Даже если эти пространства окончательно вычеркнуты из настоящего и не имеют перспектив на будущее, даже если мы навсегда лишились чердака, потеряли свою мансарду — тот факт, что мы любили чердак, что мы жили в мансарде, пребудет вовеки. Мы вернемся туда в ночных грезах. Эти убежища - наши раковины. И, проходя до конца лабиринт сна, соприкасаясь с областью глубокого сна, мы, быть может, познаем состояние покоя дочеловеческого. Дочеловеческое граничит здесь с до-памятным. Но и днем, когда мы погружаемся в мечты, уединение в простом, узком, тесном убежище вспоминается нам как опыт
Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 21
успокоительного пространства; это пространство не стремится расшириться, оно лишь хочет по-прежнему принадлежать нам. Когда-то наша мансарда могла казаться слишком тесной, слишком холодной зимою и жаркой летом. Зато теперь, в воспоминании, обретенном благодаря мечте, в силу необъяснимого синкретизма мансарда стала тесной и просторной, теплой и прохладной; в ней мы неизменно находим успокоение.
III
Здесь, говоря об основах топоанализа, мы должны подчеркнуть один нюанс. Мы отметили, что бессознательное имеет место жительства. Следует добавить, что это прекрасное, удачное место жительства. Бессознательное обитает в пространстве полного блаженства. Нормальное бессознательное умеет повсюду расположиться с удобством. Психоанализ приходит на помощь бессозна-
тельному в тех случаях, когда оно не находит себе места, ибо его грубо выгнали или хитростью вытеснили из дома. Однако психоанализ скорее будоражит, чем успокаивает. Психоанализ призывает личность жить вне обиталищ бессознательного, открыться жизненным приключениям, выйти из своей скорлупы. Естественно, такое воздействие благотворно. Ведь внутренняя сущность должна обрести внешнюю судьбу. Сопутствуя психоанализу в этом целительном воздействии, следовало бы провести топоанализ всех пространств, которые зовут нас выбраться из скорлупы. Сосредоточившись в нашем исследовании на грезах покоя, мы не должны забывать о других грезах — о мечтах путника, идущего по дороге.
Ведите меня, дороги!..
говорит Марселина Деборд-Вальмор, думая о родной Фландрии («Ручей Ла Скарп»).
Прекрасен такой динамичный объект, как тропинка! Как точно запечатлены в сознании мускулов знакомые тропинки среди холмов! Вся эта динамика отражена Жаном Кобером в одной строчке:
О ритм дорог моих!
(«Пустыни»: Caubère J. Déserts. Ed. Debresse, p. 38)
Динамичное воспоминание о дороге, взбирающейся по холму, рождает во мне уверенность, что у самой дороги есть мускулы -мускулы противодействия. Хорошее упражнение — вот так вспомнить ту дорогу в своей парижской комнате. Написав эту страницу, я чувствую себя свободным от ежедневной прогулки: у меня нет сомнений, что сегодня я уже выходил из дома.
Мы бы обнаружили множество опосредующих звеньев между реальностью и символами, если бы приписывали вещам все движения, о которых они напоминают. Мечтая на обочине тропинки, посыпанной желтым песком, Жорж Санд видит, как течет жизнь. «Что может быть прекраснее дороги? - пишет она. - Это символ и образ деятельной и многоликой жизни» («Консуэло»: Consuelo. II, р. 116).
Каждый мог бы рассказать о своих дорогах, перекрестках, скамейках. Каждый должен составить кадастр утраченных ландшафтов. По словам Торо, в душе его начертан план полей. А Жан Валь написал:
Живых оград извивы
Храню в моей душе.
(«Стихотворения»: Poèmes, p. 46)
Так мы храним в себе мир чертежей нашей жизни. От них не требуется особой точности. Они должны лишь соответствовать по тональности характеру нашего внутреннего пространства. Но какую книгу пришлось бы написать, чтобы определить все эти проблемы? Пространство зовет к действию, но действию предшествует работа воображения. Оно косит и пашет. Следовало бы отметить благотворность всех этих воображаемых действий. Психоанализом накоплены наблюдения над проективным поведением, над характерами экстравертов, всегда готовых проявить внешне свои сокровенные впечатления. Топоанализ экстериоризации, возможно, определил бы точнее проективное поведение, описывая грезы о предметах. Однако в данной работе мы не в состоянии заняться, как следовало бы, двойной геометрией, двойной физикой воображаемого мира экстраверсии и интроверсии. Впрочем, нам не кажется, что эти физики психически равнозначны. Наши исследования посвящены именно сфере внутреннего - сфере, психическая значимость которой доминирует.
Итак, мы доверимся силе притяжения пространств сокровенной жизни. Подлинно сокровенное не отталкивает. Все пространства сокровенного отличаются притягательностью. Повторим еще раз: их бытие есть благобытие. Вот почему топоанализ несет печать топофилии. Такую ценностную направленность мы и должны придать изучению всех видов жилища.
Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 22
IV
Ценности убежища так просты, так глубоко укоренены в бессознательном, что их возвращает нам простое напоминание, — подробное описание здесь излишне. Оттенок все скажет о цвете. Слово поэта, попавшее точно в цель, приводит в движение глубинные пласты нашей души.
Излишняя живописность жилища может маскировать его сокровенную суть. Такова правда жизни, и это тем более истинно для жизни воображения. Подлинные дома воспоминаний, дома, постоянно притягивающие наши мечты, неиссякаемые источники ониризма противятся описанию. Описывать их — значит кого-то в них привести. Возможно, о настоящем позволительно сказать все, но не о прошлом! Первый и важнейший в онирическом отношении дом должен оставаться в полумраке. Он имеет отношение к литературе глубин - к поэзии, а не к литературному красноречию, которому нужны чужие романы для исследования внутренней жизни. Все, что я должен сказать о доме своего детства, — это именно то, что приведет меня самого в состояние мечтательнос-
ти, что приоткроет для меня дверь фантазии, позволяющей вновь обрести покой в минувшем. Тогда я смогу надеяться, что написанное мной донесет какие-то верные звучания: голос, такой далекий в моей душе, что его узнают все, кто прислушивался к глубинам памяти, к тому, что на самом дне, а быть может, и за гранью памяти, к пластам прапамяти. Мы способны указать другим только путь к тайне, но объективно выразить тайну мы не можем. Тайное никогда не бывает вполне объективным. Мы направляем ониризм по этому пути, не более18.
Зачем, к примеру, рисовать план комнаты, которая в действительности была моей комнатой, описывать каморку в глубине чердака, говорить, что из окна, между гребнями кровель, виднелись холмы. Только я, вспоминая о минувшем веке, могу открыть глубокий стенной шкаф, все еще сохранивший для меня одного неповторимый аромат — запах винограда, который сушится в решете. Запах винограда! Он почти неуловим, надо напрячь воображение, чтобы его почувствовать. Но я и так уже сказал слишком много. Скажи я больше — читатель не открыл бы в собственной вновь обретенной комнате единственный шкаф, шкаф с неповторимым запахом, символизирующим сокровенное бытие. Чтобы передать ценности сокровенного, необходимо, как это ни парадоксально, побудить читателя прервать чтение. И в тот момент, когда глаза уже не смотрят в книгу, воспоминание о моей комнате может приоткрыть двери ониризма для другого. А когда с читателем говорит поэт, душа отзывается, и этот ощутимый отклик души пробуждает в человеке, по словам Минковского, энергию истока.
Итак, с принятой нами точки зрения философии литературы, философии поэзии, есть смысл в таких выражениях, как «запись комнаты», «прочтение комнаты», «прочтение дома». Едва открыв стихотворение, почти сразу, с первых же слов читатель, «прочитывающий комнату», прерывает чтение и погружается в размышления о каком-то прежнем жилище. Вам хотелось сказать о своей комнате все, вам хотелось вызвать у читателя интерес к себе, а вы между тем приоткрыли для него дверь фантазии. Ценности сокровенного столь всепоглощающи, что читатель уже не «прочитывает» вашу комнату, — он вернулся в собственный дом. Он уже далеко, он вслушивается в воспоминания об отце или бабушке, о матери или служанке — доброй душе, короче, о том, кто занимает главное место в уголке самых дорогих его воспоминаний.
И дом воспоминаний психологически усложняется. Вслед за прибежищами одиночества возникают спальня, гостиная, в которой царили главные существа. Родной дом обитаем. Ценности сокровенного в нем рассеяны, они не закреплены, подвержены диалектическим превращениям. Сколько рассказов о детстве — если
бы рассказы о детстве были искренними! — где говорится, что ребенок, не имея своей комнаты, обиженно забивается в свой угол!
Но независимо от воспоминаний родной дом вписан в нас физически. Дом — это совокупность органических привычек. Спустя двадцать лет, забыв все безличные лестницы, мы вспомним рефлекс «первой лестницы», мы не споткнемся на той ступеньке, что повыше остальных. Дом откроется нам всем своим преданным существом. Мы тем же жестом отворим скрипучую дверь, в темноте пройдем в глубь чердака. Малейшая щеколда по-прежнему нам послушна.
Дома, в которых мы жили позже, несомненно, придали нашим жестам банальность. Но при возвращении в старый дом после многолетней одиссеи мы внезапно удивляемся тому, что самые неприметные, первичные жесты живы, все так же безошибочны. В целом, родной дом вписывает в нас иерархию различных функций обитания. Мы являем собой диаграмму функций обитания в этом доме, и другие наши жилища — лишь вариации на основную тему. «Привычка» — слишком избитое слово, чтобы выразить чувственную связь не забывающего тела с незабываемым домом.
Но эта область детальных воспоминаний, естественно сохраняемых именами вещей и людей, живших в родном доме, может быть предметом изучения обычной психологии. Более смутны, не так
Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 23
отчетливы воспоминания о грезах, и обрести их вновь мы можем только с помощью поэтической медитации. Поэзия - в этом величие ее назначения — возвращает нас в ситуацию грезы. Родной дом - больше, чем место обитания, это место грез. Каждый его закоулок был прибежищем фантазии. И нередко прибежище определяло характер грезы. Там мы привыкли мечтать по-особому. Дом, комната, чердак, где мы оставались в одиночестве, — в этой обстановке мы мечтали без конца, и только поэзия способна воплотить эти мечты в завершенном творении. Если вернуть всем уединенным уголкам их функцию — быть прибежищами грез, то можно сказать (как я уже отмечал в одной из предыдущих работ19), что у каждого из нас есть онирический дом, дом воспоминания-грезы, затерянный где-то во тьме, за гранью реального прошлого. Этот онирический дом, как я говорил, - крипта родного дома. Для нас это ось, вокруг которой обращаются интерпретация мечты мыслью и, наоборот, интерпретация мысли мечтой. Слово «интерпретация» придает излишнюю жесткость этому обращению. На самом деле перед нами нерасторжимое единство образа и воспоминания, функциональное смешение воображения и памяти. Психологические история и география в их позитивности не могут служить пробным камнем для определения подлинного бытия нашего детства. Детство, несомненно, больше, чем реальность. Для испытания нашей при-
вязанности к родному дому, с годами неизменной, греза обладает куда большей силой, чем мысль. Именно силы бессознательного фиксируют самые далекие воспоминания. Если бы в родном доме не существовал компактный центр грез покоя, то разнообразные обстоятельства, окружающие реальную жизнь, заглушили бы наши воспоминания. За исключением нескольких медалей с чеканным изображением предков, в памяти детства хранятся лишь стертые монеты. Именно в плане грез, а не фактов детство остается в нас живым и поэтически продуктивным. Благодаря этому непреходящему детству мы храним поэзию прошлого. Онирически жить в родном доме значит не просто жить в нем в воспоминаниях; это означает жить в несуществующем доме так, как мы в нем мечтали.
Какое преимущество глубины свойственно детским грезам! Счастлив ребенок, который обладал - поистине обладал - часами одиночества! Благотворно, полезно для ребенка некоторое время поскучать, познавая диалектику неуемных игр и беспричинной скуки, просто скуки. Александр Дюма в своих «Воспоминаниях» рассказывает, что в детстве он испытывал скуку и даже плакал от скуки. Видя его скучающим и в слезах, мать спрашивала: «Отчего плачет Дюма?» — «Дюма плачет, потому что льются слезы», — отвечал шестилетний ребенок. Конечно, это анекдот, из тех, что так часто встречаются в мемуарах. Но как точно отражена в нем абсолютная скука, скука, не связанная с отсутствием товарищей по играм. Разве не случается, что дети бросают игру и забиваются в дальний угол чердака, где можно поскучать? Чердак моей скуки, сколько раз я с сожалением вспоминал о тебе, когда суета жизни отнимала у меня крохи свободы.
Итак, помимо позитивных ценностей защиты в родном доме утверждаются ценности воображения, последние ценности, которые остаются, когда нет самого дома. Центры скуки, одиночества, грез вместе составляют онирический дом, более долговечный, нежели рассеянные в родном доме воспоминания. Нужен был бы продолжительный феноменологический поиск, чтобы определить все эти ценности воображения, передать глубину области грез, где коренятся воспоминания.
И не забудем, что именно эти ценности воображения передаются поэзией от души к душе. Чтение стихов - главным образом и прежде всего греза.
V
Дом — воплощение образов, дающих человеку опору или иллюзию устойчивости. Воображение без конца заново рисует реальность
нашего дома: дифференцируя все эти образы, мы описали бы душу дома, то есть раскрыли бы истинную психологию дома.
Для того чтобы упорядочить эти образы, представляется необходимым рассмотреть две главные связующие темы.
1. В нашем воображении дом предстает как некая вертикальная сущность. Дом возвышается. Его отличия определяются по вертикали. Дом пробуждает в нас сознание вертикальности.
2. В воображении дом предстает как сущность концентрическая. Он пробуждает в нас сознание центральности20.
Конечно, эти темы сформулированы весьма абстрактно. Однако доказать примерами их психологически конкретный характер не составит труда.
Вертикальное измерение дома обеспечено полярностью подвала и чердака. Проявления этой полярности столь глубоки, что за ними открываются как бы два совершенно разных направления
Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 24
феноменологии воображения. В самом деле, можно противопоставить рациональность крыши и иррациональность подвала, что вряд ли нуждается в комментариях. Крыша с первого взгляда обнаруживает свое предназначение — служить человеку укрытием от дождя и солнца. Географы подчеркивают, что в каждой стране форма крыши — один из знаков, позволяющих всего вернее судить о климате. Наклон крыши подлежит «истолкованию». Даже грезы здесь рациональны; с точки зрения мечтателя, островерхая кровля рассекает облака. Чем ближе крыша, тем яснее мысли. На чердаке мы с удовольствием рассматриваем перекрытия — мощный скелет кровли. Мы приобщаемся к прочной плотничьей геометрии.
Подвал, несомненно, не лишен полезных свойств. Мы можем найти ему рациональное оправдание, перечислив все его удобства. Однако прежде всего подвал воплощает темную сущность дома; он причастен к тайным подземным силам. Греза о подвале отдает нас во власть иррациональности глубин.
Вертикальная биполярность дома ощутима для тех, кто настолько восприимчив к функции обитания, что превратил ее в реплику фантазии к функции строительства. Верхние этажи, чердак — мечтатель «возводит» их и перестраивает заново, даже если они уже построены. Грезя в ясной вышине, мы находимся — повторяем — в рациональной зоне интеллектуализированных проектов. Что же касается подвала, подверженный страстям обитатель активизирует его глубину, роя все дальше и дальше. Реальность не удовлетворяет, и за работу принимается воображение. Углубляясь в недра земли, фантазия не знает предела. Позже мы приведем пример ультраподвальных грез. А пока останемся в пространстве,
поляризованном чердаком и подвалом, и посмотрим, как можно проиллюстрировать с его помощью тончайшие психологические
нюансы.
Психоаналитик К.Г.Юнг использует двойной образ подвала и чердака, описывая живущие в доме страхи. Так, в книге «Человек в поисках своей души» мы найдем сравнение, объясняющее свойственную разумным существам надежду «уничтожить автономию комплексов путем их переименования». Вот это сравнение. «Сознание ведет себя совсем как человек, который, заслышав подозрительный шум в подвале, бросается на чердак, где убеждается в том, что воров нет и что, следовательно, шум всего лишь померещился ему. На самом же деле спуститься в подвал этот осторожный человек так и не отважился»21.
Именно в той мере, в какой используемая Юнгом иллюстрация убедительна для читателя, он феноменологически переживает обе разновидности страха: страх чердачный и подвальный. Вместо того, чтобы смело открыть подвал (бессознательное), «осторожный человек», по Юнгу, ищет доказательств своей храбрости на чердаке. Бывает, что крысы и мыши затевают на чердаке шумную возню. Но стоит появиться хозяину — и они тихо шмыгнут в норки. В подвале действуют существа не столь резвые и куда более таинственные. Чердачные страхи легко поддаются «рационализации». Рационализация подвальных страхов — дело не такое скорое и ясное, даже для того, кто посмелее, чем юнговский персонаж; здесь рационализация никогда не является окончательной. На чердаке ночные страхи всегда рассеиваются с наступлением дня. В подвале темно и днем, и ночью. Даже спускаясь туда со свечой, видишь пляску теней на окутанных мраком стенах.
Если, вдохновляясь пояснительным примером Юнга, мы полностью осознаем психологическую реальность, мы придем к союзу психоанализа и феноменологии; на этом союзе мы будем постоянно настаивать, стремясь осмыслить человеческий феномен. Необходимо феноменологическое понимание образа, чтобы он мог обрести психоаналитическую эффективность. В данном случае феноменолог воспримет образ психоаналитика с сочувственным трепетом. Он воскресит эти страхи в их первичности и специфике. При нашей цивилизации, когда повсюду сияет одинаковый свет и подвалы оснащены электричеством, спускаясь туда, мы уже не берем с собой свечу. Бессознательное неподвластно цивилизации. Оно спускается в погреб со свечкой. Психоаналитик не может удовлетвориться поверхностным слоем метафор или сравнений, и феноменолог в исследовании образов должен идти до конца. И здесь, ничего не редуцируя, не объясняя, не сравнивая, феноменолог будет доводить до крайности преувеличение. Так, вмес-
те читая новеллы Эдгара По, феноменолог и психоаналитик раскроют в них значение осуществления: в этих новеллах представлено осуществление детских страхов. Читатель, «отдавшийся» чтению, услышит за стеной мяуканье проклятого кота, символизирующего неискупленные грехи22. Подвальный мечтатель знает, что стены подвала уходят в землю, что по ту сторону стены в один ряд кирпичей — вся земля. Это усиливает драматизм, страх разрастается до преувеличения. Но чего стоит страх, если в нем нет преувеличения?
Полный сочувственного трепета, феноменолог приникает чутким ухом «к самому безумию», как
Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 25
пишет поэт Тоби Марселен. Подвал - это погребенное безумие, в нем замурованы трагедии. Рассказы о подвалах — свидетелях преступлений — оставляют в памяти неизгладимое впечатление; оживлять его неприятно: у кого возникнет желание перечитывать «Бочонок амонтильядо»? Здесь драма слишком поверхностна, но сюжет эксплуатирует естественные страхи, присущие двойственной природе человека и дома.
Не станем составлять досье человеческих трагедий; рассмотрим некоторые «ультраподвалы», и мы легко убедимся, что подвальная греза неодолимо усиливает реальность.
Если дом мечтателя находится в городе, нередко хозяин грезит о том, чтобы в подземной глубине распространить свою власть на окрестные подвалы. Под его домом должны быть подземелья сказочного замка, потайные ходы под крепостными стенами, укреплениями и рвами свяжут сердцевину замка с дальним лесом. Замок вырастал на холме, а разветвленные подземелья были его корнями. Какую мощь обретет обыкновенный дом, выстроенный над сетью подземных ходов!
С подобными ультраподвалами мы сталкиваемся в романах Анри Боско, большого мастера домашней грезы. Под домом «Антиквара» расположена «сводчатая ротонда, откуда ведут четыре двери». Четыре двери выходят в коридоры, которым как бы подвластны четыре стороны света подземного горизонта. Открывается восточная дверь, и «мы идем далеко под землей, под домами квартала...» Эти страницы романа несут отпечаток сновидений с блужданием по лабиринтам. Но лабиринты коридоров «со спертым воздухом» дополнены ротондами и часовнями, святилищами тайны. Таким образом, подвал Антиквара, если можно так выразиться, онирически усложнен.
Читателю помогут в его изучении сны, связанные либо с мучительным преодолением коридоров, либо с удивительными видениями подземных дворцов. Здесь можно потеряться (в прямом и переносном смысле). Вначале читатель не вполне улавливает литературную необходимость столь сложной гео