Взгляд француза на права женщин
С небольшой книжицей под названием "Женщины убивающие и женщины голосующие" Александр Дюма-сын вступил на арену социальных и политических реформ. Новеллист, находивший своих Беатрис и Лаур в социальных трущобах, автор "Дамы с камелиями" и "Дамы с жемчугом" слывет во Франции лучшим знатоком женских сердец. Теперь он выступает в новом свете – как поборник женских прав вообще и тех женщин, о которых англичане предпочитают говорить как можно меньше, в частности. Если сей одаренный сын еще более одаренного отца до сих пор не утонул в топких болотах современной французской школы реализма, ныне столь модной – школы, возглавляемой автором "Западни" и "Нана"[231] и так метко прозванной школою "мусорщиков" – то только потому, что он прирожденный поэт и следует по пути, проложенному маркизом де Садом, а не Золя. Он слишком утончен, чтобы соперничать с писателями, кои называют себя писателями-натуралистами и романистами-экспериментаторами и используют перо, как студенты-медики скальпель в операционной – вонзая его в глубины раковых опухолей общества везде, где смогут их найти. До сих пор он идеализировал и приукрашивал порок.
А в рассматриваемой книжке не только защищает его право на существование при определенных условиях, но и требует для него признанного места под солнцем социальной и политической жизни.
Его брошюра в 216 страниц, недавно изданная в виде письма к Ж.Кларети, пользуется сегодня огромным успехом. К концу сентября, чуть ли не через неделю после своего появления, она была переиздана уже шесть раз. Она рассматривает две величайшие социальные проблемы – вопрос развода и право женщин на участие в выборах. Дюма начинает с защиты ряда женщин, замешанных в убийстве собственных мужей и любовников. Все эти женщины, говорит он, воплощают идею, которая некоторое время назад будоражила мир. Это идея полного освобождения женщины от многовекового рабства, выдуманного Библией и навязанного ей деспотичным обществом. Все эти убийства и сей общественный порок, равно как и возрастающее сознание женщины г-н Дюма принимает за многочисленные признаки одного и того же – стремления усовершенствовать мужчину, взять над ним верх, во всем с ним соперничать. Чего мужчины не отдают им добровольно, женщины определенного типа стремятся взять хитростью. В результате такой уловки, полагает он, мы видим, как "сии молодые леди" приобретают огромное влияние над мужчинами во всех общественных делах и даже в политике. С возрастом, накопив огромное состояние, они предстают как патронессы женских школ и благотворительных заведений и участвуют в управлении делами провинции. Их прошлое теряется из виду, они преуспевают в создании, так сказать, imperium in imperio, где диктуют собственные законы и следят за их исполнением. Такое положение вещей Дюма объясняет ограничением прав женщин, узаконенным рабством, в коем женщина пребывала веками, и особенно, брачным и антиразводным законодательством. Отвечая на излюбленное возражение противников развода, считающих, что его узаконение приведет к слишком большой свободе любви, автор "Полусвета" храбро выпускает последний залп и окончательно разоблачает себя.
А почему бы и не посодействовать сей свободе? Что кажется опасностью для одних, стыдом и бесчестьем для других, "станет самостоятельной и признанной профессией – une carriere a part – реальностью, собственным миром, с которым все остальные группы и классы общества будут вынуждены считаться. Уже недалеко время, когда все признают его право на независимое и легальное существование. Очень скоро он станет целостным, компактным институтом; и придет время, когда между этим миром и прочими установятся столь же дружеские отношения, как между двумя равно могущественными и признанными империями.
С каждым годом женщины все более освобождаются от пустого формализма, и г-н Дюма выражает надежду, что это больше не вызовет реакции. Если женщина не способна полностью отречься от идеи любви, позвольте ей предпочесть союзы, кои ни к чему не обязывают, и руководствоваться в этом лишь собственною свободною волей и честью. Разумеется, мы заостряем внимание на книге г-на Дюма скорее затем, чтобы осветить поток важнейших настроений важнейшей социальной группы, нежели для обсуждения аи fond деликатных вопросов, поднимаемых г-ном Дюма. Мы предоставляем читателю самому поразмыслить о предложенной реформе, равно как и о большинстве затрагиваемых проблем.
Некая француженка, Юбертин Оклэр, недавно отказалась платить налоги под предлогом того, что она, как женщина, лишена политических прав, принадлежащих мужчинам; и Дюма, приводя сей пример, посвящает защите женских прав последнюю часть своей брошюры, которая выразительна, впечатляюща и оригинальна, как и все остальные, хотя и вызовет больше дискуссий. Дюма пишет:
"В 1847 году политические реформаторы сочли необходимым ограничить избирательное право, предоставляя право голоса сообразно умственным способностям".
То есть ограничить его участием только многоумных мужчин. Правительство же не пошло на это, что и привело к революции 1848 года. Объятое страхом, оно предоставило народу всеобщее избирательное право, распространив его на всех, способных и не способных, но при условии участия в голосовании только мужчин. Ныне это право прочно закрепилось, и ничто не может его отменить. Но женщины, в свою очередь, приходят и спрашивают: "А как насчет нас? Мы требуем тех же привилегий".
"Что [спрашивает Дюма] может быть более естественным, разумным и справедливым? Нет причин, по которым женщина не могла бы пользоваться равными правами с мужчиной. Какая же такая существует между ними разница, что вы отказываете ей в сей привилегии? Никакой. Пол? Ее пол не имеет к этому никакого отношения, так же, как, собственно, и мужской. Что касается всех остальных несхожестей между нами, то они, скорее, делают больше чести женщине, нежели нам. Если же кто-то захочет возразить, будто женщина, по природе своей, создание более слабое, и долг мужчины заботиться о ней и защищать ее, то мы можем сказать, что до сих пор мы, кажется, так плохо ее защищали, что она была вынуждена поднять револьвер и взять эту защиту в собственные руки; и чтобы уж быть последовательными до конца, нам следует выносить вердикт "не виновна" всякий раз, когда ее застают в совершении сего акта самообороны".
Парируя довод, будто женщина умом слабее мужчины и явлена таковою в священных писаниях, автор противопоставляет библейскому Адаму и Еве индусскую легенду, переведенную Жаколио в его "Bible dans I'lnde", и утверждает, что первым грешником, изгнанным из рая, был именно мужчина, а не женщина. Если у мужчины более сильные мускулы, то женщина превосходит его выносливостью. Ныне уже доказано, что самый крупный мозг, когда-либо обнаруженный – и по объему и по весу – принадлежал женщине. Он весит 2200 граммов, что на 400 граммов больше мозга Кювье. Но мозг не имеет никакого касательства к избирательному праву. Чтобы опустить избирательный бюллетень в урну, ни от кого не требуется изобретать порох или поднимать 500 килограммов.
У Дюма есть ответ на любое возражение. Может быть, прославленные женщины составляют исключение? Он приводит блестящий список величайших женских имен и утверждает, что пол, в котором можно встретить подобные исключения, завоевал законное право участвовать в назначении деревенских старост и муниципальных властей. Пол, утверждающий себя, как Бланка Кастильская, Елизавета Английская, Елизавета Венгерская, Екатерина II и Мария Тереза, завоевал любое право.
Если стольким женщинам было впору царствовать и управлять народами, то уж, наверное, они пригодны и для голосования. На замечание, что женщины не могут ни воевать, ни защищать свою страну, читателю напоминают о таких именах, как Жанна д'Арк и еще три Жанны – из Фландрии, из Блуа и Жанна Ашетт. В память о блестящей защите и освобождении Жанной Ашетт своего родного города Бовэ, осажденного Карлом Смелым, Людовик XI постановил, что отныне и впредь самое почетное место во всех национальных и публичных процессиях будет принадлежать женщинам. Не будь у женщин никаких иных прав во Франции, один лишь факт, что им пришлось пожертвовать Наполеону Великому 1 800 000 своих сыновей, должен обеспечить им любое право. Вскоре все женщины Франции последуют примеру Юбертин Оклэр. Закон всегда был несправедлив к женщине, и, вместо того, чтобы защищать, он старается все крепче заковать ее в цепи. Соверши она преступление, разве он позаботится привести в качестве смягчающего обстоятельства ее слабость? Напротив, он всегда старается использовать ее в своих интересах. Незаконнорожденному ребенку закон предоставляет право выяснить, кто его мать, но не отец. Муж может отправляться куда угодно, делать что угодно, бросить семью, сменить гражданство и даже эмигрировать, не заботясь о согласии жены и даже не поставив ее в известность.
Женщина же ничего этого делать не может. В случае неверности муж может лишить ее собственного же приданого, а в случае вины – даже убить. Это его право. Лишенная благодати развода, она вынуждена все терпеть, нигде не находя защиты. Ее штрафуют, судят, сажают в тюрьму, казнят, подвергают тем же наказаниям, что и мужчину, точно в таких же условиях, но никогда еще ни один судья не сказал: "Бедное, слабое создание!... Простим же ей, ибо она безответственна и гораздо ниже мужчины!"
Вся эта выразительная, порою вдохновенная речь в защиту избирательного права для женщин, заключается следующими предположениями:
"Сначала ситуация покажется абсурдной, но постепенно люди привыкнут к этой мысли, и вскоре все возражения исчезнут. Несомненно, вначале идея об этой новой роли женщин станет предметом жесточайшей критики и сатиры. Дам будут обвинять в том, что они заказывают шляпки а Гите, корсеты аи suffrage universe!, а юбки аи scrutin secret. Ну и что же? Какое-то время новая система будет казаться диковинкой, потом войдет в моду и привычку и, наконец, будет рассматриваться как обязанность. Во всяком случае, она уже начинает заявлять о своих правах. Несколько grandes dames в городах, некоторые богатые помещицы в провинциях и арендаторши в деревнях покажут пример, коему вскоре последуют и остальные женщины".
Книга заканчивается следующим вопросом и ответом:
"Возможно, некая добропорядочная и благочестивая дама, пылко верующая, что от вечных мук человечество спасут лишь законы, евангелия, римское право и Римская Церковь, спросит меня: "Ради Бога, сударь, скажите, куда нас заведут все эти идеи?" – "Э, мадам!.. Мы идем туда, куда шли с самого начала, к тому, что должно быть – к неизбежному. Мы продвигаемся медленно, потому что можем не торопить время, имея в запасе миллионы лет, и потому что должны оставить немного дела и тем, кто следует за нами. В настоящий момент мы заняты предоставлением избирательного права женщинам, а когда это будет осуществлено, попытаемся предоставить его самому Господу Богу. И как только установится полная гармония между этими тремя вечными принципами – Богом, мужчиной и женщиной – путь наш уже не будет казаться столь туманным и мы станем продвигаться гораздо быстрее".
Конечно, сторонники женских прав в Англии никогда еще не подходили к этой проблеме с такой точки зрения. Окажется ли новый способ атаки эффективнее известных выступлений британской программы или серьезных разглагольствований величайшего поборника женских прав, Джона Стюарта Милля? Там будет видно; но несомненно, что многие английские леди, борющиеся за свои права, будут немало озадачены, принять ли им союзника, который разделяет столь циничные принципы, как наш автор.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ КНИГИ
Поскольку вся пресса указывает на разгул русского террора, как до, так и после кончины царя, то беглый обзор устройства русского общества позволит нам лучше понять происходящие события.
То, что ныне известно как русская аристократия, состоит из трех различных элементов. Оные
представлены в основном коренными славянами, коренными татарами и разного рода обрусевшими
иммигрантами из других стран, а также подданными завоеванных государств, таких, как Балтийские губернии. Цветом haute noblesse, чья родословная, вне всяких сомнений, возводит их в первый ранг, являются Рюриковичи – потомки великого князя Рюрика и владетелей прежде независимых княжеств Новгородского, Псковского и прочих, составлявших Государство Московское. Таковыми являются князья Барятинские, Долгорукие, Шуйские (их род пресекся, мы полагаем), Щербатовы, Урусовы, Вяземские и другие. Москва, со времен Екатерины Великой, была местом средоточия большинства сих князей; и хотя многие из них разорены, они все так же горды и исключительны, как и французские аристократические фамилии квартала Сен-Жермен. Имена знатнейших из них практически неизвестны за пределами империи. Ибо, недовольные реформами Петра и Екатерины и неспособные играть при Дворе такую же видную роль, как те, кого они "любовно" величают parvenus, сии фамилии кичливо гордятся тем, что никогда не служили ни в одной из подчиненных должностей и не имели дел с Западной Европой и ее политикой. Живя лишь своими воспоминаниями, они составляют отдельный класс и обитают на своего рода высоком социальном плато, откуда высокомерно взирают на простых смертных. Род многих старинных фамилий пресекся, а большинство из оставшихся доживают свой век в благородной бедности.
Рюрик, как хорошо известно, по происхождению был не славянином, но варяго-россом, хотя национальность его, как и людей, пришедших с ним в Россию, в течение нескольких лет была предметом научного спора между двумя знаменитыми профессорами Санкт-Петербурга – Костомаровым и Погодиным (ныне покойным). Послы славян, умолявших Рюрика прийти и править их страною, обратились к нему якобы со следующими зловещими словами: "Идем с нами, великий князь... земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет", – словами, столь же справедливыми ныне, как и тогда. Приняв сие приглашение, Рюрик в 861 году, вместе с двумя своими братьями, пришел в Новгород и положил начало русской нации. "Рюриковичи", стало быть – потомки сего князя, двух его братьев и сына Игоря, род, охватывающий многие поколения князей и владетелей княжеств. Правящий дом Рюриков пресекся со смертью Федора, сына Ивана Грозного. После некоторого периода смуты к власти пришли Романовы, из рода мелких дворян. И поскольку сие произошло только в 1613 году, то вполне резонно, что князь П.Долгорукий – современный историк Екатерины II, книга коего в России запрещена – не в силах превозмочь кровную обиду, бросил нынешнему императору следующий упрек: "Александр II не должен забывать, что всего два с небольшим века назад Романовы держали стремена князей Долгоруких".
И это несмотря на то, что Мария, княжна Долгорукая, вышла замуж за Михаила Романова уже после того, как он стал царем.
Татарские княжеские фамилии происходят от татарских ханов и вельмож Золотой Орды и Казани, столь долгое время державших Россию в порабощении, но коих Василий III, отец Ивана Грозного, заставил платить дань с 1523 по 1530 год. Из ныне здравствующих фамилий этой крови можно упомянуть князей Дондуковых. Глава этого рода прежде служил генерал-губернатором в Киеве, а позже в такой же должности в Болгарии. На них с презрением взирают как "Рюриковичи", так и старинные литовские и польские княжеские фамилии, кои ненавидят русских потомков Рюрика так же, как те – своих римско-католических соперников. Затем следует третий элемент – старинные ливонские и эстляндские бароны и графы, курляндские аристократы и freiherrs, кичащиеся своим происхождением от первых крестоносцев и свысока глядящие на славянских аристократов, а также различные чужеземцы, коих приглашали в страну все сменявшие друг друга монархи – западный элемент, привитый русской нации. Имена позднейших immigres в некоторых случаях русифицированы до неузнаваемости, как, например, английские Гамильтоны, преобразившиеся ныне в Хомутовых![232]
Мы не располагаем данными, которые бы позволили привести точное количество представителей этих классов; но по переписи 1842 года, потомственное дворянство насчитывало 551 970 человек, а личное – 257 346. Оные составляли целую империю всевозможных дворянских званий, включая княжеские фамилии и низший слой дворянства. Есть также и нетитулованная знать – потомки старинных русских бояр, которые зачастую кичатся своею родословного еще пуще князей. Например, Демидовы и Нарышкины всегда, когда им предлагали княжеский или графский титул, неизменно высокомерно отказывались от сей чести, полагая, что царь в любой момент кого угодно может сделать князем, но Демидовым или Нарышкиным – никогда.
Петр Великий, отменив барские привилегии бояр и сделав должности империи доступными для всех, основал чин, или касту гражданских чиновников, разделив их на четырнадцать классов. Первые восемь чинов жаловали звание потомственного дворянина, последние же шесть – лишь звание личного дворянина, которое не передавалось по наследству. Чин не прибавляет родовитости дворянам, но возводит в более высокий ранг людей низкой породы (слово чиновник в устах дворян многие годы выражало презрение). И лишь со вступлением на престол Александра был упразднен старый указ, лишавший дворянского звания и низводивший до уровня крестьянства любую семью, которая в течение трех последних поколений не состояла на государственной службе. Оных называли однодворцами, и в числе их оказались некоторые из древнейших родов, подпав под указ 1845 года, когда император Николай повелел пересмотреть дворянские титулы. Тонкость различий между этими четырнадцатью классами столь же озадачивает иностранца, как и последовательность пуговиц у китайского мандарина или бунчуки паши[233].
Помимо этих враждебных элементов высшего и низшего дворянства, прямых потомков бояр старины – славянских пэров времен расцвета России, раздробленной на мелкие княжества, кои сами выбирали себе князя, которому желали служить, покидали его по собственной воле и были его вассалами, но не подданными и имели собственную военную дружину, без чьего утверждения ни один указ великого князя не имел силы, – а также помимо возведенных в дворянское достоинство чиновников, сыновей священников и мелких торговцев, – насчитывается еще 79 миллионов другого люда. Их можно подразделить на освобожденных крестьян (22 млн.), удельных крестьян (16 млн.) и городских крестьян (около 10 млн.), проживающих в городах, предпочитая земледелию различные ремёсла и место домашней прислуги. К остальным относятся: 1) мещане, или мелкие буржуа, стоящие лишь на одну ступеньку выше крестьян; 2) огромная армия купцов и торговцев, подразделяющаяся на три гильдии; 3) потомственные граждане, не имеющие отношения к дворянству; 4) черное духовенство, то есть монахи и монахини, и белое духовенство, или женатые попы – отдельное сословие с правом наследования; и 5) военные.
Мы не включаем в нашу классификацию 3 млн. мусульман, 2 млн. евреев, 250 тысяч буддистов, языческих ижоров, савакотов и карелов, кои, похоже, совершенно довольны владычеством России, вполне терпимой к их вероисповеданиям[234]. За исключением более образованных евреев и некоторых фанатичных мусульман, их мало волнует рука, правящая ими. Но напомним читателю, что в России более ста различных национальностей и племен, говорящих более чем на сорока различных языках и разбросанных на территории площадью в 8 331 884 английские квадратные мили[235]; что населенность России, европейской и азиатской, не превышает десяти человек на одну квадратную милю, что железных дорог очень мало и их легко контролировать, а другие средства передвижения крайне скудны. Насколько реально совершить всеобщую революцию в Российской Империи – можно только догадываться. Располагая такой малостью для объединения многочисленных национальностей в единое движение, иностранцу подобное предприятие покажется столь безнадежным, что отобьет охоту даже у интернационалиста или нигилиста. Добавьте к этому истую преданность освобожденных крепостных и крестьянства царю, в котором они видят одновременно благодетеля угнетенных и помазанника Божьего, главу их Церкви – и вопрос станет еще более проблематичным. В то же время не стоит забывать и уроков истории, не раз являвшей нам, как огромные просторы империи и отсутствие сплоченности среди ее подданных оказывались, в моменты величайших кризисов, мощнейшими факторами ее разрушения. Сердце России бьется в Москве, мозг же плетет заговор в Санкт-Петербурге, и любое движение, дабы быть успешным, должно охватить оба центра.
Санкт-Петербург в действительности является аристократическим "Pare aux Cerfs"[236], местом бесстыдного распутства и дебошей, с такой малою толикой национального в нем, что даже само его название – немецкое. Это естественный порт ввоза всех континентальных пороков, равно как и порочных идей о нравственности, религии и социальном долге, столь широко распространенных ныне. Санкт-Петербург оказывает на Россию такое же растлевающее воздействие, какое Париж – на Францию. Влиятельный российский журнал "Русская Речь" дал на днях следующее описание санкт-петербургского общества:
"Общество спит, т.е. даже не спит, а вяло дремлет, лениво открывая по временам свои безжизненные глаза, как открывает их человек, дремлющий в неестественном положении после сытного обеда, чувствующий, что ему надо расстегнуться, чтобы дать место и возможность желудку правильно и свободно переварить обильно поглощенную им пищу; но обед был парадный, тело затянуто в мундир, везде жмет, всюду тесно – и человека томит тяжкая дремота, кровь приливает к голове, из его уст вылетают не то крики, не то стоны, чувствуется отек в ногах, тяжело дышать, а рука инстинктивно держится за борт мундира, чтобы хотя немного, хотя на одну пуговицу освободить гнетущую тесноту.
Но пока общество дремлет, не переварив еще недавно проглоченной пищи, не дремлют те плотоядные шакалы, которые привыкли не к правильной пище, а к еде когда и где попало. Грех седьмой заповеди, грех не только по плоти, но перенесенный на мысль, на душу человеческую, гнездится в общественной среде. Прелюбодеи мысли, прелюбодеи знания и науки, прелюбодеи труда – царят в нашем обществе и повсюду лезут в его представители, и повсюду кичатся своею наглостью, и повсюду преуспевают, отбросив всякий стыд, откинув всякую заботу хотя немного прикрыть свои действия в глазах тех, кого они эксплуатируют, из кого выжимают всё, что только можно выжать из такого глупца, как человек. Казнокрады, расхитители общественной и частной собственности, воротилы и пенсионеры множества дутых акционерных предприятий, шантажисты, развратители женщин и детей, подрядчики, ростовщики, переметные адвокаты, кабатчики и кулаки всех национальностей, всяких религий, всех классов общества – вот современная общественная сила, вот хищная порода, ликующая, насыщающаяся, громко чавкающая своими не знающими отдыха челюстями, лезущая патронировать всё – и науку, и литературу, и искусство, и даже самую мысль. Вот оно – царство от мира сего, плоть от плоти и кровь от крови от образа зверина, в котором зачат был человек!"
Такова социальная этика нашей современной России, по российскому же свидетельству. А если это так, тогда она достигла той критической точки, когда должна либо погрузиться в болото разложения, подобно Древнему Риму, либо устремиться к возрождению через все ужасы и хаос "разгула террора". Пресса изобилует осторожными сетованиями по поводу "упадка сил", хронических признаков стремительно надвигающегося разложения общества и глубочайшей апатии, в которую, похоже, впал весь русский народ. Единственными существами, полными жизни и бодрости посреди всей этой летаргии пресыщения, являются вездесущие и незримые нигилисты. Ясно, что перемены неизбежны.
И вот из этой социальной гнилости вырос черный гриб нигилизма. Его рассадник подготовлялся годами – постепенным истощением нравственности и чувства собственного достоинства, а также развращенностью высшего общества, всегда подталкивающего к добру или ко злу стоящих ниже себя. Недоставало только случая и главного героя. При паспортной системе Николая возможность развратиться парижскою жизнью имела лишь горстка богатых дворян, коим своенравный царь дозволял путешествовать. И даже эти баловни царской милости и фортуны должны были подавать прошение за шесть месяцев до выезда и платить тысячу рублей за свой паспорт; им грозил огромный штраф за каждый день пребывания сверх положенного срока, а также перспектива конфискации всего имущества, коли их пребывание за границей превысит три года. Но с восшествием на престол Александра всё переменилось: за освобождением крепостных последовали многочисленные реформы – свобода печати, введение суда присяжных, уравнение в гражданских правах, бесплатные паспорта и прочее. Хотя сами по себе реформы были хороши, но они столь молниеносно обрушились на народ, непривычный даже к малой толике подобных свобод, что повергли его в состояние сильнейшей лихорадки. Пациент, скинув свою тесную пижаму, носился по улицам, как полоумный. Потом грянула польская революция 1863 года, в которой приняли участие многие российские студенты. Затем последовала реакция, и репрессивные меры принимались одна за другою, но было уже слишком поздно. Зверь в клетке почувствовал вкус свободы, хотя бы и столь кратковременной, и не мог уже быть таким же покорным, как прежде. Если при старом режиме в Париже, Вене и Берлине можно было встретить лишь по одному русскому путешественнику, то теперь – тысячи и десятки тысяч; столько посредников было задействовано, чтобы импортировать в Россию модный порок и научный скептицизм. Имена Джона Стюарта Милля, Дарвина и Бюхнера не сходили с уст безусых юнцов и беспечных девиц в университетах и гимназиях. Первые проповедовали нигилизм, последние – права женщин и свободную любовь. Одни отращивали волосы под мужика и надевали красную крестьянскую рубаху и кафтан, другие коротко стриглись и предпочитали голубые очки. Профсоюзы, зараженные идеями Интернационала, росли как грибы, и демагоги разглагольствовали в трактирах о конфликте между трудом и капиталом. Котел начал закипать. Наконец, пришел и главный герой.
Историю нигилизма можно рассказать в двух словах. Своим названием нигилисты обязаны выдающемуся романисту Тургеневу, который создал образ Базарова и окрестил сей тип словом нигилист. Знаменитый автор "Отцов и детей" слабо представлял тогда, в какую национальную деградацию его герой ввергнет русский народ двадцать пять лет спустя. Только Базаров – в ком романист с сатирическою точностью изобразил характерные черты некоторых "богемных" отрицателей, тогда лишь замерцавших на горизонте студенческой жизни – имел мало общего, не считая имени и материалистических устремлений, с замаскированными революционерами и террористами сегодняшнего дня. Ограниченный, желчный и нервный, этот studiosus medicinae являет собою лишь беспокойный дух полнейшего отрицания; того мрачного, но всё же научного скептицизма, что царит ныне в рядах высших интеллектуалов; дух материализма, в который искренне верят и так же искренне проповедуют; плод долгих размышлений над сгнившими останками человека и лягушки в анатомической комнате, где мертвый человек предложил его уму не более чем мертвая лягушка. За пределами животной жизни всё для него – ничто; "чертополох", растущий из комка грязи – вот всё, чего человек может ожидать после смерти. И сей тип – Базаров – был избран студентами университетов своим высшим идеалом. "Дети" стали разрушать то, что построили "отцы"... И теперь Тургенев вынужден вкушать горькие плоды от древа, посаженного им самим. Подобно Франкенштейну, который не смог контролировать механического монстра, созданного его же изобретательностью из кладбищенского гнилья, он теперь обнаруживает, что "тип" его – с самого начала бывший для него ненавистным и ужасным – превратился в разглагольствующий призрак нигилистического бреда, социалиста с окровавленными руками. Пресса, по инициативе "Московских Ведомостей" – газеты, издающейся вот уже сто лет, – поднимает сей вопрос и открыто обвиняет самый блестящий литературный талант России – того, чьи симпатии всегда были на стороне "отцов" – в том, что он первым посадил ядовитый сорняк.
Вследствие особого переходного состояния, которое российское общество переживало с 1850 по 1860 год, сие название было с восторгом одобрено и принято, и нигилисты начали появляться на каждом углу. Они завладели национальной литературой, а их новоиспеченные доктрины стати молниеносно распространяться по всей империи. И ныне нигилизм претворился в некую державу – imperium in imperio. Но России приходится бороться уже не с нигилизмом, а с ужасающими последствиями идей 1850 года. Отныне "Отцы и дети" должны занять выдающееся место – и не только в литературе, как образец неординарного таланта, но и как произведение, открывшее новую страницу в российской политической истории, конца которой ни единый человек предсказать не может.
ЦАРЕУБИЙСТВО
(От корреспондента)
Гулкие удары кремлевского Царь-колокола, прозванного "Иваном Великим", чей тяжелый язык молчал вот уже двадцать шесть лет, вновь раздались утром 2 (14) марта. Как явствует из московской газеты и других изданий, народ слышал о покушении на жизнь Императора, но еще не знал о его кончине. Поэтому первый из трех протяжных торжественных ударов колокола поверг его в ужас, и огромные толпы тотчас потекли к холму, на котором стоит Кремль – сердце древней метрополии. Прежде чем в воздухе замер третий, последний удар – тут же подхваченный четырьмястами златоглавыми церквами "святой белокаменной матери городов русских", как величают Москву патриоты, – у Кремля собралась плотная толпа изможденных, обнаживших головы людей – "черни", как называют крестьян и беднейшие слои населения. Толпа нарастала, волнуясь и полностью перекрывая прилегающие улицы и площади. Иван Великий пробил три раза, возвещая о кончине Императора. Царь-колокол звонит лишь во дни смерти и коронации царей.
Именно при таких больших и спонтанных стечениях народа острее всего чувствуется народный пульс России. Здесь нет ни нарочитости, ни показной преданности, ни насильственного сгона людей полицией. Толпа в пятьдесят тысяч человек не может притворяться.
Описания, приведенные ниже, взяты не из официальной прессы – это выдержки из писем частных лиц и весьма умеренных патриотов, каковыми ныне являются почти все обнищавшие русские дворяне по отношению к Императорской фамилии. Один из авторов этих писем говорит: "Никогда еще не доводилось мне видеть такой искренней, единодушной скорби. Никогда не думал я, что толпа голодранцев в пятьдесят тысяч человек, состоящая в основном из рабочего люда, крестьян и нищих, озлобленных и полуголодных, как и всё московское население, может простоять целых два часа, задыхаясь в тесноте, у многочисленных кремлевских церквей и рыдать так, как она рыдала сегодня... Казалось, будто сердца этих людей разрывались... Нервное напряжение было ужасно. "Мы сироты, сироты!.. Отец наш оставил нас!", – неслось со всех сторон. "На кого же ты нас покинул!", – сливались в единый вопль тысячи голосов в простодушной забывчивости о своем традиционном долге кричать le Roi est mort – vive le Roi!..
Едва ли не каждый уличный попрошайка, во время торжественной литургии по Усопшему в Москве, выкладывал заветный медяк на восковую свечку, а зажегши, ставил ее, со слезною молитвою, пред иконою Александра Невского, святого покровителя почившего Императора – "за упокой души Царя-Батюшки"".
Каковыми бы ни были тайные чувства высших сословий – а даже их сострадание, мы уверены, в большинстве случаев было искренним, – скорбь миллионов крепостных крестьян, освобожденных покойным многострадальным реформатором, была неподдельной. Уже вполне очевидно, что Александру II уготовано занять место в календаре русских Святых. Ибо мук он принял предостаточно. Царя провожает к могиле всеобщее поклонение любящего народа, который вскорости забудет все слабости его натуры. Его уже величают "мучеником". Он пал жертвою собственного добросердечия. Вместо того, чтобы искать убежища в своей закрытой карете, как все его умоляли, он думал об искалеченных конвойных и других жертвах, разбросанных по мостовой. Офицер конвоя, очевидец этой трагедии, передает следующий диалог с графом Гендриковым, состоявшим в свите Императора. После разрыва первой бомбы граф бросился к Царю и, узнав, что тот не пострадал, воскликнул: "Государь, Государь! Не покидайте кареты!" Но император ответил: "Не беспокойтесь обо мне. Я в безопасности. Я должен пойти и осмотреть раненых: это мой долг!"
Похоже, Романовых преследует злой рок: после Петра Великого ни один из них не умер естественною смертью. Петр II умер еще в юности, отравленный. Анна, его преемница, скончалась при весьма подозрительных обстоятельствах. Иван VII, младенцем всего нескольких месяцев от роду, был низложен с престола Елизаветою – и бесследно исчез. Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, умерла весьма скоропостижно, и на престол вступил Петр III, сын ее сестры, который после нескольких месяцев царствования был умерщвлен в результате дворцового переворота, возглавленного его женою Екатериной II. По слухам – а в России их всегда подавляют – эта Императрица, хотя по крови и не совсем Романова, умерла от медленно действующего яда. Ее сын, Император Павел, был задушен в собственной постели. Александр I был отравлен и умер в Таганроге в 1825 г.[237] Николай I принудил своего личного врача, д-ра Мандта, дать ему яду и покончил с собою, пожертвовав жизнью ради России, дабы его сын и наследник смог закончить губительную Крымскую войну, что самому ему не позволяла сделать уязвленная гордость. И ныне трагедия 1 (13) марта довершает мрачный список катастроф императорской фамилии. В России бытует поверье, будто никто из Романовых не живет дольше шестидесяти пяти лет. Покойный царь, как известно, жил в постоянном страхе от этой мысли – и, как видим, не без основания.
Среди телеграмм соболезнований, поступивших изо всех уголков земли, пришла и телеграмма от мистера Блэйна, нынешнего Государственного секретаря Америки, в весьма красноречивых выражениях. Выказывая хороший вкус и такт, г-н Блэйн выражает соболезнование "от имени миллионов свободных американских граждан миллионам освобожденных русских людей по поводу их величайшей утраты – кончины своего освободителя". Всех, кто любит изучать совпадения, должен глубоко потрясти тот факт, что и Линкольн, и Александр – освободители угнетенных – умерли одинаковой ужасной смертью от руки убийц.
СОСТОЯНИЕ РОССИИ
(От корреспондента)
I
"Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка", – так писал великий поэт Александр Пушкин пятьдесят лет назад, хотя слова и новы, ибо взяты из фрагмента его повести, лишь недавно обнаруженного среди его неопубликованных материалов[238].
Письма из самых отдаленных уголков России, датированные последними числами марта, свидетельствуют о том, что за три недели не удалось хотя бы сколько-нибудь ослабить впечатление от катастрофы 1 (13) марта. Национальная рана столь же отверста, и чувства ужаса и страха столь же остры, как и в самый первый день злодеяния. Если прежде общественное мнение относительно социалистов разнилось, то ныне оно стало единодушным, и нигилисты обречены своим же собственным народом. Так, один корреспондент пишет:
"Россия поражена в самое сердце. По сей день мы не можем свыкнуться с ужасной действительностью! Царь убит!! и кем, Боже праведный! Подлейшими и презреннейшими из <