Глава 3. Вера и душа. Хомяков

Сейчас кажется странным, что кто-то мог сомневаться в пользе Просвещения. Однако, это убеждение не всегда было правящим, а противники его не всегда были «мракобесами». Все эти наши понятия воспитаны веками идеологической обработки, но были времена и были люди, отчетливо осознававшие, что у Просвещения есть цена, и платить ее придется кровью и душой русского человека. Были такие люди и во времена Петровских преобразований, были и позже.

Самая яркая страница борьбы русского духа с европейским духовным же засильем, подаваемым под соусом Прогресса и Просвещения, называлась славянофильством. Историки философии считают, что славянофильство рождается из политического заказа государства, которое боролось за передел мира. Это утверждают как старые историки, вроде Яковенко, так и современные. К примеру, А. Замалеев так обрисовывает рождение славянофильства.

«На волне политического консерватизма формируется и вызревает "русское воззрение",или "самобытничество", — идеология контрпросвещения. На Глава 3. Вера и душа. Хомяков

всем ее облике лежала печать обособления, "борьбы с Западом "; оно выражало духовное противодействие процессу европеизации России, возводя в абсолют исторические и догматические различия восточного и западного христианства» (Замалеев. Лекции, с. 226).

Хочется поспорить, сказать, что нет, не политика, а душа толкала хороших русских людей сражаться против западников и искать самобытности и величия в Русской истории! Тем более, что западники все как на подбор были врагами души и сторонниками ее естественнонаучного понимания как работы нервной системы. Однако, доказать в таком споре удастся только то, что славянофилы были лучшими русскими людьми. Но вот то, что двигало их не желание познать себя или душу, а нечто политическое, государственное, это бесспорно.

Называлось это нечто в их представлениях духом. Но понималось под ним то, что делает Россию не такой. Какой не такой? Да, в общем-то, не важно!.. Главное, лучше, чем они...

Читать лучших из старших славянофилов — Киреевского, Аксаковых, Хомякова, если ты сам не горишь в националистическом или политическом порыве, тоскливо. Самый религиозный из них — Хомяков — о душе поминает лишь вскользь, до себя ему дела, в общем-то, нет, а Православие — это то, чем можно гордиться. Особенно его движением в сторону слияния духа с Богом, иночеством, аскетическим подвигом, историей... Но гордиться — не значит иночествовать, упражнять себя, искать Бога.

Впрочем, Бога они, конечно, искали, хотя и по своему, и не сразу. Но главное было для них другим. Это были воины, бойцы, и что касается Алексея Степановича Хомякова(1804—1860), то он вообще считался «бретером диалектики». Бретер — это задира-дуэлянт, живущей только дракой. Вот и Хомяков жил дракой. В 17 лет он сбежал в Грецию помогать восставшим. К счастью, мальчишку отловили на ближайшей заставе. Тогда он ушел воевать в первой Крымской войне. Во второй участвовать уже не мог, зато изобретал полезное для войны, вплоть до дальнобойных ружей и разрывных снарядов. Погиб он раньше срока — спасал своих крестьян от холеры и заразился...

Хомяков прожил красивую и яркую жизнь, был религиозен настолько, что его считали «рыцарем церкви», но, к сожалению, очень мало написал о душе. Для него как бы все было ясно: душа — это то, что считает Церковь. И этого достаточно.

Первое упоминание души можно найти в его ответе Чаадаеву, написанном в 1836 году. Ответ этот он не стал публиковать, поскольку любил только честные поединки. А Чаадаева начали забивать и затравливать. Поэтому известен он стал довольно поздно. Для ясности надо сказать, что пишет Хомяков этот ответ так же, как и Чаадаев, адресуя некой г-же Н. Душу он поминает там несколько раз, но лишь один раз осознанно:

«"Диэтика души и тела есть истина, давно известная у других народов, — говорит сочинитель статьи, — а для нас она новость ", — замечает он.

Но кто ж тебе открыл эту истину, мой друг, открыл просто, как будто без влияния веков и людей? Кто же мог открыть, кроме Бога Слова. Нужно было Круг четвертый. Научная и духовная философия— Слой второй

прежде всего верить, а потом исповедовать эту истину во благо общее тела и духа» (Хомяков. Несколько слов о философическом, с. 449—450).

Могу догадываться, что под диэтикой он понимает дуализм, то есть двойственность природы человека. Дуализм души и тела действительно не новость для православного человека, поскольку это один из основных догматов веры. И говорить об этой двойственности человека как о неком откровении можно только условно, а именно как о том, что западная философия создала такую категорию. Выглядит это как откровение о том, что мы говорим прозой. Если, конечно, я правильно понял Хомякова.

Однако, бесспорно то, что некоторые вопросы, как вопрос о душе и ее связи с телом, для него не обсуждаются, поскольку они давно решены Христианством. Их надо брать как веру и исповедовать как истину. В этом определенный подход ранней религиозной философии к понятию души.

Второй раз, по крайней мере в доступных работах, Алексей Степанович обратится к понятию души только в 1855 году, да и то на французском языке. Незадолго до этого архиепископ Парижский, подталкивая вторую крымскую войну, призвал западный мир на крестовый поход против православных. Западу не впервой было вырезать единоверных братьев, так что для него этот призыв не был чем-то особенным. Зато он сильно резанул по слуху тех русских, которые так хотели стать европейцами.

Уже до этого Федор Тютчев затеял печатные споры с европейскими идеологами. Хомяков его поддержал. А после призыва Парижского архиепископа издал то ли в Лейпциге, то ли в Париже брошюру, где от лица неизвестного православного высказал католикам, что думает об их вере. Презрение Хомякова к католицизму было столь высоко, что он его даже Церковью не называл.

Само его рассуждение о душе, вскользь сделанное в этой статье, понятия души по-настоящему не раскрывает, но оно ставит несколько вопросов, которые неминуемо должны возникнуть у человека, считающего, что его душа будет жить после смерти тела. Чтобы рассуждение стало понятно, я привожу изрядный кусок предшествовавших ему мыслей Хомякова о католичестве.

«Латинянин, как в тех молитвах, с которыми он обращается к святым, так и в тех, которые приносит за умерших, все-таки остается в глазах Церкви одиноким. Простой гражданин трехъярусного общества, он все-таки не член живого организма. Он просит высокой протекции у тех, кто могущественнее его, он оказывает свою маленькую протекцию тем, кто ничтожнее его; но его несчастная индивидуальность не пропадет в сфере высшей жизни, часть которой бы он составлял.

Таким образом, место веры в органическое единство Церкви заступила живая теория земной дипломатии, распространенная на мир невидимый; эта теория, самовольная выдумка скрывающегося от самого себя рационализма, столько же противна человеческой логике, сколько ненавистна чувству христианина. Глава 4. Наука самопознания или психология. Карпов

Какая, в самом деле, надобность в заступничестве святых, когда мы имеем Ходатая, достаточного для спасения всех миров? Ужели у существ низших найдем мы слух более благосклонный и сердце более любящее, чем у нашего Спасителя?» (Хомяков. Несколько слов православного, с. 90—91).

Я отделяю этот вводный кусок, чтобы вопросы Хомякова о душе отчетливо обособились и обрели самостоятельное значение.

«Ужели душа помилованная, несмотря на все ее грехи, принесет за нас что-либо, собственно ей принадлежащее и вместе угодное Богу? Этого, конечно, не решится сказать ни один христианин; ибо святейший из людей не имеет ничего своего, кроме своих грехов и своих мятежей; все же, что мы называем его добродетелями, есть та же благодать Божия, тот же Дух Спасителя; к ним и должны мы обращаться непосредственно. В латинской теории молитва, обращаемая к святым, бессмыслица, а еще очевиднее бессмыслица учения о чистилище.

Остаются ли при душе, разлученной с телом, молитва, надежда и любовь ? Любит ли она братьев, поклоняется ли своему Богу и Спасителю? Если она всеми этими дарами обладает, то откуда бы взялась у нас смелость почитать ее более заслуживающею сожаления, чем мы сами, когда при ней остается все то, что есть поистине ценного на земле, и когда, в то же время, она освобождена от всего, что составляет несчастие человека, именно— от деятельности греха? Это был бы самый грубый материализм.

Скажем ли, что она казнится чувством своих грехов? Но это было бы невежество; ибо, просвещенные Церковью, мы знаем, что раскаяние называется победою, или радостью покаяния, превосходящего все земные радости. Или не скажем ли мы, что душа, отрешившись от своей оболочки, не имеет уже ни милости, ни молитвы, ни любви к братьям и к Богу? Но этим самым мы заявили бы, что душа в результате внешнего воздействия может быть введена в радость небесную именно тогда, когда она оказывается еще менее этого достойною, чем в минуту расставания с жизнью» (Там же, с. 91).

Я не берусь обсуждать эти мысли. С одной стороны, они самоочевидны, с другой — вводят нас в собственно религиозный подход к понятию души. Этого достаточно.