Эксплицитный автор, фиктивный автор

Франц. AUTEUR EXPLICITE, AUTEUR FICTIE, англ. EXPLICIT AUTHOR, FICTIVE AUTHOR, нем. EXPLIZ1TER AUTOR, FIKTIVER autor, figur IM text —— «фигура в тексте». Рассказчик, принадлежащий миру художест­венного вымысла и ведущий повествование от своего лица, т. е. «фиктивный автор» всего ли произведения или только его части, выступающий в качестве персонажа этого романного мира. На­пример: Цейтблом из «Доктора Фаустуса» Т.Манна; Рудый Панько из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя; фиктив­ные нарраторы «Героя нашего времени» Лермонтова: безымян­ный повествователь, выступающий от имени автора романа, Мак­сим Максимыч, сам Печорин — автор своих дневников; Марлоу в нескольких романах Конрада; Шахразада в «Тысяче и одной ночи».

ЭКСПЛИЦИТНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ

Франц. LECTEUR EXPLIC1TE, англ. EXPLICIT READER.

Реципиент, выступающий в виде персонажа, например, калиф в «Тысяче и одной ночи», слушающий сказки Шахразады, или эксплицитный чита­тель, зафиксированный в тексте в виде прямого обращения &&эксплицитного автора к своему читателю, — прием, наиболее часто встречающийся в просветительской литературе XVIII в. (например, постоянные обращения к читателю в романе Филдинга «Том Джонс»). Специфическим случаем сознательного обыгры­вания писателем приема эксплицитного читателя может служить роман Чернышевского «Что делать?», где в самом тексте произ­ведения выведен спор «автора» и «проницательного читателя» с его установками любителя «традиционной беллетристики», заяв­ляющего о своем «знании» шаблонизированных канонов повество­вания. Здесь эксплицитный читатель выступает в функции «несостоятельного читателя», являющегося объектом иронии по­вествовательной стратегии текста, направленной на разруше­ние инерционной системы традиционного восприятия, чтобы пере­ключить внимание &&имплицитного читателя на более важные, с точки зрения автора, проблемы, чем вопросы чисто литератур­ного характера.

ЭПИСТЕМА

Франц. episteme. Одно из главных понятий в системе интерпрета­ции истории как ряда «прерывностей», выдвинутоеМ. Фуко в середине 60-х гг. Оно явилось результатом еще структуралист­ских представлений ученого, в соответствии с которыми он, как и

[344]

многие французские структуралисты 60-х гг., считал, что сущест­вует некий глобальный принцип организации всех проявлений че­ловеческой жизни, некая «структура прежде всех других струк­тур», по законам которой образуются, «конституируются» и функционируют все остальные структуры. В духе научных пред­ставлений той эпохи этой «доминантной структуре» приписывался языковой характер, и понималась она по аналогии с языком.

Характеризуя цели своей работы того времени (т. е. прежде всего подводя итоги сделанного им в «Словах и вещах»), Фуко говорил в том же 1966 г. после выхода этой книги, одной из самых популярных его книг: «Мы мыслили внутри анонимной и ограни­чивающей системы мышления, системы присущего ей языка и эпохи. Эта система и этот язык имеют свои собственные законы трансформации. Выявление этого мышления, предшествующего всякому мышлению, этой системы прежде всех систем, и является задачей сегодняшней философии» (Цит. по: Cavallari:1985. с. 19).

Исходя из концепции языкового характера мышления и сводя деятельность людей к «дискурсивным практикам», Фуко постули­рует для каждой конкретной исторической эпохи существование специфической «эпистемы» — «проблемного поля» достигнутого к данному времени уровня «культурного знания», образующегося из «дискурсов» различных научных дисциплин. При всей разно­родности этих «дискурсов», обусловленной специфическими зада­чами каждой научной дисциплины как особой формы познания, в своей совокупности они образуют более или менее единую систему знаний — «эпистему», реализующуюся в речевой практике со­временников как строго определенный языковой код — свод предписаний и запретов: «В каждом обществе порождение дис­курса одновременно контролируется, подвергается отбору, орга­низуется и ограничивается определенным набором процедур» (Fouault:1971a, с. 216). Эта языковая норма якобы бессознательно предопределяет языковое поведение, а, следовательно, и мышле­ние отдельных индивидуумов.

Таким образом, характерной особенностью понимания «эпистемы» у Фуко является то, что она у него выступает как ис­торически конкретное «познавательное поле» научного свойства, как уровень научных представлений своего времени. Насколько можно судить по всему контексту работ французского ученого, он выделял не менее пяти подобного рода«познавательных полей»: античное, средневековое, возрожденческое, просветительское и современное. Первые два не получили у него эксплицитного описания и развернутых характеристик, по-

[345]

этому фактически, и это касается в первую очередь «Слов и ве­щей», речь у него идет о трех четко друг другу противопоставленных «эпистемах»: Возрождение (XV-XVI вв.), классический рационализм (XVII-XVIII вв.) и современность (с начала XIX в.). Как пишет Автономова, эти три эпистемы кардинальным образом отличаются друг от друга: «В ренессансной эпистеме слова и вещи сопринадлежны по сходству; в классическую эпоху они соизмеряются друг с другом посредством мышления — путем репрезентации, в пространстве представления; начиная с XIX в. слова и вещи связываются друг с другом еще более сложной опосредованной связью — такими мерками, как труд, жизнь, язык, которые функционируют уже не в пространстве представления, но во времени, в истории» (Автономова: 1977, с. 58).

С эпистемой связана еще одна проблема общеметодологиче­ского значения. При всех своих функциональных явно структура­листских характеристиках она, по сравнению с другими известны­ми к тому времени структурными образованиями, имела несколько странный облик. С самого начала она носила «децентрированный характер», т. е. была лишена четко определяемого центра и созда­валась по принципу самонастройки и саморегулирования. В ней изначально был заложен момент принципиальной неясности, ибо она исключала вопрос, откуда исходят те предписания и тот диктат культурно-языковых норм, которые предопределяли специфику каждой конкретно-исторической эпистемы. Это объясняется тем, что эпистема образуется из локальных, сугубо ограниченных сфер своего первоначального применения в частно-научных дис­курсивных практиках: «Дискурсивные практики характеризуются ограничением поля объектов, определяемых легитимностью пер­спективы для агента знания и фиксацией норм для выработки кон­цепций и теорий. Следовательно, каждая дискурсивная практика подразумевает взаимодействие предписаний, которые устанавли­вают ее правила исключения и выбора» (Foucault:1977, с. 199).

Каждая вновь образующаяся научная дисциплина как бы зано­во открывает для себя объект своего исследования (фактически, по представлениям Фуко, его «создает») или, как пишет Леqч, «очерчивает поле объектов, определяет легитимные перспективы и фиксирует нормы для порождения своих концептуальных элемен­тов» (Leitch:1983, с. 146). Тот же Лейч отмечает: «изображая эпи­стему не как сумму знаний или унифицированный способ мышле­ния, а как пространство отклонений, дистанцирования и рассеива­ния, Фуко помещает свою всеобщую модель культуры среди ак-

[346]

тивной игры различий» (там же, с. 153). Причем сама эта «игра различий» редуцирует «отличительную» способность традицион­ного различия, превращая его на деле в незначительные отклоне­ния, лишая или ослабляя его функцию содержательного маркиро­вания отличительных признаков. Обозревая работы Ж. Делеза «Различие и повтор» (1968, совместно с Гваттари) и «Логика смысла» (1969), Фуко писал: «Высвобождение различия требует мысли без противоречий, без диалектики, без отрицания; мысли, которая приемлет отклонение; мысли утверждающей, инструмен­том которой служит дизъюнкция; мысли множества — номадической рассеянной множественности, не ограниченной и не скован­ной ограничениями подобия; мысли, которая не приспособляется к какой-либо педагогической модели (например, для фабрикации готовых ответов), атакует неразрешимые проблемы...» (Foucault:1977, с. 185).

Сам Фуко, кроме «Слов и вещей», практически нигде не упот­реблял понятия «эпистема», что не помешало ему получить исклю­чительную популярность среди самых широких кругов литерату­роведов, философов, социологов, эстетиков, культурологов. Вы­рвавшись из замкнутой системы Фуко, «эпистема» у разных ин­терпретаторов обрела различные толкования, однако сохранился основной ее смысл, так полонивший воображение современников:

«эпистема» соответствует константному характеру некоего специ­фического языкового мышления, всюду проникающей дискурсивности, которая, — и это самое важное, — неосознаваемым для человека образом существенно предопределяет нормы его дея­тельности, сам факт специфического понимания феноменов окру­жающего мира, оптику его зрения и восприятия действительности.