ЕВАНГЕЛИЕ ИСТИНЫ (GT —Cod. 1,2)

У этого произведения в кодексе нет заглавия, но оно на­чинается словами: «Евангелие истины...». Это и подчерк­нуто валентинианский характер языка и содержания при­вели первых издателей к тому, что они увидели в этом раз­мышлении над тайнами спасения и спасителя «Евангелие Истины», в подделке которого Ириней (Adv. haer. III. 11.9) обвинил валентиниан. Данное отождествление полностью правдоподобно, хотя, разумеется, недоказуемо. То, что произведение совершенно отлично по типу от «евангелия» согласно новозаветному использованию, а именно от запи­сей о жизни и учении Христа, возражений не вызывает. Чрезмерная свобода, с которой священное заглавие поме­щалось в гностические циклы, убедительно продемонстри­ровано №№ 2 - 7 в самой коллекции Хенобоскиона: при са­мом незначительном подобии «евангелию» в нашем смыс­ле (оно обращается даже не к Иисусу, но к Великому Сифу) это произведение имеет второй заголовок, помимо Священ­ной книги невидимого Великого Духа — Евангелие от Египтян. Если наш текст является «Евангелием Истины», осужденным Иринеем, то к его времени влияние этого тру­да среди валентиниан должно было укрепиться и стало воз­можным поместить его исток в предыдущем, т. е. первом поколении валентиниан (около 150 г. н. э.), причем, дей­ствительно, не следует исключать авторство самого Вален­тина. Его форма — форма проповеди или размышления; его стиль — иносказательная и часто неуловимо мистичес­кая риторика с постоянно меняющимся богатством образов; эмоциональная пылкость его благочестия на этот раз отзывается на мистерию воплощения и страдания Христа (см. выше, с. 195, прим. 28): особенно в отношении последнего, GT добавляет новый голос к тому гностическому хору, который мы слышали прежде. Что касается сущности вероучения, я отберу один ход мыслей, который составляет некое доказательство — это доказательство, в сущно­сти, которое без преувеличения может быть названо цент­ром внимания валентинианской сотериологии.

В открытых строчках «Евангелия Истины» провозгла­шается «радость тем, кто получил от Отца Истины дар по­знания Его через власть Слова (Логоса), которое произош­ло из Плеромы... для искупления тех, кто не ведал Отца»; самоназвание «евангелие» (evangelium) затем объясняет­ся как «провозглашение надежды» (т. е. желанного). Ины­ми словами, evangelium здесь имеет изначальное и бук­вальное значение «благой вести», что вселяет уверенность, и дает надежду на выполнение желаемого. Соответствен­но, из этого следуют две заметные темы: сущность или объект этой надежды и ее основа. Соединением этих двух является третья тема, а именно роль, которую сама «весть» играет в реализации надежды.

Предметом надежды, разумеется, является спасение, и соответственно, мы находим значительные части книги посвященными толкованию природы или сущности спасения, которое предпочтительно называется «совершен­ство» и поскольку это гностический трактат, мы не удив­ляемся, находя сущность совершенства тесно связанной с гносисом, познанием. Термин «гносис» точно определяет суть надежды и сам требует дальнейшей детализации как суть познания.

Это обоснование надежды, которое включает доказа­тельство: связь обоснования и результата является связью формы, «потому что это есть (или было) так, следователь­но, это есть (или будет) так», что является формой объяс­нения. Его суть обусловлена специфическим учением в дан­ном случае: если наше произведение — валентинианское, мы должны встретиться здесь со спекулятивным объясне­нием, присущим валентинианской теории; и соответствие по этому пункту действительно представляет собой реша­ющий тест на валентинианство всего документа.

Итак, это валентинианское, как и вообще гностическое, учение, где основа эсхатологической надежды является в начале всех вещей, где первое обеспечивает последнее, так как оно также объясняется необходимостью. Тогда цель предоставления основания для эсхатологической на­дежды — создать убедительную связь между тем, что про­возглашается как средства и метод спасения, а именно по­знанием, и событиями начала, которые требуют этого ме­тода как своего адекватного дополнения. Эта единственная связь предоставляет ответ на вопрос, почему познание, и только познание, может быть средством выражения и рас­пространения и даже (в валентинианской версии) сущнос­тью спасения. Убедительность этой связи, которая явля­ется частью той истины, которую открывает евангелие, и, следовательно, частью самого спасительного знания, дей­ствительно составляет благо благой вести. Поскольку здесь происходит то, что иначе могло бы быть персональной це­лью просто по субъективному предпочтению — психоло­гическому положению знания — объективно обоснованно­му как освобождение внутреннего человека и даже (опять же в валентинианской версии) как явно выраженное завер­шение Бытия. Мы бросаем взгляд в этом направлении тог­да, когда спрашиваем то, что может быть не только evangelium вообще — «провозглашение надежды» — но и evangelium veritatis нашей окончательной миссии.

Этому наш текст дает формальный и немногословный ответ, подходя к концу краткого отчета о первоначалах: «Так как «Забвение» воплотилось, потому что они не знали Отца, следовательно, если они придут познать Отца, «Заб­вение» в этом случае перестанет существовать» (18:7 - 11). Об этом неприкрашенном предположении затем вырази­тельно говорится, что оно представляет суть откровения истины, формулировку, так сказать, его логики: «Тогда это Евангелие Того, к кому они обращаются, которое Иисус Христос открыл для Совершенства, благодаря милостям Отца, как тайную мистерию» (18:11-16). Автор не мог бы более выразительно объявить то, что он определяет как формулировку внутренней тайны своего евангелия.

Данное утверждение, при его неприкрашенной фор­мальности, далекой от самоочевидности и таким образом требующей спекулятивного контекста, из которого оно по­лучает значение, имеет, в сущности, качество формулы: дважды повторяется в записи одинаковая грамматическая структура «так как, следовательно...» и ссылка на про­шлую историю — еще раз в самом GT и один раз в очевидно валентинианской цитате у Иринея. Уже одно это по­вторение может показать его важность и шаблонность для доктрины, о которой идет речь — валентинианской докт­рины, по свидетельству Иринея. В GT формула вновь по­является в такой же краткости, но с легкой вариацией вы­ражения: «Так как «Изъян» воплотился, потому что они не знали Отца, следовательно, когда они узнают Отца, в этом самом случае «Изъян» перестанет существовать» (24:28 - 32). Из этой версии мы узнаем, что «забвение» (из первой версии) взаимозаменяемо с «изъяном», и этот са­мый термин «изъян» приводит нас к полнейшей степени утверждения формулы, которая была известна прежде и признается как очень важное валентинианское утвержде­ние, которое теперь отчетливо заявлено GT. Оно цитиру­ется у Иринея в известном отрывке Ado. haer. I. 21. 4, ко­торый мы приводим полностью на с. 176 и из которого мы здесь повторим только саму «формулу»: «Так как через «Неведение» произошли «Изъян» и «Страсть», следова­тельно, вся система, выросшая из Неведения, разрушит­ся благодаря Знанию». Эта несколько более полная вер­сия формулы добавляет один важный пункт к эллипти­ческим версиям, предложенным в GT: она не просто утверждает, что так как Изъян (или Забвение: просто не­гативные термины) воплотился через не-Знание, то он бу­дет прерван с появлением Знания, но она говорит о «всей системе» (systasis — позитивный термин), произошедшей от Неведения, и о ее разрушении благодаря Знанию. Это звучит намного менее тавтологично, чем эллиптическая версия. Читатель Иринея, разумеется, знает из того, что говорилось прежде, что согласно обширному обозрению валентинианской спекуляции, «система» в рассматрива­емом аспекте есть ничто иное, как этот мир, космос, все царство материи со всеми его элементами — огнем, воз­духом, водой и землей, которые только кажутся субстан­циями по праву, но на самом деле суть побочные продук­ты и выражения духовных процессов или состояний: зная это, он может понять доказательство формулы, ко­торое иначе, будь оно выражено словами обыденного языка, осталось бы непонятным даже в полной версии. Читатель Иринея знает далее (что равно необходимо для понимания формулы), что Неведение и Страсть здесь на­зываются не как обычное неведение и обычная страсть, но Неведение и Страсть, явно выраженные на метафизической шкале и в происхождении вещей — столь далекие от того, чтобы быть просто абстракциями, они обозначают конк­ретные события и сущности космогонического мифа: они, очевидно, именуют эти субъективные положения, буду­чи божественными силами, имеющими объективную эф­фективность и эффективность на шкале внутренней жиз­ни, для которой они являются положениями — внутрен­ней жизни божественного — и, следовательно, могут быть основой таких вещественных, всеобщих реальностей, как космос и материя. Короче говоря, предпосылка формулы, включающая это и требуемая для понимания этого, явля­ется полным валентинианским мифом, по отношению к которому данная формула представляет собой, в сущнос­ти, сокращение той спекуляции о началах вещей, кото­рая развивалась в рассказе о Плероме, Софии и Демиурге. Этой предпосылкой, даже в нескольких ее версиях, чита­тель Иринея овладевает, когда он приходит к отрывку в рассматриваемом вопросе.

Находится ли читатель GT в такой же позиции, предпо­лагая, что ему нечем руководствоваться, кроме GT? Спро­сить это равносильно тому, чтобы спросить: разбирается ли рассказ о началах, на который ссылается формула, в самом Евангелии? Ответом будет «и да, и нет». Рассказ предлага­ется и утаивается в то же самое время, его неотъемлемые части подробно излагаются для тех, кто уже знает, но под­вергают танталовым мукам тех, кто не знает. Следующее является цитированием, в порядке появления, нескольких отрывков из GT, которые обращаются к изначальному про­шлому и — используя доказательство «формулы» — к эс­хатологическому будущему как его двойнику.

Все искало Того, от которого оно произошло... того непос­тижимого, немыслимого, который превыше всякой мысли. Неведение, относящееся к Отцу, произвело Боль и Ужас. И Воль стала густой, подобно туману, так что никто не мог видеть. Так Ошибка (plane) обрела силу. Она стала рабо­тать своей материей (hyle) в пустоте, не знаяИстины. Она приложила себя к формированию творения f plasma,), напря­гаясь, чтобы произвести в красоте (прекрасного вида) заме­ну для Истины (17:5 - 21).,. Они были Ничто, эта Боль, и это Забвение, и это творение Лжи (17:23 - 25)... Не имея таким образом никаких корней, Ошибка была погружена в туман, относящийся к Отцу, занятая произведением тру­дов, и забвениями, и ужасами для того, чтобы прельстить с их помощью этих из Середины и заключить их (17:29 - 35)... Забвение не изначально близко (или: с) Отцу, хотя оно дей­ствительно возникло из-за Него. Напротив, то, что проис­ходит от Него, есть Познание, которое открылось так, что Забвение было бы разрушено, и они могли познать Отца. Так как Забвение воплотилось, потому что они не знали Отца, следовательно, если они достигнут познания Отца, Забве­ние, в этом самом случае, перестанет существовать. Тогда это Евангелие Того, к кому они обращаются, которое Иисус Христос открыл для Совершенства, благодарит милосердие Отца как тайной мистерии (18:1 - 16)... Все нуждается (в Отце), поскольку Он сохранил в Себе их совершенство, кото­рое Он не согласовывал со Всем (18:35 - 38)... Он сохранил их совершенство в себе, согласно этому, для них (позже) для того, чтобы они вернулись бы к Нему и познали бы Его через познание уникальности в совершенстве (19:3 - 7)... И тогда что же такое Все, если не познание Отца? (19:15 - 17)...Так как совершенство Всего есть в Отце, то для Всего необходи­мо вновь подняться к Нему (21:8-11)... Они отклонились (от своих мест), когда они получили Ошибку из-за Смерти Того, кто заключил в себе все пространства... Это было вели­кое чудо, что они были в Отце, не зная Его, и что для них оказалось возможным убежать наружу по своей воле, пото­му что они не понимали и не знали Того, в ком они находи­лись (22:23 - 33)... Подобное есть Познание этой живой Кни­ги, которуюОн открыл Эонам в конце (22:37 - 23:1)... (Отец) открыл тогоСебя, который спрятан — тот спрятанный Он был Его Сыном, — так что через милость Отца Зоны могли узнать Его и прекратить свой тяжелый труд в Его поисках, положившись на Него (и) зная покой, состоящий в том, что благодаря наполнению Изъяна он (Сын?) уничтожил Форму f schema,). Форма его (Изъяна) есть мир (cosmos,), которому он (Сын?) подчинен (24:11 - 24)... Поскольку Изъян вопло­тился, потому что они не знали Отца, следовательно, ког­да они узнают Отца, Изъян, в этом случае, перестанет су­ществовать. Как и личное неведение, в тот момент, когда он придет познать, исчезнет его гармония: как тьма исчеза­ет при появлении света: так и Изъян исчезнет с приходом Совершенства. Оттуда Форма, несомненно, больше не появ­ляется, но исчезнет в слиянии с Единством... в тот миг, когда Единство будет совершенствовать Пространства (=Эоны? ). (И также) через Единство каждый (из нас) получит себя обратно. Через познание он очистится от разнообразия по направлению к Единству, поглотив материю внутри себя подобие пламени, тьму — светом и смерть — жизнью (24:28-25:19).

Тогда это и является рассказом о началах, как его видит наше произведение, и разбором основ надежды, которая одал­живает значение и убедительность утверждению, сконцент­рированному в «формуле». Но разве этот отчет, предназна­ченный для поддержки утверждения не иначе как разумно­го, является сам по себе разумным? Ответом, яполагаю, будет «нет»: вызывающий мысли, он непременно является и инт­ригующим, дающим общее представление о мире значения, которое ускользает от нашего понимания, пока мы не полу­чим посторонней помощи. Мы должны, разумеется, попы­таться забыть все, что мы знали о валентинианском мифе из других источников и советоваться только с языком текста. Итак, что может неподготовленный читатель сделать с ин­формацией о Боли, ставшей густой, подобно туману? об Ошибке, производящей «свою материю» в пустоте, «Этим», формирующим творение, производящим деяния, разгне­ванными т. д., со «Всем», что искали «те», кто не зная Отца, с «Забвением», появившимся «из-за» Глубины Отца, с «Изъяном» v получившим «Форму» и «исчезнувшим» с при­ходом «Изобилия», когда «они» узнали Отца?

То, что могло бы сойти за ограниченное объяснение это­го загадочного языка, он почти небрежно просто опускает и в основном настолько поздно вводит интерпретирующие намеки в свой текст, что мы должны читать его с конца в обратном порядке, чтобы воспользоваться ими. Таким об­разом мы, наконец, узнаем, что «Зоны», которые искали Его, утратили знание и достигли познания Его: но это мы узнаем на с. 24, когда однажды это существительное ис­пользуется после всех предыдущих утверждений со с. 18, где снова и снова появляется необъясняемое местоимение «они», которое, в свою очередь, заменяет выражение «Все», с которого начинается рассказ на с. 17. Насколько далеко заходит само доказательство GT, мы не можем узнать до тех пор, пока это «Все» является не миром, и «они» — не люди, но оба они относятся к Плероме бо­жественных Эонов, которые предшествовали творению. Или возьмем другой пример, мы, действительно, наконец встречаемся на той же с. 24 с ключевым словом cosmos, которое обратным действием закрепляет значение множе­ства более ранних терминов, которые сами по себе не имеют отношения к космологии: поскольку говорится, что cosmos был «формой» {schema) «Изъяна», Изъян мы мо­жем сравнить с «Забвением» на с. 18 (потому что он зани­мает последнее место в формуле), Забвение, в свою очередь, связывается с «Ошибкой» (plane) и ее творением (plasma), это, в свою очередь, с «Болью» и «Ужасом», они — снова с « Неведением» — и так вся цепочка явно психологических и человеческих понятий, через которые движется рассказ-мистерия, почти случайно удостоверяет свое космическое значение, которое к этому моменту непосвященный чита­тель мог бы поднять к самому божественному. Он будет еще находиться в недоумении, как практически предста­вить эти абстракции ума и эмоций — актеров в космого­нических ролях. Рассказ остается эллиптическим и инос­казательным, хотя и не настолько, как при упоминании о главной dramatis personae, подобной Софии и Демиургу. Даже те скудные намеки, которые мы в состоянии тща­тельно собрать из текста, не являются намеками вовсе, как исход, которого ожидал читатель. Он, очевидно, рассчи­тывал узнать это с самого начала: термины, о которых идет речь, встречаются там, где они, действительно, появляют­ся как нечто само собой разумеющееся.

Иными словами, предполагается, что интересующий­ся GT читатель стоит на знакомой почве, когда внезапно в нашем тексте он встречается с такими темными термина­ми, как «Боль», «Ужас» и так далее, что его знакомство вытекает из предшествующего знакомства с полной вер­сией валентинианского мифа, который дает ему возмож­ность читать спекулятивные пассажи GT просто как скон­центрированные повторения хорошо известного учения. Итак, это решение представляет важность для истин­ной оценки нашего документа. Это означает, что он явля­ется не систематическим или содержащим учение трак­татом — что так или иначе очевидно из его общего стиля проповеди. Далее, он является эзотерическим, адресован­ным посвященным: он может, следовательно, в спекуля­тивных частях, в значительной степени обращаться к «за­кодированным» словам, каждое из которых абстракция отчасти неопределенного ряда, поскольку она охватыва­ет конкретные мифические сущности. «Истину», может по общей гностической аналогии быть даже вселенной или человеком, но в ходе развития GT космическая ссылка пре­обладает. То, что творит Ошибка, есть «ее собственная hyle»: почему «ее собственная»? Разве это «туман», до которого сгустилась «боль»? Из его темного воздействия (уничтожающего свет и, следовательно, видимость) Ошиб­ка изначально «обрела силу» — отрицательную силу, т. е. «забвение». Но кроме того, что он источник, «туман» (или его дальнейшее сгущение?) может также быть материалом {hyle) для действия этой силы: если это так, то можно ска­зать, что «материя» является внешним, «забвение» —внут­ренним аспектом «изъяна», в котором воплощена Ошиб­ка. В конечном итоге, «Изъян» представляется как мир, со­зданный благодаря Ошибке в «форме» {schema), в которой сила забвения, что лежит у корней жизни.) Наконец, умень­шенная картина этого, следовательно, предполагает «сис­тему» (без напоминания о Софии или Демиурге, количества и имен Эонов и т. д.), не оправдывающую предположение, что она представляет зарождающуюся, еще не разработан­ную, так сказать, эмбриональную стадию этой спекуля­ции275. Следует признать, что эта обратная последователь­ность, когда домифологическое, квазифилософское нача­ло облекается в мифологию, невозможна по существу. Но то, что GT, с его свободной игрой мистическими вариация­ми на основную теологическую тему, его богатой, но сво­бодно связанной и всегда гармонирующей образностью, могло принадлежать незрелой стадии валентинианства, яв­ляется полностью для меня неправдоподобным.) Она, ско­рее, представляет символизм второй стадии. Но действи­тельно знаменательно то, что внутреннее значение учения может быть выражено, по меньшей мере для «знающих», в такой абстракции от чрезмерно персонифицированного образчика, с которым оно представлено на мифологической стадии. И это содержит ответ на вопрос: как GT способствует нашему познанию валентинианской теории?

В области универсальной спекуляции, которой един­ственно я здесь обеспокоен, GT может добавить или не до­бавить новый вариант валентинианского учения к не­скольким, известным из патристических свидетельств: любой его реконструкции из разбросанных намеков, ко­торые дает язык текста, лучше всего оставаться высоко предположительной. Непредположительная соответству­ет по обрисовке и духу общему eidos валентинианской спе­куляции, и здесь GT является чрезвычайно ценным для понимания той самой спекуляции, которая намного пол­нее представлена в более древних произведениях. Так как спекулятивные отрывки GT не просто сокращение или резюме более полной версии, они указывают, в их символическом сжатии, суть учения, обнажающую его обшир­ные мифологические принадлежности и сводящуюся к его философской сердцевине. Следовательно, как GT может быть прочитано с помощью обстоятельного мифа, так и миф от подобного чтения высвечивает свое основное ду­ховное значение, которое как-то маскирует плотность чув­ственной и непременно двусмысленной образности. В этой роли GT выступает подобно пневматическому переводу символического мифа. И что действительно бесценно: со времени его открытия мы получили в своем собственном опыте то, что сами валентиниане рассматривают как сер­дце своего учения, и этим сердцем сердца было утвержде­ние, выраженное в «формуле».

Эта формула, мы считаем, была известна прежде (хотя не считалась формулой) из известного отрывка у Иринея, который мы цитировали. Сам Ириней не придает ей осо­бенного значения: отрывок встречается в конце его срав­нительных отчетов по валентинианской доктрине, среди различной дополнительной информации, которая уложе­на в главы (или скорее, как мне кажется, завершает их), относящиеся к маркосианской ереси, они склоняют уче­ных видеть в ней доктрину, специфическую для одной раз­новидности этого особого ответвления валентинианского дерева, а не центральную для валентинианства как тако­вого. Несмотря на это, данный отрывок долгое время по­ражал изучающих гностицизм своей внутренней значимо­стью. Неожиданно это впечатление теперь подтвержда­ется наиболее достоверными свидетельствами. И тогда GT (чье влияние на валентиниан должно быть значительно, если только это то «Евангелие Истины», которое припи­сывает им Ириней), не меньшее, чем утверждение в столь­ких словах той истины, что сконцентрирована в «форму­ле», — действительно является евангелием истины! Это предложение, о котором идет речь, имело употребитель­ность формулы, которую мы узнали только теперь из ее повторного использования в нашем тексте. То, что ее ис­пользовали валентиниане, мы узнали от Иринея. И толь­ко валентиниане могли использовать ее законно. Посколь­ку ничто, кроме валентинианской спекуляции, не предос­тавляет нам обоснованного контекста. Чтобы представить себе это подробнее, читатель отсылается к общей характеристике «спекулятивного принципа валентинианства» в начале гл. 8 (с. 178 - 179), которая завершается описанием того, что я называю там «пневматическим уравнением» — а именно: человечески-индивидуальное событие пневмати­ческого познания является обратно эквивалентным докос-мическому вселенскому событию божественного неведения, и в своем искупительном воздействии является событием того же онтологического порядка; и потому актуализация знания в личности действует в то же время на общую осно­ву бытия. «Формула» представляет собой точное стеногра­фическое выражение этого пневматического уравнения, которое и является Евангелием Истины.

Приложение

В вышеприведенной главе, которую мы добавили к этой книге для ее второго издания в 1963 году, я использовал ну­мерацию произведений из Наг-Хаммади, принадлежащую Дорессу. Она, так же как и другая нумерация Г.-Ч. Пэча, между тем была заменена нумерацией Мартина Краузе, ко­торая опирается на подробную опись тридцати кодексов278. В нумерации Краузе римскими цифрами обозначен Кодекс (в той же последовательности, как и в Коптском музее в Каи­ре), следующие арабские указывают отдельный Трактат, ко­торые начинаются с 1 номера в каждом Кодексе. Следующее соответствие облегчит читателю переделку нумерации Дорес-са на теперь ставшую стандартной систему ссылок.

1=111,1; 2=111,2; 4=111,4; 6=IV,1; 7=IV,2; 12=V,5;

19-IX,3; 27=VII,1 и 2; 36=11,1; 39=11,4; 40=11,5.

Полная опись теперь состоит из пятидесяти трех или более Трактатов (против сорока девяти, сосчитанных Дорессоми Пэчем) наприблизительно подсчитанное изначальное количество в 1350 или более страниц, из которых сохранилось около 1130 (плюс номера фрагментов). Прогресс, сделанный в исследова­нии и публикации этого обширного материала с тех пор, как была написана эта глава, отражен до некоторой степени в ис­правленной Дополнительной библиографии (с. 351), которая была подготовлена для третьего тиража этого издания.