Замысел романа «Шум и ярость»

Как-то Фолкнер дал совет одной читательнице, пожаловавшейся, что не поняла роман «Шум и ярость» после троекратного перечитывания: «Прочитайте в четвертый».

Этот роман – самый сложный из всего, написанного Фолкнером. В 1945 г. Фолкнер представил издателю сборника своих избранных произведений рукопись в двадцать с лишним страниц под названием «Дополнение. Компсоны: 1699-1945». По словам самого автора, это была «последняя попытка завершить эту историю» для того, чтобы пояснить читателям судьбу семьи Компсонов. Однако, как заметил в свое время Ж. П. Сартр,когда читатель пытается расположить все сцены романа «Шум и ярость» в хронологической последовательности, он обнаруживает, что конструирует совсем другой роман. Сам Фолкнер вспоминал, что толчком к созданию «Шума и ярости» послужил образ играющих детей: «Эта книга началась как рассказ, это была история без фабулы о нескольких детях, которых отослали из дома, пока там происходят похороны их бабушки. Они были слишком малы, чтобы объяснять им, что происходит, и они видят только случайно во время своих детских игр такие печальные вещи, как вынос гроба из дома и тому подобное».

В другой раз Фолкнер рассказывал, что роман начался с представленной им картины, символику которой он не сразу понял:

«Это был скорее образ, очень волнующий меня образ детей. Конечно, я не знал в тот момент, что один из них идиот, но там было трое мальчиков и одна девочка, и девочка одна оказалась достаточно храброй, чтобы вскарабкаться на дерево и заглянуть в окно, куда запрещалось заглядывать, чтобы увидеть, что там происходит. И потребовалась вся книга, все последующие четыреста страниц, чтобы объяснить, почему она была достаточно храброй, чтобы залезть на дерево и заглянуть в окно. И символ испачканных штанишек обозначает падшую Кэдди, которая послужила причиной того, что один из братьев покончил самоубийством, а другой брат присвоил себе деньги, которые она посылала своей дочери.

К тому времени, когда я объяснил, кто они и что делают... я понял, что будет невозможно уложить все это в рассказ и что получится целая книга. И тогда я понял символику испачканных штанишек, и этот образ сменился другим – девочки без отца и без матери, которая спускается по водосточной трубе, чтобы спастись из единственного дома, который у нее есть, где она никогда не видела ни любви, ни нежности, ни понимания.

Я начал рассказывать эту историю глазами ребенка-идиота, поскольку мне казалось, что будет более эффективно, если она будет рассказана кем-то, способным только знать, что происходит, но не почему. Я увидел, что на этот раз мне не удалось рассказать эту историю. Я попытался рассказать ее вторично, глазами брата. Опять было не то. Я рассказал ее в третий раз глазами другого брата. И опять это было не то. Я попытался сложить все куски вместе и восполнить пробелы, выступив сам в качестве рассказчика».

Первый образ, родившийся в воображении Фолкнера – образ Кэдди. К Кэдди так или иначе сходятся все нити повествования. Работу над «Шумом и яростью» Фолкнер назвал «ваянием девочки, прекрасной и трагической»:

«Все началось с образа девочки в запачканных штанишках: она лезет на дерево, чтоб заглянуть в окно гостиной, а братья стоят внизу и ждут, что она им скажет».

Когда Фолкнера однажды спросили, почему он в романе не написал часть, где были бы воспроизведены впечатления Кэдди о происходящем, писатель ответил: «Потому что Кэдди была для меня слишком прекрасна и трогательна, чтобы принижать ее рассказом о происходящем, и мне казалось, что будет более волнующе посмотреть на нее чьими-то глазами.…У каждого человека свое представление о прекрасном. И лучше изобразить жест, тень ветки, с тем, чтобы ум создал свое представление о дереве».

Ключевая сцена романа, по признанию самого Фолкнера, – это сцена в ручье, вошедшая в первую главу. Ранняя осень 1898 г., дети Компсонов играют у ручья: семилетняя Кэдди, восьмилетний Квентин, четырехлетний Джейсон и трехлетний Бенджи, от лица которого ведется повествование:

«Мы играли в ручье, и Кэдди присела в воду, замочила платьице, а Верш говорит: – Замочила платье, теперь твоя мама тебя выпорет. – А вот и нет, – сказала Кэдди. – Откуда ты знаешь, что нет? – сказал Квентин... – Мне уже семь лет, – сказала Кэдди. – Я сама все знаю. – Сама знаешь, за мокрое платье пороть будут, – сказал Верш. – Оно не мокрое, – сказала Кэдди. Встала в воде, смотрит на платье. – Я сниму, оно и высохнет. – Попробуй сними только, – сказал Квентин. Кэдди сняла платье и бросила на берег. На ней остались лифчик и штанишки, больше ничего, и Квентин шлепнул ее, она поскользнулась, упала в воду… – Радуйся теперь, – сказал Квентин. – Теперь нас высекут обоих. – Пускай, – сказала Кэдди. – Я убегу из дому... – Убегу и никогда не вернусь, – сказала Кэдди. Я заплакал, Кэдди обернулась и сказала: – Не плачь. И я перестал. Потом они играли в воде… Кэдди вся мокрая и сзади грязная, и я заплакал, и она подошла и присела в воде. – Не плачь, – сказала Кэдди. – Я не стану убегать». Фолкнер придавал этой сцене символическое значение: «Я увидел, что мирное поблескивание ручья должно обратиться в суровый, мрачный поток времени и этот поток унесет сестру, оторвет ее от брата, так что она уже не сможет возвратиться и утешить; но разлука еще не все, далеко не все. Девочке суждены позор и стыд. А Бенджи никогда не должен вырасти из этого мгновения – для него познанье должно и начаться и завершиться этой запыхавшейся, неистовой, склонившейся к нему мокрой фигуркой, от которой пахнет деревьями. Никогда не должен Бенджи вырасти, чтобы скорбь утраты не могла быть сдобрена пониманием и, значит, облегчена, как у Джейсона облегчена она яростью, а у Квентина – забвением».