Являемся ли мы жестоким видом?

Если есть тайна, тогда очевидно, что феномен насилия как факт конкуренции, с одной стороны, между разными видами, с другой стороны – между членами одного вида, составляет один из принципиальных аспектов эволюции как процесса отбора. С момента появления работ Дарвина, мы увеличили количество наблюдений и усовершенствовали гипотезы. Новые исследования в этологии значительно углубили наши знания о формах отношений и конфликтов в животных сообществах. Одним из главных трудов, с некоторыми оговорками, остается «Агрессия»[23] Конрада Лоренца. Рассмотрим несколько основных выводов этой работы.

Прежде всего, Лоренц нам объясняет, что агрессия среди живых существ не является сама по себе негативным феноменом. Она является частью экипировки живого существа для обеспечения выживания, занятия своей экологической ниши, привлечения добычи и сопротивления хищникам. Агрессивность расположена в центре его жизни и является ее проявлением, как и эмпатия. Агрессия, прежде всего, направлена на сохранение вида, и в этом кроется ее фундаментальность[24]. Лоренц, следуя за Дарвином и другими, настаивает на различии между межвидовой и внутривидовой борьбой. Первая касается исключительно желания удовлетворить базовые потребности и обозначить свою территорию. Эта борьба, которая сводится к отношению хищник/добыча, неожиданно находит баланс: взаимодополняющие виды щадят друг друга. Все другие случаи – это внутривидовая борьба. Она проявляется в доступе к репродукции и защите потомства; в случае социальных животных сюда прибавляется соревнование за доминирование в группе. Кроме редких исключений или несчастных случаев, эта борьба не смертельна; она направлена на то, чтобы прогнать конкурента, а не уничтожить. Все виды подавляющих механизмов способствуют не разжиганию конфликтов, а их удачному концу. В случае же человеческого вида, наблюдает Лоренц, что-то ломается и стоит понять, что именно. К концу неолита Homo sapiens победил большинство вражеских видов животных; он сумел обеспечить себя пищей, защититься от холода, социально организоваться. Его потенциал агрессивности оставался прежним, а инструменты и оружие улучшались. Здесь накладываются два феномена: «тотчас же в игру должен был вступить пагубный внутривидовой отбор. Отныне движущим фактором отбора стала война, которую вели друг с другом враждующие соседние племена»[25]. Еще более опасна агрессия, не достигающая других человеческих групп, когда конкурирующие племена удалены друг от друга, и разрядка доступна внутри самой группы (чаще всего в незначительных размерах). Внешняя отсутствующая стимуляция замещается внутренней стимуляцией, приводящей к абреакции (эмоциональной разрядке). Это наблюдается во всевозможных видах инстинктов, порожденных агрессией или привязанностью. Что же касается агрессивных инстинктов – результат может быть катастрофическим и не соответствовать никакой логике эволюции. Таким образом, человеческий вид привнес нечто новое: внутривидовая агрессия, в частности смертоносная, становится возможной; она более не является случайностью, но скорее достоверным фактом. Так появляется новый феномен: группы, составляющие один вид, начинают вести себя как разные виды по отношению друг к другу. Это то, что Лоренц, используя формулу Эрика Эриксона, называет «псевдо-видообразованием». Он даже предлагает говорить о «культурном псевдо-видообразовании». Это означает, что различия в моделях поведения, языке, одежде, физической внешности и так далее, воспринимаются как индикаторы непринадлежности к своему виду. В данном случае, несомненно, речь идет об одном из основных поворотов в судьбе вида Homo sapiens[26] и мы ежедневно проживаем его разрушительные эффекты.

Стоит ли желать ослабления собственно агрессии? Цена этого все выше, так как такой поворот будет способствовать потере напряженности в отношениях: «как раз самые

интимные личные связи, какие вообще бывают между живыми существами, в полную

меру насыщены агрессией»[27]. Это противоречит анонимным группам, таким как стаи птиц, или большим группам млекопитающихся, которые избавлены от конфликтов, но в то же время лишены «личных» связей. Собственно идеи личности и индивидуальности появляются лишь с возникновением привилегированных связей с другим сородичем[28], без минимальной агрессии эта возможность просто не появилась бы[29].

Сравнительные анализы, которые предлагает Лоренц, новаторски соединяют схожие типы поведения между разными сообществами животных и разными группами человеческого вида. Раздвоение или отклонение от нормы, которую он констатирует в случае человеческого вида, разъясняет для нас очень многое. Его объяснение, однако же, является недостаточным, по меньшей мере, по двум причинам: (1) оно указывает на появление новой агрессии в человеческом виде, которая направлена на собственный вид, но не отдает себе отчет в наиболее волнующем аспекте: жестокости. Такую агрессию проявляют сообщества грызунов. Серые крысы формируют особые группы, так что любой посторонний индивид, до момента определения его по запаху, безжалостно истребляется членами группы, в которой он затерялся. Это показательный случай псевдо-видообразования. Однако эта жестокость является сугубо инстинктивной. Нужно определить, что меняется в случае человека и очертить, что же делает жестокость столь особенной. Лоренц приближается к возможному ответу, когда говорит о роли языка в формировании насилия нашего вида. Данный факт требует более совершенного исследования.

С помощью изучения типов связей в различных группах животных (в особенности птиц и рыб), Лоренц узнает, что общества животных располагают четкими и развитыми системами общения. Но никто не достигает уровня сложности вербального языка человека и не располагает концептуальным мышлением, которое сам язык содержит в себе и в то же время делает его возможным. Что до нашего вида, то это должен быть объект удовлетворения. В то же время Лоренц отмечает: «Все большие опасности, которые угрожают человечеству вымиранием, являются прямыми последствиями этой концептуальной мысли и вербального языка. Именно они выгнали человека из рая, где люди могли порочно следовать инстинктам и делать или не делать, то, что им нравится»[30]. Смелое и серьезное утверждение. Лоренц добавляет, что эти две новации основательно перевернули пути человеческой эволюции. Они находятся в центре механизма, содержащего возможность узнать и, в то же время, изменить мир. Таким образом, в факте эволюции мы встречаем трехчлен: знать\мочь\разрушать, который мы встречали несколько выше. Вопрос об инструментальном разуме такой же давний, как и первые орудия, и первые артикулированные фразы. Эволюционный подход должен позволить нам затронуть аспект проблематики этого инструментального разума, который ни критикой Хоркхаймера и Адорно, ни противоположной ей критикой Хабермаса в действительности не был затронут. Но перед тем как включится в эти дебаты, не лишним будет спросить себя, в чем вербальный язык сыграл решающую роль, которую упоминает Лоренц.

Связь с насилием, которую мы видим в функционировании языка невозможно описать в терминах естественного развития. По процессам, которые нейрологические исследования постоянно открывают, мы знаем, что вербальный артикулированный язык и концептуальное мышление сформировались в одно время и что эта трансформация стабилизировалась в нейронных цепях мозга[31]. Вопрос необъятен; это не место для его обсуждения. Удовлетворимся подчеркиванием факта обретения языка, который должен интересовать любого специалиста в области эволюции, даже если речь идет о недостоверных данных прямого материального наблюдения. Тем не менее, нам известно, что это обретение устанавливает новую дистанцию между человеком и миром. Разговор о самосознании рискует выдаться тавтологичным. Все великие фундаторы лингвистической или семиотической теории подчеркивали этот разрыв (Пирс, Соссюр, Блюмфильд, Бюлер, Ельмслев, Якобсон): вербальный язык заставил мир существовать в его отсутствии, он породил новую реальность. Формулировка Карла Бюлера[32] нас особенно интересует, так как этот автор различает три фундаментальные функции человеческого языка: экспрессивную, аппеллятивную и репрезентативную. Две первые функции (выражать пережитые состояния, достигать адресата) присущи большинству форм коммуникации среди животных, и в особенности млекопитающим. Напротив, репрезентативная функция доступна лишь вербальному языку. Для Бюлера репрезентативная функция ярче всего проявляется в операции описания: отсутствующая реальность становится присутствующей в системе вербальных знаков, которые особым образом репрезентируют ее элементы. Системы коммуникации среди насекомых, даже если они восхитительно сложны, остаются, прежде всего, сигнальными системами, которые вызывают у адресата особое поведение для адаптации. Конечно, в них существуют ответы и координация, но не "комментарий", то есть сообщение в ответ на сообщение. Коммуникация остается незавершенной. Напротив, человеческий язык может формировать заменитель опыта, который позволяет существовать двойному отношению означающего и означаемого в знаке. Ментальная репрезентация строится через внутреннее устройство фонических элементов и уровней артикуляции образующих элементов (морфем и синтаксем). Но из-за использования правил и их комбинирования, человеческий язык имеет виртуальную возможность сказать все, отражая тем самым бесконечную пластичность мозга: он может формулировать бесконечность содержания для бесконечного количества ситуаций.

Эта возможность неотъемлемой дистанции вербального языка считается неотделимой от изобретательной проективной функции, благоприятной для создания виртуальных миров, которые в акте познания предполагают открытое пространство для игры и бескорыстных экспериментов. Эта дистанция или разделение с точки зрения эволюции имеет и другие последствия: возможность разграничивать импульсы сиюминутной цели, или, более того, открывать поле для бесцельных действий или же порождать действия, как, к примеру, пустая проверка всех возможных конфигураций одного явления[33]. Когнитивная дистанция является сразу же игровой дистанцией; она высвобождает миры, или, скорее, она их порождает одновременно логически, нарративно и фантазийно. То, что на уровне познания, может представляться удивительной мощью воображения, на уровне импульсов, может различаться: либо это интенсивное выражение аффективных связей, либо же, напротив, выражение агрессии и ограниченных форм жестокости.

Открытость к виртуальным мирам позволяет связанной с человеческим языком силе репрезентации, быть неотделенной от эволюции механизмов познания и адаптации, которые одновременно являются ее условием и следствием. Мы можем вычленить минимум три ее принципа: неотения, изменение рода деятельности и приручение животных. В этих вопросах для нас ценен анализ, осуществленный Лоренцом[34]. Неотения – это поддержание во взрослых организмах типично юношеских черт или же существование задержки, необходимой для достижения зрелости. Наблюдение за множеством видов животных сделало очевидным то, что период формирования взрослой особи является более активным и богатым, когда животное более умно (ворон, лесная мышь или, конечно, шимпанзе), и когда неонетическая фаза длится дольше. Эта фаза маркирована сильной любознательностью, систематической активностью по исследованию окружающей среды и испытанием отношений с другими особям. Вне этой фазы эти же животные делают это лишь для опыта, а все новое вызывает у них беспокойство. Напротив, человеческое существо не только переживает очень длинное детство, но неонетические процессы (открытия, любопытство, обучение) длятся у него на протяжении всей жизни (это нейробиологи документируют очень точным образом благодаря видимым изменениям в мозге). Лоренц утверждает, что человек является незаконченным существом и поэтому существом рискующим, которое рождается и живет в мире открытых возможностей.

Кроме такой открытости, мы убеждаемся в существовании другой фундаментальной человеческой характеристики неотделимой от неотении: универсальности органических функций и ни с чем не сравнимой способности к адаптации к разного вида климатическим и географическим условиям. В нескольких словах такое животное как человек обобщилось, или, говоря словами биологов, утратило свои специфические черты. Оно более не приковано ни к уникальной экологической нише, ни к особым социальным условиям. Оно стало «специалистом неспециализации»[35]. Эта индифферентность гарантирует исключительную пластичность, которая, в свою очередь, экспоненциально повысила живучесть вида и его контроль над окружающим миром. Не адаптивность человека делает его адаптирующимся ко всему. Именно поэтому он не перестает учиться и изобретать. В данном случае мы встречаем любопытство свойственное неонетической структуре. Именно в связи с этой утратой специфических черт (дедифференциацией), открывается пространство возможностей и очерчивается поле свободы. Мишель Серр очень точно называет это тепловым излучением (incandescence), происходящим из белого цвета, которой содержит в себе все цвета[36].

Остается понять, как произошла подобная дедифференциация. По Лоренцу, этот процесс ни чем не отличается от самоодомашнивания. Но здесь есть некоторый парадокс. Так как одомашнивание касается живых существ (растений и животных), которых человек подчинил своему контролю, формируя из них новый биотоп, делая это, он сам одомашнился. Он утратил свои специфические навыки, которые связывали его с дикой жизнью и стал посредственным охотником, ограниченным бегуном и средним знатоком диких видов животных. Однако же человек умеет все делать: создавать артефакты, которые расширяют и умножают его естественные органы; сооружать датчики, превосходящие его органы чувств, и вычислительные машины, работающие быстрее, чем его мозг. Все это формирует новый биотоп и не могло произойти без основательных изменений самого человека. По Лоренцу, тысячелетний процесс одомашнивания сопровождался тремя отличительными феноменами: (1) усилением неонетических черт, включая внешность (уменьшение волосяного покрова, осветление кожи, утолщение тела); (2) гипертрофированием инстинктов спаривания и питания; (3) редуцированием социальных инстинктов и запретов, связанных с агрессией[37].

Таким образом, мы можем утверждать без провокации и преувеличения: описанная подобным образом человеческая особь мало напоминает фигуру модернистского либертена (la figure du libertin moderne). Лоренц отмечает, что «скотство» (гиперсексуальность, обжорство, грубость) обычно относящееся к дикому человеку, напротив, соответствуют фигуре оседлого человека и только ей. Мы имеем здесь примечательную структуру, в которой соединяются изобретательный ум и создание артефактов, сексуальность, отделяющаяся от конечной цели воспроизведения жизни, которая более не ограничена редкими периодами и квази-невинной агрессивностью вне запретов, изобретенных во времена дикого существования. Здесь мы имеем все ингредиенты для существа, одаренного вербальным артикулированным языком и типами жестокости, неизвестными любому другому виду животных.

Так что стоит определить эту корреляцию: животное говорящее, развитое, техническое, но также и жестокое животное. Не из-за совпадения, но в связи с общей структурой: структурой отдаленного отношения к миру, неограниченной пластичности и экспериментирования возможностями, включая те, которые содержат в себе насилие над окружающими существами, начиная с человека. С одной стороны, мы имеем потенциал агрессии, который не находит или не ищет внешние объекты для эмоциональной разрядки. С другой стороны, мы имеем способность действовать в противовес жизненной необходимости и конечным функциональным целям. Встреча двух инстанций или, скорее, их пересечение, открывает путь к насилию, не предполагаемому процессом эволюции. Такова, во всяком случае, гипотеза, к которой мы можем прийти благодаря анализам Лоренца, но которую сам он не выводит. Он избегает объяснения механизма жестокости. Для этого ему потребовалось бы развить языковой подход и подход познавательного воображения. В то же время, препятствие является более серьёзным, так как в подобном вопросе жестокость с необходимостью появляется в этических измерениях, превышающих поле биологии или науки об эволюции. Так как, хотя мы его и избежали, возникает не менее значимый вопрос: вопрос свободы. Она напрямую заключена в понятии пространства игры, связанной с феноменом репрезентации вербального артикулированного языка и пластичности ментальных способностей человека. Формирование этого пространства неотделимо от осознания выбора во время акта и ответственного отношения к другому человеку. Именно в этом контексте открывается новый горизонт, гораздо более непредсказуемый: знание, что другой человек, постоянно подвергающийся риску быть убитым, должен быть, безусловно, уважаем, так как его жизнь составляет непроницаемую границу для агрессии ему подобных, которую лишь ограничивают ритуалы, строгие запреты и императивные правила («не убей!»). Факт ответственности бесконечно превосходит эволюционный процесс, который открывает для него эти возможности. Эволюция может описать условия появления этих ограничений, но лишь абсолютный характер достоинства, видящего в другом существе личность, определяет свободу и ответственность. Пространство игры и возможностей, которые трансформируют агрессию живого существа в небывалое насилие, в различные формы жестокости, являются в то же время точкой преодоления свободы.