ДЕКАБРЬ Я хочу населить всю тундру!

– Любовь, любовь! – сказала Пия. – Все зависит от климата.

Осеннее полугодие подходило к концу, мы сидели в заднем ряду актового зала и играли в крестики-нолики. Со сцены вещали что-то о специализации в старшей школе, и большинство учеников перерисовывали на бумажки дурацкие столбики, изображенные на большом экране над головой лектора по профориентации. Возле столбиков были нарисованы стрелки вверх, вниз и в стороны, а текст в самих столбиках, как всегда, прочесть было невозможно.

(По-моему, эти самые столбики со стрелками всегда показывают на проекторах. Иногда они изображают комитеты риксдага, иногда химические элементы в углеродном цикле.)

Лектор все объяснял и показывал, народ записывал, а наискосок передо мной сидел Маркус. Пия выиграла в крестики-нолики три партии подряд, потому что я все время исподтишка смотрела на темноволосый затылок Маркуса, вздыхала и не могла сосредоточиться. Пия недовольно зафыркала.

– Любо-о-овь! Все дело в климате!

– В каком еще климате? – прошипела я, в очередной раз покосившись на Маркусов затылок.

– На полюсах Земли холодно, а на экваторе жарко, верно? – спросила она, жирно перечеркивая свои крестики. – Понимаешь, бестолковая ты голова?

– Ну и?..

– Люди живут на всем земном шаре, правильно? Чернокожие греются под солнцем на экваторе, а стойкие эскимосы мерзнут на полюсах. Климат там совершенно разный. Ты не задумывалась о том, что и люди там разные?

– Не понимаю, к чему ты клонишь? По-моему, Маркус уснул. Прошло полчаса, а он даже не пошевелился!

– Замолчи и послушай, что говорят умные люди, я ведь тебе помочь хочу! Люди разные, есть женщины, а есть мужчины, и природа всякий раз смешивает их гены, поэтому и люди каждый раз получаются разные. Если б мы размножались почкованием, то дети всегда бы в точности воспроизводили своих родителей. Тогда бы никаких эскимосов и в помине не было! А тебе бы не пришлось таращиться на Маркусов затылок, думая о том, что смысл жизни в любви!

– Ты что, думаешь, тот хвост из парней, который вечно за тобой таскается, просто-напросто хочет населять разные климатические зоны Земли?

– В каком-то смысле да. Однако здесь требуется комплексный подход. На самом деле необходимы только женские особи, которые могут вынашивать ребенка. Но поскольку природе нужны дети разных фасонов, она создала биологический вид, позволяющий внести в мир некоторое разнообразие. Вот нам и свалились на голову эти самцы со своими вечными гормонами, из-за которых все живое кругом хочет спариваться. Таково их главное предназначение. Но я еще не готова способствовать увеличению населения тундры, поэтому стараюсь сначала немного присмотреться. Чего и тебе желаю! Хорош глазеть, на тебя без слез не глянешь!

– А я б с удовольствием населила всю тундру, если бы Маркус не отказался! – ответила я, с тоской отводя взгляд. – Давай-ка сыграем еще одну партию.

Но мы даже начать не успели. Лектор оттарабанил последние фразы, и все стали складывать свои дурацкие записи. Точнее говоря, все, кроме нас, – ведь мы знали, что все эти столбики нам раздадут на ксероксах. Какой-то долговязый кекс из другого класса закрутился возле Пии, как влюбленная цапля, пытаясь заговорить с ней.

– Давай отсюда, в мире уже достаточно эскимосов, – сказала она, и, выходя из зала, мы уже ржали, не в силах сдержаться. (О, Маркус, нам надо позаботиться о населении тундры!)

Я споткнулась, схватившись за Пию.

– Какую специализацию собираешься выбрать? – спросила я, чтобы сменить тему – Ну, то есть ты кем хочешь стать?

Пия задумалась, положив руку на лоб.

– Слесарем со знанием греческого и латыни! – наконец выпалила она. – Ты что, не слышала, как лектор сказал, что надо найти свою нишу? Надо научиться делать то, чего больше никто не делает, и стать в этой области лучшим. Тогда у тебя непременно будет работа. Если я его правильно поняла, то такие придурки, как мы, со своим обыкновенным образованием, ее никогда не получат. А смысл жизни в том, чтобы найти работу! Ты что, не слушала?

– Да мне хотя бы гимназию закончить, оставшись в здравом уме, – ответила я. – Я уже решила, что стану летчиком-каскадером, если выберусь живой из этих стен.

– Слышала, сегодня нелегко получить диплом летчика, придется тебе расплачиваться за него собственным телом! – строго сказала Пия. – Но если ты прекратишь болтать глупости, я возьму тебя с собой, будем вместе работать слесарями. У меня есть бизнес-идея. Небольшая эксклюзивная слесарная мастерская только для избранных, с безумно высокими ценами! У нас будут униформы от лучших модельеров страны. Ты будешь держать поднос с инструментами, как медсестра в операционной, а я буду лежа чинить всякие трубы, выставив задницу напоказ. Потом мы будем озабоченно переговариваться на латыни о том, что там у них за поломка. А в конце сдерем с них крутые бабки – здесь осечки не будет! – Она взяла меня под руку. – У нашей мастерской должно быть свое лицо! Или по крайней мере, пара красивых задниц.

Иногда она говорила на полном серьезе, а иногда дурачилась и несла чепуху – эти переходы у нее бывали постоянно. Вспоминать о том, как мы дурачились, гораздо грустнее, чем о серьезных моментах. Пия всегда могла сочетать и то, и другое.

Ни к чему ей было думать о населении тундры, да и с выбором института проблем у нее не возникало. А вот я иногда, сидя перед своей стеной, черт побери, клянусь, что и вправду стану слесарем…

ЯНВАРЬ
В маске рождественского гнома^[3]

У всех есть отец. Хотя некоторые знакомы с ним не ближе, чем с рождественским гномом. Он появляется с равными промежутками времени, делает вид, что ему интересны твои дела, и оставляет подарки. А у самого лицо словно маска.

Мой папа совсем не толстый, он никогда не говорит: «А ну-ка, где у нас тут послушные детки?» Но в остальном картина та же.

Он исчез из моей жизни, когда мне было три года. Ему дали работу в США, и через год он собирался вернуться. Мама не могла с ним поехать, так как у нее в разгаре была учеба. Думаю, она перестала его ждать через два года, к тому же учеба закончилась и на смену ей пришла интересная работа.

Наверно, так оно и было, когда они развелись, хотя точно не знаю. Родители никогда всего до конца не рассказывают, особенно мамы. Было здесь и что-то другое, потому что она всегда менялась в лице, когда я начинала об этом расспрашивать. У нее становилась такая физиономия, будто она пытается улыбнуться, держа во рту горячую картофелину Ей было за что проклинать его, я это чувствую. Хотя она всегда говорит о нем хорошо, но при этом кажется, будто вот-вот сорвется, чтобы успеть добежать до туалета. Мама говорит, что они просто «разлетелись в разные стороны», он остался тогда в США, хотя очень любил меня. Только меня не обманешь. Если он прислал бы ей телеграмму: «Бросай ребенка, дуй ко мне», она бы мне об этом ни за что не сказала. Мама меня бережет. Ведь дети могут вообразить, будто это они во всем виноваты, об этом психологи пишут во всех журналах.

Сейчас папа живет в Мальмё, мы редко о нем разговариваем. Когда я от него возвращаюсь, мама встречает меня с кучей вопросов, написанных у нее на лице: как все прошло? Но она никогда не произносит этих вопросов вслух. А сама я ничего не рассказываю, потому что и рассказывать-то нечего.

Встречаемся мы нечасто. Два раза в год. Сколько получится за тринадцать лет? Двадцать шесть раз? Первые встречи были просто ужасными. Он приезжал в наш город и увозил меня на такси, а я визжала, как резаный поросенок. Мама нервно грызла ногти, и я не понимала, почему она так хочет, чтобы я ушла с этим дяденькой.

Когда я подросла, то стала летать в Мальмё одна, с маленькой табличкой на груди, где было написано мое имя, и добренькой тетей-стюардессой, которая давала мне раскраски с карандашами, отводила и провожала меня из самолета. У входа в зал прилета ждал папа, на лице у него уже была маска рождественского гнома.

Я никогда не оставалась там больше двух дней. Помню, когда мы снова подъезжали к аэропорту, чтобы отправить меня домой, то оба пребывали в прекрасном расположении духа, наступал самый приятный момент за всю поездку. Он гладил меня по голове, улыбался, хохотал и покупал полный пакет «киндер-сюрпризов», от которых в самолете меня тошнило. Иногда я оборачивалась, когда стюардесса вела меня за руку прочь. Но его уже не было.

Мы ходили в парк Тиволи и все такое – занимались тем, что принято считать приятным времяпрепровождением. Он разрешал мне кататься на всех аттракционах, потому что ему самому в детстве этого не позволяли. И я каталась на карусели, хотя у меня всегда кружилась от нее голова, старательно улыбалась, махала рукой до боли в суставах. Мне так хотелось быть его любимой дочкой, и я ела отвратительные розовые сосиски в Копенгагене и улыбалась, каталась на пони и опять улыбалась. Помню, как-то раз я придумала такой трюк: досуха вытерла носовым платком передние зубы и прилепила к ним верхнюю губу, чтобы казалось, будто я улыбаюсь все время, даже на колесе обозрения.

Часто с нами бывали какие-то женщины. Всегда разные. Они постоянно возились и играли со мной. Казалось, они использовали тот же трюк, что и я, прилепив губу к верхним зубам. Нередко папе приходилось идти на работу во время моих приездов, и к нам приходили эти женщины, которые часами играли со мной в голодную лису, потом мы отправлялись в кино, а на следующий день мне наконец пора было уезжать.

В последние годы папа стал относиться ко мне немного иначе. Он по-прежнему не снимал маски рождественского гнома, но стал общаться со мной на дружеский манер – типа «я свой чувак, молодежь понимаю». В ресторане он наливал мне полный бокал красного вина. Первый раз это случилось, когда мне было тринадцать. Мне показалось, что вино такое же гадкое, как сосиски, и я выпила его, улыбнувшись своей дежурной деревянной улыбкой. Совесть у меня была нечиста, потому что я не любила собственного отца. Ведь это мой папа, во мне его гены, говорят, что у меня его нос. При этой мысли я косилась на собственный нос, потом украдкой смотрела на папин, сердце бешено колотилось, но я ничего не понимала. Мне так хотелось его полюбить, хотя бы чуть-чуть. Ведь он вообще-то не обязан со мной встречаться.

По дороге из ресторана он сидел за рулем, положив руку на спинку моего кресла, и, подмигивая, говорил, что не собирается расспрашивать меня про оценки, потому что школа – это суровая необходимость, ничему полезному там не учат. При этом я краснела, ведь я как раз собиралась рассказать ему о том, что у меня лучшие оценки в классе по математике (папа у меня инженер).

Хотя вообще-то он совершенно не понимает молодежь, осенью он вспылил, когда я приехала в рваных джинсах. Вместо того чтобы отправиться со мной в ресторан – ведь там нас могли увидеть вместе, – он купил домой какой-то китайской еды, и мы с кислым видом уселись перед телевизором, чтобы посмотреть спортивные новости и молча поесть прямо из одноразовых подносов из фольги, хотя не виделись целый год. Все мои вопросы, придуманные в самолете, застряли в горле.

По дороге домой у меня была с ним долгая воображаемая дискуссия о смысле жизни.

После этого он позвонил маме и попенял ей на то, что я приехала в рваных джинсах. Не сомневаюсь, весь сыр-бор был из-за этого. Они долго проговорили, мама лишь отвечала: «Но не будешь же ты приезжать сюда и… что ты хочешь сказать?.. и что же ты сделал?..» А под конец она закричала: «Мог бы пойти и купить ей новые, уж это ты себе можешь позволить!»

Вскоре он прислал мне пару новых джинсов в качестве рождественского подарка. Джинсы были дешевые и к тому же на два размера меньше, чем мой.

– Ты любишь своего папу? – спросила я как-то раз в январе у Пии, когда мы вернулись в школу после рождественских каникул. Было холодно, Пия провожала меня до автобусной остановки, мы дышали паром, делая вид, что посылаем дымовые сигналы.

– Я да, а ты, похоже, не очень, – дружелюбно сказала она. – В чем дело, колись.

Я рассказала ей о приклеенной улыбке, похожих носах и еде из китайского ресторана, все на одном дыхании, а затем выпалила то, чего больше всего стыдилась:

– Наверное, я совершенно его не люблю. Я и в рождественского гнома больше не верю.

– Да как ты можешь его любить, если ты его толком не знаешь! – возмутилась Пия. – Если б все было так просто и люди с одними генами всегда бы друг друга любили, существовала бы какая-то элементарная система опознавательных признаков, чтобы они могли друг друга различить в толпе. Например, на лбу у них загорались бы лампочки, или где-нибудь начинало бы тикать, когда поблизости проходил кто-то из родственников. Тогда бы мы знали: вот идет человек, с которым мы связаны кровным родством, даже если раньше его никогда не встречали. И сразу бы в нас рождалась Любовь! К сожалению, дела обстоят иначе. По истории мы постоянно проходим, что люди налево и направо убивают своих матерей, отцов, братьев и сестер ради того, чтобы унаследовать трон или что-то в этом духе.

– Как думаешь, а он что чувствует? Можно ли быть равнодушным к своим детям? Или вообще не любить их?

– Да сам Бог, говорят, и тот убил своего единственного сына, – ответила Пия.

ВЕСНА

Всю рождественскую неделю по вечерам я работала на главной ярмарке и в феврале накопила на довольно неплохую гитару. Я терзала ее каждый день, приходя из школы. У меня даже мозоли появились на подушечках пальцев, я всем их показывала, но, как ни странно, никому это было не интересно…

Мы с Йенни решили раз в неделю ходить в тренажерный зал, чтобы натренировать красивые мышцы на ногах. Были там целых три раза, но разницы не заметили. В феврале стоял собачий холод, а в марте школьная крыша почти обвалилась от мокрых сугробов, и нас освободили от занятий на два дня.

В праздники я пила слишком много пива и по утрам бывала не в форме. А еще я стала красить ресницы водостойкой тушью. Мама на три дня уезжала на курсы повышения квалификации, а Инго отправлялся в путешествие по кабакам, домой он приходил тоже не в форме.

Палач ушел в отпуск на месяц, и нам дали в замену молодого учителя, над которым мы издевались по полной программе, разве что с лестницы не спустили.

По ночам я иногда писала стихи, по какой-то странной причине дневного света эти стихи не выносили.

В апреле мы решили достать велосипед Фунтика, но оказалось, что его сперли. Я купила ему бэушный и разрисовала его тигровыми полосками. Фунтик утер слезы и смастерил мне полочку на уроке труда – такую зеленую, что при виде нее оскомина во рту появлялась.

Я слушала Стравинского, тяжелый рок, оперы и MTV вперемешку.

А пока я возилась со своей крошечной жизнью, с Пией что-то случилось. Может быть, в тот момент, когда я разучивала свои дурацкие аккорды или сидела, уставившись в телик? Так или иначе, меня не было с ней в тот момент, когда она, возможно, во мне нуждалась, и я била по стене кулаками так много раз, что с обоев почти исчезли желто-зеленые нарядные цветочки.

Теперь я никогда не узнаю, смогла ли бы ей помочь.