Мальчишка из большого города 14 страница
Поскольку с момента последнего повышения ставок прошло много времени, я опасался, что наше решение встревожит рынки. Поэтому, с согласия Комитета по операциям на свободном рынке, я заблаговременно дал понять, что грядет изменение денежно-кредитной политики. «Краткосрочные процентные ставки аномально низки. ~ заявил я в своем выступлении перед конгрессом в конце января. — В определенный момент, если не произойдет внезапного продолжительного ослабления экономической активности, мы будем вынуждены их повысить». Для неискушенного читателя эта фраза может показаться слишком туманной, но применительно к публичным заявлениям ФРС, предшествующим очередному изменению курса, она равносильна удару в гонг. Кроме того, я побывал в Белом доме и предупредил президента и его советников. «Окончательного решения мы еще не приняли. — сказал я. но выбор у нас следующий: подождать, а потом резко повысить ставки или немного поднять их уже сейчас», Клинтон ответил, что он предпочел бы видеть ставки низкими, но добавил, что ему понятны наши действия.
Мир, казалось, пропустил мои намеки мимо ушей. Рынки никак не отреагировали на грядущее повышение ставок {как правило, в ожидании роста краткосрочные процентные ставни несколько увеличиваются, а курсы акций снижаются). Поэтому, когда мы все же сделали запланированный шаг, он вызвал потрясение. В соответствии с новой политикой открытости на заседании Комитета по операциям на открытом рынке 4 февраля мы решили обнародовать решение о повышении ставки сразу же. К концу дня промышленный индекс Dow Jones рухнул на 96 пунктов — почти на 2,5%, Реакция некоторых политиков была чрезвычайно бурной. Сенатор Пол Сарбейнс от штата Мэриленд, часто критиковавший ФРС, сравнил нас с «гранатометчиком, который подкрался и разнес в щепки мирный дом... где, как ему казалось, сидит злодейка инфляция... тогда как на самом деле внутри... находилось счастливое семейство, радующееся возобновлению экономического роста».
Для меня подобная реакция была лишь свидетельством того, насколько американцы привыкли к стабильно низким процентным ставкам. Однако за закрытыми дверями ФРС президенты некоторых банков требовали повысить ставку вдвое против того, на что пошли мы. Опасаясь паники на рынках в ответ на слишком резкое повышение, я убедил коллег начать с малого.
Мы притормаживали весь 1994 год, к концу которого ставка по федеральным фондам достигла 5.5%. Но даже при этих условиях год для экономики оказался весьма удачным: рост составил целых 4%, было создано 3.5 млн новых рабочих мест, производительность труда и прибыли компаний увеличились. Не менее важным было и то, что темп инфляции не повысился — впервые после 1960-х она держалась на уровне менее 3% три года подряд. Стабильные низкие цены становились реальностью. Ситуация была настолько очевидной, что в конце 1 994 года во время моего выступления перед Советом предпринимателей (ассоциацией глав крупнейших компаний) некоторые из руководителем жаловались на трудность повышения цен. Я не испытывал к ним сочувствия. «Что вы имеете в виду? У вас проблемы? — спрашивал я, — Прибыли растут, так что жаловаться вам не на что».
Десятки лет аналитики пытались понять, допускает ли экономический цикл «мягкую посадку», т. е. плавное циклическое замедление без сокращения числа рабочих мест и непредсказуемости рецессии. Термин «мягкая посадка» вошел в обиход во времена космической гонки 1970-х годов, когда США и СССР соревновались друг с другом в запуске беспилотных аппаратов на Венеру и Марс. Некоторые из них успешно осуществили мягкую посадку, а вот об экономике этого нельзя было сказать. В лексиконе ФРС даже термина такого не было. Но в 1995 году произошла именно мягкая посадка. В течение года экономический рост замедлялся, в четвертом квартале спад составил менее 1% в годовом исчислении, а затем наш, образно выражаясь, космический корабль плавно пошел на взлет.
В 1996 году экономика опять оказалась на подъеме. К ноябрю, когда президент Клинтон был переизбран на второй срок, темп роста составлял 4%. Средства массовой информации начали праздновать мягкую посадку задолго до того, как это решился сделать я. Даже в декабре 1996 года я предостерегал коллег: «Процесс пока не завершился. Риск рецессии будет сохраняться еще с полгода». Однако, оглядываясь назад, можно сказать, что мягкая посадка 1995 года стала одним из самых значительных достижений ФРС в период моего пребывания в должности.
Все это, конечно, было делом будущего в тот период, когда Комитет по операциям на открытом рынке повышал ставки. Определить, когда нужно начинать ужесточение политики, до каких пределов ее ужесточать и, самое главное, когда остановиться, — весьма захватывающая, подчас щекочущая нервы интеллектуальная задача, особенно если до сих лор никто такого не делал. Это воспринималось не как команда «Идем на мягкую посадку!», а скорее как безумное решение «Что ж, попробуем спрыгнуть с крыши шестиэтажного дома и устоять на ногах». Самым серьезным испытанием для некоторых членов комитета стало повышение ставки, оказавшееся последним. — на полпроцента I февраля 1995 года. «Боюсь, если мы пойдем на это сегодня, то потом пожалеем о нашем решении», — сказала Джанет Йеллен. одна из управляющих, которая позднее стала председателем ЭкО“ номического совета при президенте Клинтоне. Она активнее всех выступала за выжидательную позицию. В результате очередного повышения, принятого все же единогласно, ставка по федеральным фондам достигла 6%, удвоившись по сравнению с исходным уровнем, на котором она находилась менее года назад* Каждый из членов комитета осознавал степень риска. Не слишком ли туго мы затянули гайки? Или. наоборот, недостаточно? Мы двигались на ощупь в непроглядном тумане. Члены комитета прекрасно понимали: если остановить ужесточение на полпути. то инфляционное давление возобновится, и обуздать его снова будет очень нелегко. Поэтому мы всегда старались для подстраховки произвести дополнительное повышение ставки по федеральным фондам, рассчитывая на то. что оно может оказаться избыточным. Преждевременное прекращение приема денежно-кредитного антибиотика грозит рецидивом инфляционной инфекции.
Тем временем 199Д-Й оказался для президента Клинтона ужасным годом. Вначале рухнула президентская инициатива по реформированию системы медицинского обслуживания, а затем демократы потерпели сокрушительное поражение на промежуточных выборах в обеих палатах. Республиканцы выиграли на фоне опубликованного Ньютом Гингричем и Диком Арми «Контракта с Америкой» — масштабной антиправительственной про-гранмЫг авторы которой обещали сократить налоги, реформировать систе-му социального обеспечения и сбалансировать бюджет.
Буквально через несколько недель Клинтон подвергся очередному испытанию. В конце декабря выяснилось, что Мексика находится на грани финансового коллапса. Проблема заключалась в многомиллиардных краткосрочных долларовых займах, которые страна привлекла во времена экономического процветания- Впоследствии рост экономики замедлился, мексиканское песо начало обесцениваться, а обслуживание долларового долга стало стремительно дорожать* К тому моменту, когда мексиканские лидеры попросили о помощи, платежеспособность правительства падала катастрофическими темпами. В течение года Мексике предстояло выплатить $25 млрд, тогда как ее валютные резервы составляли всего $6 млрд и быстро сокращались.
Все мы прекрасно помнили долговой кризис Латинской Америки 1982 года, когда дефолт Мексики по внешнему долгу в размере $80 млрд спровоцировал лавину экстренного рефинансирования в Бразилии. Венесуэле, Аргентине и других странах. Кризис едва не привел к крушению нескольких крупнейших американских банков и затормозил экономическое развитие Латинской Америки на десяток лет. Кризис конца 1994 года был меньше по масштабам, но его опасность трудно было переоценить. Он мог распространиться на другие страны, а на фоне возросшей интеграции мировых финансовых рынков и торговли катастрофа угрожала не только Латинской Америке, но и другим развивающимся регионам. Более того, соглашение NAFTA свидетельствовало о том, что Соединенные Штаты и Мексика все больше и больше зависят друг от друга. В случае крушения мексиканской экономики поток иммигрантов о США мог вырасти вдвое и нанести сокрушительный удар по экономике юго-западных штатов.
Кризис разразился как раз в тот момент, когда мы с Андреа собирались в послерождественский отпуск в Нью-Йорк. Я заказал нам номер в первоклассном отеле Stanhope на Пятой авеню, напротив Центрального парка и музея Metropolitan. Впереди нас ждали нонцертные залы, походы по магазинам и просто прогулки по улицам огромного города, где мы когда-то встретились. Десять лет прошло с нашего первого свидания за ужином в Le Perigord на Ист 52-й улице, и хотя мы официально не отмечали эту годовщину, нам нравилось возвращаться в этот город, к месту первой встречи. в дни между Рождеством и Новым годом.
Не успели мы вселиться в номер, как раздался телефонный звонок. Звонили из моего офиса в здании ФРС, Бобу Рубину, новоиспеченному министру финансов, срочно требовалась консультация по поводу мексиканского песо. Официально Боб должен был принять должность у уходившего в отставку Ллойда Бентсена сразу после Нового года, но фактически он уже приступил к работе. Не сомневаюсь, что Боб рассчитывал на спокойный переходный период, а не на боевое крещение в первый же день.
Андреа мгновенно поняла, что означает этот звонок. Когда где-нибудь в мире начинается финансовый кризис, касающийся США. контроль за ситуацией ложится на Министерство финансов, но ФРС тоже не остается в стороне. «Вот тебе и вся романтика», — вздохнула Андреа. После всех этих лет она прекрасно понимала меня и мою работу, и я был благодарен ей за великодушие и долготерпение. Итак. Андреа отправилась го магазинам и друзьям, а я весь отпуск просидел в гостиничном номере, не отходя от телефона.
В последующие недели президентская администрация провела множество встреч с мексиканскими официальными лицами, сотрудниками МВФ и представителями других организаций. МВФ был готов предложить Мексике любую посильную помощь, но ему не хватало средств, чтобы кардинально повлиять на ситуацию. Находясь за кулисами, я говорил {как и Боб Рубин, его первый заместитель Ларри Саммерс и многие другие) о том, что вмешательство США должно быть масштабным и незамедлительным. Для предотвращения коллапса Мексика нуждалась в масштабном финансировании, которое могло удержать инвесторов от сбрасывания песо и требований немедленно погасить кредиты. Здесь работал известный принцип рыночной психологии: чтобы не допустить массового бегства вкладчиков, нужно выставить напоказ кучу денег — примерно так поступали американские банки в XIX веке в кризисные периоды,
Примечательно, что в конгрессе лидеры обеих партий были единодушны: возможность хаоса а стране с 80-миллионным населением, имевшей с нами общую границу протяженностью 2000 миль, казалась слишком серьезной, чтобы ее игнорировать. Пятнадцатого января президент Клинтон, новьей спикер палаты представителей Ньют Гингрич и новый лидер большинства в сенате Боб Доул совместно вынесли на утверждение конгресса пакет кредитных гарантий на сумму $40 млрд.
Несмотря на благородство этого жеста, идея протянуть руку помощи не нашла сочувствия в обществе. Американцам всегда чужда была мысль о том, что финансовые проблемы другого государства могут существенно затронуть Соединенные Штаты. Кризис в Мексике, случившийся вскоре после подписания соглашения NAFTA, только обострил изоляционистские настроения, Все прежние противники NAFTA — профсоюзы, защитники прав потребителей, «зеленые» и представители правого крыла республиканцев — дружно выступили против оказания поддержки. Джин Сперлинг, один из ведущих экономических советников Клинтона, так сформулировал возникшую политическую дилемму: «Как подойти к решению проблемы, которая представляется избирателям незначительной, которая кажется пустой тратой денег, поддержкой тех, кто разбазарил огромные средства?»
Когда предложение о $40 млрд было выдвинуто, Ньют Гингрич попросил меня позвонить Рашу Лимбо и объяснить, что это вмешательство в интересах Америки. «Я не знаком с Рашем Лимбо, — сказал я. — Вы и правда считаете, что мой звонок что-то изменит?» «К вам он прислушается», — ответил Гингрич. Воинственный радиокомментатор пользовался большим авторитетом среди консерваторов. Некоторые новоиспеченные конгрессмены даже называли себя «элитой согласноголовых»[17], используя излюбленное прозвище поклонников передач Лимбо. Нужно ли говорить, что Раш с упоением разносил в пух и прах идею помощи Мексике. Меня порадовал тот факт, что новый спикер палаты представителей готов был поддержать президента-демократа а явно непопулярном вопросе. Поэтому, хотя и с неохотой, я все же поднял телефонную трубку.
Лимбо, по-видимому, чувствовал себя еще более неуютно, чем я. Он вежливо выслушал мои аргументы и поблагодарил за то. что я уделил ему время. Это меня удивило — я ожидал от Рашз Лимбо большей непримиримости.
Обстоятельства не позволяли дожидаться согласия конгресса. В конце января, когда Мексика балансировала на краю пропасти, президентская администрация взяла дело в свои руки. Боб Рубин решил воспользоваться вариантом, который был предложен и отклонен в самом начале: использовать резервный фонд Министерства финансов, созданный еще при Рузвель-те для поддержания курса доллара. Рубин с ужасом думал о том, что на кон будут поставлены десятки миллиардов долларов налогоплательщиков. И хотя лидеры конгресса обещали закрыть на это глаза, опасность пойти против воли избирателей была реальной: как показал масштабный опрос общественного мнения, число противников помощи Мексике составляло 79%.
Я присоединился к разработке детального плана действий. Вечером
31 января Рубин и Саммерс представили план президенту Клинтону. Когда Боб позвонил мне, чтобы сообщить о результате, в его голосе все еще звучало удивление, «Знаешь, а ведь нам придется это сделать, — сказал Рубин и добавил: — Он даже не колебался».
Это решение прорвало плотину. МВФ и другие международные организации увеличили объем гарантий более чем в два раза. В результате Мексика получила помощь на общую сумму $50 млрд. в основном в форме краткосрочных кредитов. Они не были подарком, как утверждали наши оппоненты, — условия оказались настолько жесткими, что в конечном счете Мексика лишь частично воспользовалась выделенным кредитом. Но доверие к песо вернулось, страна начала рассчитываться по долгам, а США фактически выгадали на этой сделке $500 млн.
Победа стала триумфом для нового министра финансов и его команды. Эта история тесно сплотила Рубина. Саммерса и меня. За те бесконечные часы, которые мы провели вместе, анализируя проблемы, обдумывая действия. встречаясь с зарубежными коллегами и выступая перед конгрессом, между нами, экономистами, возникла настоящая «фронтовая дружба»,
Мы с Рубином полностью доверяли друг другу, и со временем это доверие лишь укреплялось. У меня и мысли не возникало, что он может без предупреждения поступить иначе, чем говорил. Надеюсь, и он так же верил в меня. Несмотря на принадлежность к разным лагерям, мы чувствовали, что делаем одно дело. По многим важным вопросам наши точки зрения совпадали. и мы не стремились к конфронтации ради конфронтации. Благодаря этому нам было легко общаться и заражать друг друга идеями.
Что касается Саммерса, он, безусловно, был настоящим вундеркиндом в сфере экономики. Сын докторов экономических наук, племянник двух нобелевских лауреатов по экономике, он стал одним из самых молодых профессоров Гарвардского университета. До прихода в администрацию президента Саммерс работал главным экономистом Всемирного банка. Областями его специализации были государственные финансы и экономика развивающихся стран. Больше всего мне импонировало то, что Саммерс, как и а был реалистом и аналитиком, всегда стремящимся подтверждать теорию фактами. Кроме того, он очень интересовался историей экономики. используя ее в качестве критерия истины. К примеру, Саммерс не одобрял увлеченности президента перспективами информационных технологий — разве в истории США не было периодов стремительного технологического прогресса? «Щенячий восторг по поводу производительности» — именно так отозвался однажды Ларри о технократическом экстазе Клинтона, Я не согласился с ним, и мы начали спорить о возможностях Интернета, втянув в дискуссию Боба. Порою Ларри проявлял удивительную трезвость расчета: именно он предложил установить для мексиканских кредитов высокую ставку, чтобы побудить мексиканцев как можно быстрее расплатиться с нами.
В последующие четыре с половиной года Рубин, Саммерс и я каждую неделю собирались за завтраком, а в промежутках между этими встречами частенько созванивались и забегали друг к другу в кабинеты (мы с Ларри продолжили эту практику и после того, как в середине 1999 года Боб вернулся на Уолл-стрит, а Ларри стал министром финансов). Обычно мы встречались в 8.30 у меня или у Боба в кабинете, заказывали завтрак и час-дру-гой тратили на обмен информацией, анализ показателей, разработку планов и обдумывание идей.
Эти совместные завтраки обогащали каждого из нас. Трудно было представить лучший форум для обсуждения проблем так называемой новой экономики. В мире набирали силу две тенденции — развитие информационных технологий и глобализация. «Шаблоны устарели», как позднее заметил президент Клинтон. Демократы шутливо окрестили тогдашнюю экономическую политику «рубиномикой». В 2003 году The New York Times в рецензии на мемуары Боба назвала рубиномику «квинтэссенцией президентства Клинтона». Автор рецензии так охарактеризовал тот период: «...Стремительное повышение цен на акции, недвижимость и другие активы, низкая инфляция, сокращение безработицы, рост производительности, сильный доллар, низкие тарифы, готовность выступать в роли всемирного антикризисного управляющего и, самое главное, значительный запланированный профицит федерального бюджета». Хотелось бы считать все это результатом продуманной, эффективной политики, рождавшейся за нашими еженедельными завтраками. Отчасти так оно и было. Но в первую очередь эти достижения были результатом вступления в новый этап глобализации. а также экономических последствий кончины Советского Союза. На этих вопросах я подробнее остановлюсь в следующих главах,
С президентом Клинтоном я виделся не часто. Мы с Бобом взаимодействовали настолько успешно, что необходимость в моем присутствии на экономических совещаниях в Овальном кабинете возникала редко, за исключением критических моментов {например, когда в 1995 году противо-стояние между Клинтоном и конгрессом по вопросам бюджета парализовало работу федерального правительства).
В конце концов до меня дошли сведения, что президент во многом считает меня и ФРС виноватыми в проблемах 1994 года, когда мы повышали процентные ставки. «Я полагал, что экономика укрепилась недостаточно для того, чтобы оправдать эти меры», — пояснил Клинтон несколько лет спустя. Но президент никогда не критиковал ФРС публично. К середине 1995 года между мной и Клинтоном установились довольно непринужденные отношения. На приемах и ужинах в Белом доме он, бывало, отзывал меня в сторонку, чтобы узнать мое мнение или обсудить какую-нибудь идею. Я не разделял его вкусов, сформировавшихся в эпоху беби-бумз. и не испытывал любви к рок-н-роллу. Возможно, он считал меня сухарем, не годящимся на роль приятеля, с которым можно выкурить по сигаре и посмотреть футбол. Номы оба любили книги, оба интересовались окружающей жизнью и в целом неплохо ладили. По словам Клинтона, мы были довольно своеобразной парочкой экономистов.
Меня не переставал удивлять его интерес к частным аспектам экономики, например к влиянию поставок пиломатериалов из Канады на стоимость жилья и инфляцию, к использованию концепции «точно вовремя» в производстве. С другой стороны, он не упускал из виду и общие закономерности вроде исторической взаимосвязи между неравенством доходов и изменениями в экономике. Он считал, что интернет-миллионеры являются неизбежным побочным продуктом прогресса. «Всякий раз при переходе к новой экономической модели неравенство усиливается, — говорил он. — Именно так случилось, когда мы перешли от аграрного производства к промышленному. Огромные состояния нажили те, кто финансировал промышленную революцию, и те. кто строил железные дороги». Теперь мы стояли на пороге цифрового века, поэтому и появились интернет-миллионеры. Перемены — хорошая вещь, говорил Клинтон, но ему хотелось, чтобы новое богатство в большей мере попадало среднему классу.
Политические интересы, однако, всегда берут верх. Зная это, я не рас-считывал, что Клинтон вновь назначит меня председателем ФРС по истечении срока моих полномочий в марте 1 996 года. Как демократ, он должен был предпочесть кого-нибудь из своих. Но к концу 1995 года ситуация изменилась. Американский бизнес процветал — прибыли крупных компаний увеличились на 18%. а фондовый рынок демонстрировал максимальный рост за последние 20 лет. Денежно-кредитная политика оказалась эффективной, и в 1996 году дефицит бюджета, по прогнозам, должен был сократиться до $110 млрд. Инфляция по-прежнему не превышала 3%. ВВП начал расти, минуя стадию спада. Отношения между ФРС и Министерством финансов были великолепными. Ближе к Новому году в прессе появились сообщения о том. что президент может предложить мне остаться. В январе Боб Рубин и я отправились на встречу «Большой семерки» в Париж. Во время перерыва в мероприятиях мы с Рубином отошли в сторонку. Я чувствовал, что Боб хочет мне что-то сказать. Как сейчас вижу эту картину: мы стоим перед огромным, от пола до потолка, окном, из которого открывается прекрасная панорама города. «Когда вернемся в Вашингтон, жди звонка от президента», — сказал Боб. Больше он ничего не сообщил, но по его виду я понял, что новости должны быть хорошими.
Одновременно со мной Клинтон назначил еще двух высокопоставленных чиновников ФРС: Элис Ривлин на должность вице-председателя и Лоренса Мейера, известного специалиста по экономическим прогнозам, на должность одного из управляющих. Перед нами президент поставил небольшую задачу, сформулированную им в одном из интервью так: «В стране идут горячие споры о том, существует ли предельный темп роста, который можно поддерживать длительное время, не вызывая инфляции». Нетрудно было прочесть между строк его мысль. Поскольку экономика уже шестой год находилась на подъеме и возможность мягкой посадки была вполне реальной, Клинтон хотел добиться ускорения роста, повышения зарплат и создания новых рабочих мест. Ему нужно было знать, на что способен наш космический корабль.
ИРРАЦИОНАЛЬНЫЙ ОПТИМИЗМ
Девятое августа 1995 года войдет в историю как дата начала интернет-бума. В этот день Netscape, крошечная компания из Кремниевой долины, занимающаяся разработкой программного обеспечения, осуществила первоначальное публичное размещение акций. Существовала она всего два года, почти не имена выручки и не получала ни цента прибыли. Фактически подавляющую часть своей продукции Netscape распространяла бесплатно. Однако ее браузер произвел революцию в использовании Интернета, вмиг превратив сеть, некогда созданную на средства американского правительства для нужд ученых и инженеров, в глобальное киберпространство. В первый же торговый день цена акций Netscape подскочила с $28 до $71, удивив инвесторов от Кремниевой долины до Уолл-стрит.
Золотая лихорадка Интернета началась. Все новые и новые начинающие компании становились публичными по фантастическим ценам. Акции Netscape продолжали расти — к ноябрю по рыночной капитализации компания обогнала Delta Airlines, и глава Netscape Джим Кларк стал первым в истории интернет-миллиардером. Ажиотаж вокруг высоких технологий подстегнул и без того разогретый фондовый рынок: промышленный индекс Dow Jones перевалил за 4000. а затем 5000 пунктов и по итогам 1995 года вырос более чем на 30%. Высокотехнологичная биржа NASDAQ, где котировались акции новых эмитентов, продемонстрировала еще более головокружительные результаты — ее сводный индекс прибавил более 40%. В 1996 году рынок продолжил стремительный рост.
Обычно фондовый рынок не является предметом пристального внимания со стороны ФРС. На заседаниях Комитета по операциям на открытом рынке слово «фонды» чаще употреблялось применительно к основным фондам (станки, железнодорожные вагоны, позднее — компьютеры и телекоммуникационное оборудование), а не к акциям. Что же касается технологического бума, то в большей степени нас интересовали люди, которые создают микросхемы, пишут программы, строят сети и внедряют информационные технологии на предприятиях, в офисах и развлекательных заведениях. Однако мы прекрасно знали об «эффекте богатства»: инвесторы, чувствуя себя платежеспособными в результате роста доходности портфелей. начинают активнее брать кредиты и свободнее тратить деньги на жилье, машины и потребительские товары. Еще более важным мне представлялось влияние роста стоимости акций на вложения в основные сред* ства. Вопрос влияния стоимости акций на капиталовложения и, соответственно, на уровень экономической активности интересовал меня с той поры, как в декабре 1959 года я выступил с докладом «Курсы акций и оценка капитала» на ежегодном совещании Американской статистической ассоциации[18]. В нем я показал, что отношение стоимости акций к стоимости новых основных средств коррелирует с объемами новых заказов на оборудование. Моя аргументация была хорошо понятна девелоперам, которые работают по принципу: если рыночная стоимость офисных зданий в определенном районе превышает себестоимость строительства с нуля, то застройка ведется активно. Если же рыночная стоимость ниже себестоимости строительства, застройка прекращается
Я пришел к выводу, что между стоимостью акций и новыми заказами на оборудование существует такая же взаимосвязь: если руководства компании считает, что рыночная стоимость оборудования превышает стоимость его покупки, соответствующие вложении растут, и наоборот. Я был разочарован, когда в 1960-е годы отношение перестало давать в прогнозировании такие же хорошие результаты, как раньше. Но в этом и заключается одна из самых распространенных проблем эконометрики. В наши дни эта взаимосвязь приобрела вид подразумеваемой рентабельности планируемых капиталовложений В прогнозировании она также не настолько эффективна, как хотелось бы, но именно эта идея служила фоном для моих размышлений на заседании комитета в декабре 1995 года.
Майк Прелл, ведущий специалист ФРС по внутриэкономическим вопросам, утверждал, что эффект богатства может привести к увеличению потребительских расходов в будущем году на $50 млрд и ускорению роста ВВП, Управляющий Ларри Линдсей, который впоследствии стал главным экономическим советником президента Джорджа Буша-младшего. считал этот прогноз нереальным. Львиную долю акций держат пенсионные фонды и владельцы планов 401 (к), возражал он. поэтому потребителям будет сложно получить доступ к этим прибылям. А большинство граждан, владеющих крупными портфелями акций, и без того весьма состоятельные люди, которые вряд ли ударятся в безудержные траты. Не могу сказать, что я был полностью с ним согласен, но проблема действительно была новой, и никто из нас не знал, чего следует ожидать.
Помимо прочего, дискуссия показала нашу растерянность перед растущей мощью бычьего рынка. Джанет Йеллен предрекла скорый конец фондового бума. «Он завершится еще до истечения 1996 года», — сказала она. Меня же беспокоило то, что бум мог создать предпосылки для биржевого краха. «Реальная угроза состоит в том. что на наших глазах раздувается пузырь на рынках облигаций и акций». — заметил я. Однако рынок еще не казался таким перегреть»м, как в 1 987 году. Я предположил, что «мы близки как минимум к временному рыночному пику если только по неизвестной нам причине рынки не будут расти до бесконечности».
Это предположение оказалось не самым удачным в моей практике. Но фондовый рынок и не был в те дни моей главной заботой. Передо мной стояли другие задачи. Мне нужно было научить сотрудников видеть общую картину технологической революции. Изучая процессы, происходящие в экономике, я пришел к выводу, что мы находимся на пороге исторического прорыва и бум на фондовом рынке — лишь один из его признаков.
Заседание должно было завершиться предложением о дальнейшем снижении ставки по федеральным фондам и голосованием. Однако я сказал членам комитета, что хочу отступить от темы. Уже несколько месяцев, напомнил я, мы наблюдаем за тем, как сказываются на экономике стремительные перемены в области технологий. Затем я добавил: «Я попытался сформулировать общую гипотезу относительно перспектив развития экономики в долгосрочной перспективе и движущих факторов этого развития»,
Я исходил из того, что. когда мир приспособится к новым информационным технологиям и научится ими пользоваться, начнется длительный период низкой инфляции, низких процентных ставок, растущей производительности труда и отсутствия безработицы. «Я наблюдаю за циклами деловой активности с конца 1940-х годов, — сказал я. — Ничего подобного еще не было». Такая глубина и постоянство технологических изменений «отмечается раз в 50-100 лет».
Чтобы наглядно продемонстрировать глобальный характер изменений, я привлек внимание собравшихся к новому явлению: к снижению темпов инфляции во всем мире. Я склонялся к тому, что нынешняя денежно-кредитная политика, выработанная испытанным методом проб и ошибок, может оказаться неработоспособной, по крайней мере на некоторое время.
Подобные рассуждения были очень абстрактными, особенно для рабочего заседания Комитета по операциям на открытом рынке. Никто из сидевших за столом не прокомментировал мои доводы, хотя некоторые из президентов федеральных резервных банков благосклонно кивали в ответ. Большинство членов комитета с облегчением вернулись к знакомой процедуре принятия решения о том, следует ли понижать ставку по федеральным фондам на 0.25%. — ив конечном итоге мы проголосовали за это. Однако один из присутствовавших все же не удержался от того, чтобы не поддразнить меня. «Надеюсь, вы позволите мне согласиться с теми причинами для понижения ставки, на которые вы указали, — произнес он, — без одобрения нарисованной вами картины "дивного нового мира"».