Мальчишка из большого города 12 страница
Казалось бы, эффективному органу планирования следовало заняться устранением недостатков моделей. Умные головы вроде Ситаряна там действительно были. Они пытались сделать это. но ноша оказалась непосильной. Капиталистические рынки функционируют, опираясь на мгновенно поступающую информацию об изменении цен. Можно ли без нее делать выводы о том, сколько и какой продукции нужно производить? В отсутствие механизмов рыночного ценообразования советская система экономического планирования была лишена эффективной обратной связи. Не менее важно и то. что специалисты по планированию не получали сигналов от финансовой системы, позволяющих соотнести распределение сбережений с реальными инвестициями в производство с учетом меняющихся запросов и вкусов населения.
Мне пришлось соприкоснуться с централизованным планированием задолго до моего назначения председателем ФРС. С 1983 по 1985 год я входил в состав Консультативного совета по внешней разведке при президенте Рейгане, где мне однажды поручили проанализировать наши оценки способности Советского Союза выдерживать гонку вооружений. Ставки были чрезвычайно высоки. Стратегическая оборонная инициатива «Звездные войны» основывалась на предположении, что советская экономика несопоставима с американской. Стоит усилить гонку вооружений, думали многие, и Советы рухнут в безуспешной попытке не отстать от нас или же пойдут на переговоры. При любом исходе мы сможем протянуть им руку дружбы, и холодная война закончится.
Поставленная передо мной задача была слишком важной, чтобы от нее отказаться, но ее масштабность пугала меня. Требовались поистине титанические усилия, чтобы разобраться в тонкостях системы производства и распределения, так непохожей на нашу. Однако, углубившись в проект, я буквально через неделю осознал его нереальность: надежных способов оценки состояния советской экономики попросту не существовало. Сведения Госплана не соответствовали действительности, поскольку советские руководители всех уровней завышали показатели производства и раздували фонды заработной платы. Более того, данные Госплана изобиловали внутренними противоречиями, которые я не мог разрешить (подозреваю, что даже Госплан был не в силах сделать это). В итоге я доложил консультативному совету и президенту, что не готов сказать однозначно, выдержит ли советская экономика противостояние «Звездным войнам». Уверен, что псами Советь» не могли с уверенностью ответить на этот вопрос. Как оказалось впоследствии. СССР и не пытался создать аналог «Звездных войн» — вместо этого пришедший к власти Горбачев начал проводить реформы.
В разговорах с сотрудниками Госплана я, конечно, не упоминал об этом и лишь радовался тому, что нахожусь не на месте Ситаряна, — работать в ФРС было непросто, но работа в Госплане напоминала театр абсурда.
Более непринужденно прошла моя встреча с главой советского центрального банка Виктором Геращенко, Он был моим коллегой, но в условиях плановой экономики, где государство решает, кому выдавать средства, а кому нет, банки играют существенно меньшую роль, чем на Западе. По сути дела Госбанк выполнял функции кассира и счетовода. Если заемщик задерживал выплаты по кредиту или вообще прекращал их, что из того? Фактически кредитование сводилось к переводу денег из одной государственной структуры в другую. Банкирам не нужно было заботиться о кредитоспособности, о процентных рисках, о колебаниях рыночной стоимости - о тех финансовых сигнализаторах, которые в рыночной экономике указывают, кому можно и кому нельзя предоставлять кредиты и. соответственно. какую продукцию выпускать и кому ее продавать. Таким образом, вопросы, о которых я говорил предыдущим вечером, попросту не входили в компетенцию Госбанка.
Геращенко держался приветливо и дружелюбно, он настоял на том, чтобы мы обращались друг к другу по имени — Виктор и Алан. Имея за плечами опыт работы руководителем советского банка в Лондоне, он прекрасно говорил по-английски и понимал принципы функционирования банковской системы на Западе. Общение с Геращенко, как и со многими другими, убеждало в том, что Советский Союз не так уж сильно отстал от США, как принято было считать. Виктор сознательно искал встреч со мной и другими западными банкирами, стремясь войти в престижное сообщество руководителей центральных банков. Мне он показался весьма приятным человеком, и мы с ним славно побеседовали.
Буквально через четыре недели. 9 ноября 1989 года, пала Берлинская стена. Я находился по делам в Техасе и в тот вечер, как и все остальные, не отходил от телевизора. Произошедшее само по себе было неординарным, однако меня больше всего заинтересовали масштабы экономического упадка, которые обнажились после падения стены. Одна из ключевых проблем XX века заключалась в определении той меры, в которой государство должно вмешиваться в экономику в интересах обеспечения общественного блага. После Второй мировой войны все страны европейской демократии повернулись лицом к социализму, и даже Америка склонилась к государственному регулированию — успех перевода американской промышленности на военные рельсы обеспечило именно централизованное планирование.
Таким был экономический фон холодной войны. В сущности, она представляла собой состязание не только двух идеологий, но и двух систем экономического устройства: свободный рынок против централизованного планирования. На протяжении минувших четырех десятилетий обе системы, казалась, шли вровень друг с другом. По общепринятому убеждению, СССР и его союзники, даже с учетом их экономической отсталости, постепенно догоняли расточительную рыночную экономику западных стран.
Управляемый эксперимент в экономической науке почти невозможен. Но даже лабораторные условия вряд ли позволили поставить нечто более наглядное, чем опыт с Восточной и Западной Германией. Обе страны исходно имели одинаковую культуру, историю, язык и систему ценностей. В течение 40 лет они находились по разные стороны баррикад, практически не поддерживая друг с другом коммерческих отношений. Основным объектом испытания стали их политико-экономические системы — рыночный капитализм и централизованное планирование.
Многие полагали, что у соперников практически равные шансы. Западная Германия явила миру послевоенное экономическое чудо, возродившись из пепла и превратившись в одно из самых процветающих демократических государств Европы, Германская Демократическая Республика стала форпостом Восточного блока — она была не только крупнейшим торговым партнером Советского Союза, но и страной с уровнем жизни, немногим уступавшим западногерманскому.
В период работы в Консультативном совете по внешней разведке мне приходилось сравнивать экономику этих двух государств. По оценкам экспертов, в Восточной Германии ВВП на душу населения составлял 75-85% от показателя Западной Германии. Этот уровень всегда казался мне неверным — достаточно было взглянуть на облезлые многоквартирные дома по другую сторону Берлинской стены, как становилось ясно, что уровень производства и жизни за ней намного ниже, чем на процветающем Западе. Ирония заключалась в том, что формально оценка ВВП Восточной Германии была правильной. «Незначительная» разница в уровне жизни являлась результатом занижения ФРГ собственного прогресса. К примеру, каждое государство вело учет количества произведенных автомобилей. Однако западногерманская статистика не отражала качественное различие автомобиля Mercedes 1950 года выпуска и сошедшего с конвейера в 1988 году. В то же время конструкция угловатого, экологически грязного восточногерманского седана Trabant не менялась в течение 30 лет* Иными словами, с поправкой на качество производственный разрыв между двумя странами оказывается намного глубже, чем принято считать.
Падение Берлинской стены открыло картину такого экономического упадка, что удивились даже скептики. Как выяснилось, производительность труда в ГДР была чуть выше трети аналогичного показателя Западной Германии — никак не 75-85%. То же касалось и уровня жизни. Восточно-германские заводы выпускали настолько низкокачественную продукцию, а управление сферой услуг было до того неэффективным, что модернизация обошлась бы в сотни миллиардов долларов. Как минимум 40% предприятий Восточной Германии были признаны безнадежно устаревшими и подлежащими ликвидации. Большинству остальных требовалась долговременная финансовая поддержка, чтобы обрести конкурентоспособность. Не у дел остались миллионы людей, которых надо было переучивать и обеспечивать новой работой, иначе они пополняли армию мигрантов, стремящихся на запад. Масштабы разрухи, царившей за «железным занавесом», были тайной за семью печатями, но теперь правда выплыла наружу.
Восточные немцы все же могли рассчитывать на поддержку западных соотечественников. Другим странам советского блока, находившимся в таком же, если не в худшем, состоянии, приходилось надеяться только на себя. Видный польский реформатор Лешек Бальцерович пошел по стопам другого крупного преобразователя экономики Людвига Эрхарда. Эрхард, возглавлявший в 1948 году Управление хозяйством англо-американской зоны Германии, дал толчок к возрождению разрушенной экономики, одним махом отменив государственное регулирование цен и производства. Говорят, он превысил свои полномочия, но его постановление было обнародовано в выходной день, и оккупационные власти просто не успели ничего предпринять Комбинация сработала. К удивлению скептиков, западногерманские магазины, страдавшие от дефицита продовольственных и промышленных товаров, мгновенно наполнились, и печально известный черный рынок ушел в прошлое. Заоблачные поначалу цены постепенно снизились, когда увеличившееся предложение превысило спрос.
Получивший западное образование профессор экономики из центральной Польши, Вальцерович последовал примеру Зрхарда, предложив провести, как он выразился, «рыночную революцию». Все остальные называли это «шоковой терапией». В августе 1989 года, когда «Солидарность» победила на выборах, польская экономика находилась на грани краха. В магазинах не было продуктов, гиперинфляция пожирала деньги населения, а обанкротившееся государство не могло выплачивать свои долги. По настоянию Бальцеровича новое правительство запланировало на первое января 1990 года «большой взрыв», т.е. практически полную отмену контроля над ценами. Впервые я встретился с Бальцеровичем за несколько недель до этого события на международной банковской конференции в Базеле. К моему изумлению, польский реформатор сказал, что не уверен в результативности своей стратегии, но, по его мнению, «мелкими шажками реформы не сделать». Вальцерович был убежден, что в обществе, где государство в течение 40 лет регулировало все аспекты коммерческой деятельности, плавный переход от централизованного планирования к рыночной конкуренции невозможен. Требовались радикальные меры, чтобы заставить людей мыслить самостоятельно и. как он выразился, убедить их в неотвратимости перемен.
Как и следовало ожидать, «большой взрыв» вызвал колоссальные потрясения. Как и в Германии времен Эрхарда, цены поначалу взметнулись вверх — в первые две недели злотый потерял половину своей покупательной способности. Но в продаже появилось больше товаров, и постепенно цены стабилизировались. Подчиненные Бальцеровича постоянно следили за ситуацией в магазинах, и наконец, как он вспоминал позднее, «наступил тот судьбоносный день, когда мне доложили: "Цены на яйца снижаются"». Это был явный признак того, что переход к свободному рынку начал приносить плоды.
Успехи Польши вдохновили Чехословакию на проведение еще более смелых реформ. Министр финансов Вацлав Клаус выступал за приватизацию государственных предприятий. Вместо продажи их с аукционов группам инвесторов (в то время нм у кого в Чехословакии не было нужных денег) он предложил распределить собственность между всеми жителями страны в форме ваучеров. Каждый гражданин получал одинаковое количество ваучеров, которые он мог продать, купить или обменять на акции государственных предприятий. Клаус стремился не только обеспечить «радикальную трансформацию права собственности», но и заложить основы фондового рынка.
Об этом и о многих других грандиозных планах Клаус рассказывал на презентации в ходе симпозиума ФРС в Джексон-Хоул, штат Вайоминг. Коренастый, с густой щеткой усов, он энергично доказывал необходимость незамедлительного проведения реформ. «Потерять время — значит потерять все. — говорил Клаус. — Мы должны действовать быстро потому что постепенное реформирование дает предлог привилегированным группам, монополистам всех мастей и сторонникам патерналистского социализма не менять вообще ничего». Его речь была такой пламенной и решительной, что, когда наступило время задавать вопросы, я поинтересовался, каким образом реформы повлияют на занятость населения. «Планируете ли вы создать какую-либо систему социальной защиты для безработных?» — спросил я. Клаус резко оборвал меня: «В вашей стране вы можете позволить себе такую роскошь. А нам, чтобы добиться успеха, нужно полностью порвать с прошлым. Рынок на основе конкуренции ориентирован на производство материальных благ, и именно на этом мы хотим сосредоточить усилия». Впоследствии мы с Клаусом стали хорошими друзьями, но в тот раз впервые в жизни в мой адрес прозвучал упрек по поводу недооценки могущества свободного рынка. Для поклонника Айн Рэнд случай исключительный.
В то время как восточноевропейские страны активно двигались по пути реформ, нестабильность в Москве усиливалась. Западным наблюдателям трудно было понять, что происходит. Буквально через неделю после своего избрания на пост президента РСФСР в июне 1991 года Борис Ельцин выступил в Нью-Йорке перед сотрудниками федерального резервного банка. До начала политической карьеры Ельцин занимал руководящую должность в строительной отрасли, в 1980-е годы он входил в партийное руководство Москвы, а затем покинул ряды Коммунистической партии и примкнул к сторонникам радикальных реформ. Избрание президентом Ельцина, за которого проголосовало 60% россиян, ознаменовало сокрушительное поражение коммунистической системы. Хотя формально Ельцин подчинялся Горбачеву, популярность вкупе с эксцентричностью сделали его центром всеобщего внимания. Подобно Хрущеву в более ранние времена, он, казалось, вобрал в себя всю необузданность и противоречивость своего народа. Его первая поездка в США в 1989 году стала притчей во языцех — в памяти остались выпуски новостей, в которых говорилось о неадекватном поведении Ельцина и пристрастии к виски Jack Daniel's.
Президент федерального резервного банка Нью-Йорка Джеральд Корриган активно подталкивал Уолл-стрит к укреплению связей с советскими реформаторами (этого хотела администрация Буша). Поэтому, когда Ельцин прибыл в Нью-Йорк, федеральный резервный банк пригласил его выступить на ужине, где собралось около полусотни банкиров, финансистов и руководителей компаний. Ельцин прибыл в сопровождении многочисленной свиты, и мы с Корриганом переговорили с ним. прежде чем представить его собравшимся. Ельцин, с которым мы встретились в тот вечер, совершенно не походил на пьяного шута, а производил впечатление умного и решительного человека. Взойдя на подиум, он 20 минут без бумажки весьма убедительно говорил о реформах, а потом без помощи консультантов ответил на вопросы аудитории,
Тогда многие сомневались в том. что Горбачев (или кто-то другой) сможет положить конец коммунистическому режиму, не допустив перерастания всеобщего развала в насилие. После того, как в июле Горбачев распустил Организацию Варшавского договора и приступил к преобразованию СССР в конфедерацию демократических государств, противодействие стало открытым. В августе сторонники сталинских методов руководства осуществили попытку государственного переворота и едва не отстранили Горбачева от власти. Многие считали, что его спасло лишь вдохновенное выступление Ельцина, взобравшегося на танк перед зданием советского парламента. Запад искал пути оказания помощи советским реформаторам. Именно поэтому в сентябре в Москву прибыла американская делегация, возглавляемая министром финансов Ником Брейди и мною. Официально наша миссия состояла в определении круга реформ, необходимых Советскому Союзу для вступления в Международный валютный фонд, но мы прежде всего хотели понять, что же на самом деле происходит в СССР,
С позиции ФРС и всего западного мира Советский Союз экономически не представлял существенной проблемы. Его экономика была не такой уж крупной. Конечно, надежных статистических данных у нас не было, но специалисты считали ВВП СССР примерно равным ВВП Великобритании, т.е. около одной шестой общеевропейского ВВП. Железный занавес держал страну в жесткой изоляции, поэтому ее доля в мировой торговле была невелика. как. впрочем, и долг перед западными государствами, который мог остаться непогашенным в случае краха. Однако у СССР было ядерное оружие. и все прекрасно понимали, какую угрозу представляет распад этой страны для стабильности и безопасности в мире.
Картина, которая открылась во время визита в Москву, привела нас в ужас. Было очевидно, что государство разваливается. Институт централизованного планирования перестал работать, и обеспечение населения оказалось под угрозой. Эдуард Шеварднадзе, бывший в то время министром иностранных дел, сообщил о беспорядках в советских республиках, граничащих с Россией. Он сказал, что жизнь 25 миллионов русских, проживающих в этих регионах, может подвергнуться опасности. Еще страшнее, по его словам, риск конфликта между Россией и Украиной, обладавших ядер-ными арсеналами советских времен.
Обрывочная экономическая информация внушала не меньшую тревогу. Инфляция вышла из-под контроля, и цены росли на 3-7% в неделю. Причиной было продолжающееся разрушение централизованной системы производства и распределения, в связи с чем денег становилось все больше, а товаров все меньше. Пытаясь сделать хоть что-нибудь, правительство наводняло деньгами экономику. Помощник Горбачевы сказал мне: «Печатные станки не справляются с нагрузкой. Мы печатаем рубли круглосуточно».
И над всем этим нависла тень катастрофической нехватки продовольствия. В былые времена урожаи на Украине снискали ей славу всемирной житницы. И хотя украинская земля оставалась щедрой, часть зерна сгнила на полях, потому что собрать и распределить его государству оказалось не под силу. Закупки Советским Союзом зерна за границей увеличились до 40 млн тонн в год. В сознании нации еще не стерлась память о дефиците хлебе — в 1917 году «хлебные бунты», которые устроили женщины в Петрограде. в конечном счете привели к свержению царя.
После одной из бесед я смог отдаленно представить себе, насколько неустойчивой была экономика этой страны и как нелегко ее преобразовать. Экономист-реформатор Борис Немцов как-то раз признался: «А есть еще оборонные города...» — и перечислил кучу названий, которых я никогда не слышал- По словам Немцова, в стране было как минимум 20 городов (каждый с населением не менее двух миллионов человек), построенных вокруг военных предприятий. Они относились к категории «закрытых» и создавались исключительно для обслуживания советской военной машины. Мысль Немцова была предельно ясна: с окончанием холодной войны и переходом к рыночной экономике целые города и миллионы работников останутся не удел. Советская экономическая система была намного жестче, чем любая западная экономика. Среди опасений не последнее место занимало и то. что в борьбе за выживание эти работники, в том числе ученые, инженеры и специалисты мирового уровня, могут продать свои знания и умения государства м-изгоя м.
На всех переговорах звучало одно и то же. Когда мы встретились с пре-зидентом Горбачевым и он вновь подчеркнул свое стремление сделать страну «крупнейшей экономической державой мира», меня восхитило его мужество. Но на полях своего блокнота я записал: «Ситуация в СССР будет развиваться по законам греческой трагедии».
Григорий Явлинский, экономический советник Совета министров при Горбачеве, в октябре 1991 года возглавил делегацию в Таиланд, где проводилось ежегодное совещание Всемирного банка и МВФ. Это был исторический момент: впервые советские представители вели диалог с ключевыми фигурами, определявшими экономическую политику мира капитализма.
К тому времени СССР уже получил в этих организациях промежуточный статус, который позволял обращаться в МВФ и Всемирный банк за консультациями, но не за кредитами. Явлинский и его группа настаивали на предоставлении конфедерации оставшихся советских республик полноправного членства. Вопрос о привлечении крупных кредитов западных стран тогда еще не стоял на повестке дня — Советы утверждали, что смогут самостоятельно осуществить переход к рыночной экономике, а государства большой семерки не предлагали свою финансовую помощь.
Обсуждение продолжалось целых два дня. Что чувствовали руководители западных центральных банков и министры финансов? Их состояние можно было передать одним словом — «бессилие». Мы понимали, что остатки Советского Союза трещат по швам. Мы знали, что военным не выплачивают денежное содержание и что кризис в вооруженных силах может создать серьезную угрозу миру. Нас очень беспокоила судьба советского ядерного оружия. Внутриполитическая обстановка в стране ухудшалась. Все, что мог сделать МВФ, — это обсудить вопрос финансирования, но о финансировании речи как раз и не было. В конце концов мы приняли решение, которое обычно принимается в подобных обстоятельствах: создать комиссию для изучения и обсуждения проблемы (заместители министров финансов стран «Большой семерки» должны были через несколько недель отправиться в Москву для консультаций). Таким образом, все зависело от самих советских реформаторов. Стоявшие перед ними задачи были более сложными, чем у их коллег из Восточной Европы. Польские и чешские лидеры могли рассчитывать на поддержку населения — какой бы тяжелой ни была экономическая ситуация, народ воодушевляло освобождение от контроля Москвы. Что же касается советских граждан, то многие из них гордились статусом сверхдержавы. Для этих людей перемены не несли ничего, кроме горечи — горечи утраты национального престижа. Это чувство униженности сильно осложняло задачу реформаторов.
Кроме того, после 191 7 года прошло слишком много времени, чтобы жители страны помнили времена частной собственности или имели опыт коммерческой деятельности и соответствующее образование. Даже среди пенсионеров не было аудиторов, финансовых аналитиков, маркетологов и специалистов по коммерческому праву. В Восточной Европе, где коммунистическая система господствовала 40, а не 80 лет, можно было восстановить свободный рынок. В Советском Союзе его приходилось воскрешать из мертвых.
Горбачев оставался у власти не настолько долго, чтобы осуществить рыночные реформы, — он ушел в отставку в декабре 1991 года, когда Советский Союз официально распался и на его месте образовалась рыхлая экономическая конфедерация бывших советских республик. «Конец Советского Союза: последний советский лидер Горбачев ушел в отставку. Америка признала независимость новых республик» — такой заголовок появился в The New York Times 26 декабря. Глядя на него, я жалел, что Айн Рэнд не дожила до этого момента. Она и Рональд Рейган были одними из немногих, кто еще десятки лет назад предсказывал распад СССР под влиянием внутренних сил.
Проведение экономических реформ в России Борис Ельцин поручил Егору Гайдару. В 1930-е годы, вынашивая идею создания в Советском Союзе рыночной экономики, этот человек вместе с другими молодыми экономистами мечтал об организованной, плавной трансформации. Но сейчас, среди нарастающего хаоса, для этого не было времени. Без быстрого перехода к рынку в стране мог начаться голод, В январе 1992 года Гайдар, исполнявший обязанности премьер-министра России, решил применить польский вариант: разом отменить контроль за ценами.
Русских шоковая терапия потрясла гораздо сильнее, чем поляков, Огромная территория, неэластичность экономики, привычна к регламентированным государственным ценам, вырабатывавшаяся на протяжении всей жизни, — все эти факторы сейчас работали против россиян. Инфляция росла так стремительно, что зарплата (когда ее удавалось получить) оказывалась обесцененной, а скудные сбережения граждан испарились. За четыре месяца рубль потерял три четверти своей стоимости. В магазинах по-прежнему не хватало товаров, а черный рынок процветал.
В октябре Ельцин и его экономисты провели вторую радикальную реформу: раздали ваучеры 144 млн граждан и начали широкомасштабную приватизацию государственных предприятий и недвижимости Эта реформа также оказалась намного менее эффективной, чем в Восточной Европе. Миллионы людей действительно стали владельцами бизнеса и собственниками своих квартир, но куда больше было обманутых, лишившихся выданных ваучеров, Целые отрасли экономики попали в руки авантюристов, которых впоследствии стали называть олигархами. Подобно Джею Гулду и другим железнодорожным магнатам Америки XIX века, сколотившим огромные состояния путем махинаций с правительственными земельными грантами, олигархи образовали новый класс богачей и лишь усугубили царящий в стране политический хаос.
Я с огромным интересом следил за развитием событий. Экономисты имели значительный опыт наблюдения за преобразованием рыночной экономики в плановую — стремление восточных стран к коммунизму, а западных к социализму господствовало в экономике XX века. Но до недавнего времени мы крайне редко наблюдали движение в противоположном направлении. До тех пор. пока не рухнула Берлинская стена и не стала очевидной необходимость построения рыночных отношений на обломках восточноевропейской плановой экономики, мало кто из экономистов задумывался о том, какие фундаментальные институты необходимы свободному рынку Сейчас на наших глазах разворачивался эксперимент, поставленный Советским Союзом, и некоторые его результаты были просто ошеломляющими.
Вопреки радужным прогнозам многих политиков консервативного толка крушение системы централизованного планирования не привело к автоматическому возникновению капитализма. Западные рынки опирались на культуру и инфраструктуру, формировавшиеся на протяжении многих поколений: законы, обычаи, поведенческие шаблоны, профессии и практика, которых не было в государстве с централизованным планированием.
Советы, вынужденные произвести переход одним махом, вместо свободного рынка получили черный рынок. Нерегулируемые цены и открытая конкуренция делают его похожим на рыночную экономику, но лишь отчасти. Дело в том, что на черном рынке не действует принцип верховенства закона. В частности, отсутствует право владения и распоряжения имуществом, гарантированное государством. Отсутствуют договорное право и законодательство о банкротстве, нет возможности урегулирования споров в судебном порядке. Нет стержня, на котором держится свободная рыночная экономика. — права собственности.
В итоге черный рынок не дает обществу тех преимуществ, которые обеспечивает легальная коммерческая деятельность. Уверенность в защите частной собственности государством побуждает граждан принимать коммерческие риски, что является необходимой предпосылкой для создания богатства и экономического роста. Мало кто готов рисковать своим капиталом, если государство или бандиты могут отобрать прибыль в любой момент.
К середине 1990-х годов именно такая картина преобладала в России. Для людей, воспитанных на марксистской идее о том, что частная собственность это нечто украденное у общества, переход к рыночной экономике шел вразрез с представлениями о справедливости[15]. Появление олигархов еще сильнее подорвало веру народа в новый курс. С самого начала защита частной собственности была очень своеобразной. Во многом ею занимались частные службы безопасности, периодически враждовавшие друг с другом и еще больше углублявшие ощущение хаоса.
Было похоже, что даже правительство Ельцина не понимает, как должна действовать правовая система рыночной экономики. Так, в 1998 году один влиятельный российский ученый в интервью Washington Post сказал следующее: «По мнению государства... защищать частный капитал должны те. у кого он есть... Правоохранительные органы сознательно устраняются от защиты частного капитала». С моей точки зрения, это свидетельствовало о полном непонимании необходимости судебной защиты права собственности. Противоборство частных охранных структур ведет к верховенству не закона, а страха и насилия.
Кроме того, в новой России явно отсутствовало доверие к слову, данному другими, особенно незнакомыми людьми. Мы редко задумываемся об этом аспекте рыночного капитализма, однако на самом деле он очень важен. Хотя на Западе у каждого есть право на судебное исполнение договоренностей, однако, если судебного решения потребует значительная часть заключенных договоров, судебная система захлебнется. Таким образом, в свободном обществе подавляющее большинство сделок по определению совершается добровольно. Добровольный обмен, в свою очередь, предполагает доверие. Меня всегда поражало, что на западных финансовых рынках сделки в сотни миллионов долларов исходно существуют в устной форме и подтверждаются письменно лишь впоследствии даже в условиях значительного движения цен. Но доверие нужно заслужить, поэтому в бизнесе репутация нередко является самым ценным активом.
Распад Советского Союза поставил точку в грандиозном эксперименте. Практически завершились многолетние споры о достоинствах экономических систем на основе свободного рынка, с одной стороны, и централизованного планирования — с другой. Хотя у вышедшего из моды социализма остались немногочисленные сторонники, они в большинстве своем склоняются к сильно выхолощенной его разновидности, часто называемой «рыночным социализмом».
Я не утверждаю, что весь мир готов принять рыночный капитализм в качестве единственно приемлемой формы социально-экономического устройства. Массы людей по-прежнему считают капитализм с его ориентированностью на материальные ценности вырождающимся. Можно, конечно, стремиться к материальному благополучию и при этом полагать, что конкурентные рынки зиждутся на манипуляциях рекламодателей и маркетологов. опошляющих жизнь пропагандой поверхностных, иллюзорных ценностей. Некоторые государства, например Китай, даже сейчас пытаются подавлять очевидные предпочтения своих граждан, ограничивая доступ к иностранным средствам массовой информации, которые якобы могут подорвать национальную культуру. Наконец, еще существует скрытый протекционизм — как в США, так и в других странах. — который способен превратиться в мощное средство противодействия международной торговле и финансам, а также свободному рыночному капитализму, особенно если современная высокотехнологичная мировая экономика вдруг даст сбой. И все же приговор системе централизованного планирования вынесен, и этот приговор определенно не оправдательный.