Наставникам, хранившим юность нашу
Да, наставникам, надо воздать. Вот, например, по геологии такой предмет был: «основания и фундаменты» и вел его основательно и фундаментально один из основоположников этого предмета – Далматов. Интересен он был тем, что чистосердечно рассказывал, что его диссертация (о строительстве на вечномерзлотных грунтах) вовсе не ему принадлежит, а отцу Павлу Флоренскому, с коим он имел честь сидеть вместе в одном лагере и перенимать науку.
Кстати про грунты... забавно выходило. Я стихи пописывал и почитывал, концерты с товарищами делал, в общем, многим уже был известен на факультете, да и в ВУЗе. А тут очередная лекция по геологии: - Сегодняшняя тема, - запишите – «грунтоведение»... – В зале (а сидит весь поток, человек полтораста...) нездоровый смешок. Профессор оглядывается, недоумевает, но продолжает: специальность: «грунтовед», «журнал грунтоведа», «сумка грунтоведа» - смеха всё больше, профессор пытается оглянутся себе за спину и ниже – не измазался ли мелом? – и ничего не понимает. Товарищи бросают идиотские взгляды на меня... – комедия продолжается... А мне не смешно – неловко. Я ещё не родился, оказывается, а «грунтоведение» уже существовало... Не смешно.
Нет, лучше уж действительно смешную историю расскажу.
Давно это было – еще до нас, но – рассказывали по наследству... Дескать, когда построили здание Дворца съездов в Кремле, оно неожиданно треснуло – дало просадку... Московские умы, однако, не разобрались... вызывают из Питера Далматова: не рухнет ли всё? Ну, он обследовал там... возвращается на родную кафедру, все к нему: ну, что там, что... отчего Дворец съездов проваливается? А он в ответ: - Да весь Кремль там у них на дерьме стоит! – он даже покрепче выразился. Народу со страху поплохело... А в самом деле - там конюшни царские были чуть не со времен Долгорукого. Семиметровый слой то ли торфа, то ли дерьма на глубине...
Ещё другой легендарный был профессор – Гастев. Ему студенческий фольклор приписывал фразу: «Ничего, мы гуси – люди не гордые...» Только почему-то в более поздних версиях всё было наоборот – студент на фразу профессора: «Гусь свинье не товарищ», отвечал: «Мы, гуси, ...» На самом деле это Гастев отбрил нагловатого студента – и... пошло гулять по свету...
Вот как, например, принимал он защиту диплома. Главный комсорг сдавал проект железнодорожного моста. Было видно по всему, что проект – липа, и сам комсорг толком не знает, что говорит: он запутался в нагрузках: где статические, где динамические – разобрать не мог (кто-то всё просчитал за него). Тогда оправдываясь перед профессором, он завел волынку: - Товарищ профессор, вы же знаете, какие у меня общественные нагрузки... – на что Гастев ответил: - Вот сразу видно, что по вашему мосту можно ходить только с общественными нагрузками...
Легендарный был человек.
Как-то к юбилею института, а он – один из старейших и славнейших в стране – кажется к 140-летию, мне поручили написать сценарий, потому, как официальный сценарий я же и забраковал... А посему был допущен в архив и много интересного там узрел. Вот, например, папка – доносы студентов на своих преподавателей – борьба с космополитами… Однако... Слава тебе, Господи, минула нас чаша сия. Хотя и у нас хватало разного... воевали помаленьку с парторгом. Но это – так... А концерт или даже спектакль вышел на славу. Залы в то время были у нас битком... по тысяче человек приходило на выступления (в зал на 800 мест): бардовские вечера, вечера поэзии... Сейчас бы того зрителя... Но вот незадача - пока учился писать – зритель наш и слушатель... ушел, вымер, самоликвидировался… Но это – отдельная тема.
Как-то уже после диплома, - или перед... теперь уже и не помню - стояли мы на крыше нашего факультета (а здание не маленькое, в старой части города) и отмечали окончание шампанским. Внизу был Петербург Достоевского... Вон, корпус на Егорова... – там когда-то долговая тюрьма была, и в ней сидел Достоевский. Несколько раз его сажали. В этих подвалах располагалась у нас сварочная лаборатория, а этажом выше – классы английского. Вон по второй Красноармейской военная кафедра – сколько там всего... А далее – казармы бывшего измайловского полка, за ними – Военмех виднеется, а правее – Техноложка и ЛИИЖТ. Ну, это внизу – у ног, а вокруг... крыши, крыши, крыши... и архитектурные доминанты – купола соборов. Совсем близко на Измайловском проспекте – синий купол в золотых звездах – Троицкий собор... Там в блокаду бабушка моя трупы складывала штабелями... до весны, - когда вывозили... а вот правее, далее – порт – портовые краны, как марсианские монстры Уэллса... за ними – залив... ещё правее – Никольский собор, где отпевали жертв Цусимы, а в нашу эпоху – прощались с Ахматовой… За Никольским – Коломна Пушкина, Гоголя, Блока... ещё правее – золотой купол Исаакия. Там, по верхнему ярусу ходят туристы, может быть в бинокль и нас видят, стоящих на крыше ЛИСИ... Собор под ними тонет по сантиметру почти в год... – наворотил Монферан тяжестей на болоте, а сваи – коротковаты (не было у него такого Далматова!)... Ещё правее – шпиль адмиралтейства, там учатся мои друзья. Под шпилём, - как говорят у них. Золотой кораблик на шпиле, по-ихнему (у них свой – курсантский фольклор) всегда смотрит в город. Отсюда риторический вопрос: - Пойдём ли мы сегодня в самоволку? – Пойдём, если кораблик смотрит в город. (А смотрит он всегда...) Ещё далее правее – шпиль уже Петропавловки, с ангелом над городом... За ней, вдалеке – телевышка (до строительства останкинской она была самой высокой), а далее направо – купола Спаса-на-крови – обозначают место очередного цареубийства... И так по кругу, по кругу... полный обзор Петербурга... Дом книги, Дума, Александрийский театр, Витебский вокзал...
Что мог сказать я, взяв бокал с шампанским, поминая эти, промелькнувшие пять лет:
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Могу сожалеть только об одном – что не я это написал...
Теперь прошли уже не годы, а десятилетия... Мне хотелось бы, снова выбраться на крышу ЛИСИ (теперь Университет архитектуры и строительства), что бы допить с товарищами шампанское. Ну, не в смысле шампанского – я вовсе не пью, а что бы дочитать стих:
Пируйте же, пока ещё мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальний сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придётся одному?
Я всегда поражался: как это он так прозревал точно – «к началу». Не к концу – действительно – к началу…
Пять лет
Что запомнилось? Первый курс – месяц в деревне на картошке. Работа без выходных часов по десять… барак-развалюха… самые благодатные времена! Самые славные воспоминания… Откуда силы брались: вот, казалось, еле ползём до дому – в грязи по уши: отмыться кой-как у колонки и упасть в койку… вот отбой уже, но – не пионерлагерь, - люди взрослые и… - кто на танцы, а кто в бараке песни петь… Какое упасть! Тут меня и научили маленько брякать на гитаре. Серёга у нас такой был – показал три блатных аккорда – и я стал играть… А дальше как-то сам уж музыкально образовывался…
А красота кругом… Осень, дымком деревня пахнет… утром идёшь – стадо выгоняют: коровушки разбежались по холмам. Траву за ночь морозом пообожгло… Последние выгоны… А вот Танюшка наша идёт – на голове венок огненный такой, из кленовых листьев – все, конечно, на неё смотрят. Затейница.
Были и смешные случаи. Как-то вдохновлённый песней Ножкина, где он там в весеннем лесу пил берёзовый сок, а главное – в стогу ночевал. Забрался я, правда в полном одиночестве, в стог… Но во-первых: в стогу мыши, а то и змеи греются (действительно – не замерзнешь, греет сено и в мороз), а во-вторых – просыпаюсь я от странного разговора:
- Во, вражина какая развалилась…
- Тащи его за сапог…
- Слушай, давай его вилами ткнём? – мне такая идея не показалась… впрочем, не сразу я проснулся и слышал сквозь дрёму, как обсуждались другие варианты оказать внешнее воздействие. Это местные бабы, обнаружив меня в стогу, напугались, быть может, приняв за беглого. Лагерь гореловский был тут недалече… А може и не напугались, а шутили.
Потом – учёба. Лекции-зачёты. А ещё – город, который был и остался главным моим университетом… Просто так любил бродить – потому что стихи пишутся, когда бродишь… Ну, ещё бродили с друзьями: с Шуриком бродили – рисовали. Он был у нас художником – ходит с настоящим этюдником… а я как бы учился… Вот, дом, где жил Раскольников. А вот – дом, старушки-процентщицы… А вот – дом, где в блокаду жили мои: бабушка и мама… Вот здесь упала огромная «пятисоткилограммовка» - прямо перед моей мамой и – не взорвалась… А вот этот дом над каналом я, пожалуй, нарисую… И рисовал:
Был город на свете, который во сне
Я видел сквозь стон немоты.
Я знал повороты и улицы все,
Где мне померещилась ты.
В нем крыши лепились и этак, и так,
И плыли куда-то мосты...
И тополь качался, и пух не мостах
Кружился - и все это ты.
И небо стояло, и город летел,
Где флюгеры, трубы, кресты...
И я бы помчался, куда захотел,
Но там оставался, где ты.
А время сочилось по плитам и плоть
Устала и изнемогла...
И сны за грехи мои отнял Господь
И город окутала мгла.
Потухли каналы, окно, и звезда...
И дом заволакивал мрак.
И в памяти плыло лишь где, а когда,
И что ты... и кто ты... и как...
Все стерто, все смыто. Все реже сквозь сон...
Твои переулки пусты.
Октябрь заносит опавшим листом
Разъятые наши мосты…
Это мне казалось тогда, что я рисовать хожу по улицам, а на самом деле – писать (много написалось всякого…) да и писать ли?..
Иногда думаю: кто я, что я? Быть может, только приложение к томику стихов, что сложился из этих переулков, каналов, мостов… и вся надежда, всё оправдание моего бытия в том только, что надо было эту архитектуру перевести в поэзию… этот пух летящий… Да, нет, дело не в архитектуре…
Тайну пространств невзначай разглядев
В расположенье домов и дерев…
- я уже объяснялся по этому поводу…
Тема - город, плата - жизнь.
Мы в расчете, мы в расчете.
Кто кричали мне: «Держись!» -
Их по пальцам перечтете.
Все, кто верил, кто молил,
Их уж нету, их уж нету.
Тема - те, кого любил,
Запропали где-то, где-то...
Тема - вера, тема - смерть,
Реки, улицы, каналы,
Все, что велено не сметь,
Все, что было мало, мало...
Что уйдет в небытиё…
Тема - дождь в окне и ветер.
Мы в расчете за неё
И в ответе, и в ответе...
И дело даже не в стихах (ведь не они от меня, а я от них, - как говорил классик, -завишу). На самом деле мне ничего так не хотелось в жизни, как прожить самую простую жизнь, самого простого русского человека. Как все…
Но это так трудно: «как все»… Я не всегда справлялся с этим – простите…
Пять лет
Летом нам, слава Тебе Господи, отдыхать не давали. Первое лето – первая практика. Геодезическая. Парки и леса Старого Петергофа. Там проползали мы лето, изготовляя карту местности. Работали бригадами – я и ещё четверо или пятеро девчонок. Смотрели они на меня как на бога – потому, как только я и мог обращаться с нивелиром и теодолитом, а они только рейки держали… Всем нам по восемнадцать-девятнадцать, вокруг восемнадцатый и девятнадцатый век, погода замечательная… девчонки тоже… да все не мои. Грустно – «мои переулки пусты»…
И как это так поэты умеют… кузнецы собственного несчастья.
Вот вам лето. Вот вам осень.
Вот прощание навек.
Вот она. А он - несносен -
Непонятный человек.
Что с ней стало? Кто же знает...
Утекло не мало лет.
Ну, а он? Он все мечтает,
А ее растаял след.
Вот вам осень. Вот вам зимы,
Смерть друзей, и труд, и глад.
Вот холодный ствол осины
И могилки невпопад,
Посвист ветра, шорох листьев,
Строк брожение в крови...
Вот вам рукопись без истин.
Вот вам повесть о любви…
И снова осень: картошка, потом физика-мизика, тренировки у папы, репетиции в театре.
Но про театр – попозже…
Да, про физику-мизику (это так Незнайка говорил) тоже хотелось бы написать, но где-нибудь в другом месте. Скажу только, что увлёкся, но больше читал не по программе, а сверх. И не только Эйнштейна, но и Лагунова почитывал. В результате придумал свою космогоническую теорию, которой до сих пор и придерживаюсь, а теория «Большого взрыва» - это какое-то повальное заблуждения наших безбожных учёных… И это пройдёт у них… со временем….
А пока…
Второе лето – вторая практика. Рабочая – сварщиком-сборщиком на заводе в Тульской области…
Тульские пряники
Нет, пряники потом. Были, конечно, и пряники и замечательные тётеньки в белых шапочках-передничках, что продавали на улицах газировку с сиропом (надо ведь чем-то пряник запивать). Но первое, что запомнилось… Путёвка в жизнь – «гудок чужой земли, гудок разлуки»… Вот вышли мы впятером на тульском вокзале: «запах вокзала – запах разлуки…», пути-перепутья сортировки, действительно – гудки… (ну не заводские, а маневровых локомотивов), раннее солнце встаёт… незнакомый город… Где-то на автовокзале надо отыскать свой автобус, а тот привезёт тебя в городок Киреевск… Бог знает где… Ещё десять минут назад ты был студентом, весело балагурил в жарком вагоне, бренчал что-там на гитаре и поезд ехал-катился куда-то… и казалось - так без конца будет. Всю жизнь… А вот приехали: выходи-стройся – впереди работа, всё новое: и города, и люди… и эти гудки, и шум просыпающегося города… и потому знобит маленько… Нет, не боязно, а просто чувствуешь, что вот, новая жизнь начинается…
Дворами, стены разрисованы…
Хлам голубятен и сарайчиков…
И вот случайная часовенка,
Где надо к площади сворачивать…
Автостанция. И автобус старый, львовский (где они сейчас!) – на лобовом стекле фото Высоцкого (в шестидесятые на лобовых стеклах дальнобойщиков, словно протест против хрущевской десталинизации, появился Сталин. В семидесятые его сменил – Высоцкий. Нет, не с протестом, а просто – по любви. Но об этом тоже – как-нибудь потом.)… старый львовский автобус потащил нас с холма на холм… Пожалуй, по тем дорогам, по которым Русская рать шла на поле Куликово. И с каждого холма всё шире и всё дальше раскрывается Русь… Вот первый раз вижу – васильки: действительно синий лён, а может и не лён, а рожь – из окна автобуса поймешь разве. Тут выйти надо и пойти пешком… В конце-концов не так уж и важно стоит там где-то над каналом дом, где якобы жил Раскольников, а вот васильки в поле…
Река называлась Упа, а местные жители – «упивцы». Забавно…
Потом был город и вокзал
И колокольни плыли…
И я не всё тебе сказал,
Но мы-то были, были…
Был в памяти заросший склон,
Который не косили...
Но явь ли это или сон...
А было то - в России.
За ним - коровий водоем,
Овраг, а дальше - речка.
И мы с тобой бредем вдвоем...
Я думал - это вечно.
А за рекой поля с жнивьем,
Там лен стелился синий...
Потом был завод: шум, гром, - всё по Маяковскому… По неопытности в первые дни «нахватался зайчиков» - отворачиваться надо, когда рядом электросварка. Девушка Вика водила меня дня два как слепого за руку. Действительно – не видно ничего… потом привык и сам, кстати, оказался сварщиком не плохим…
Это лето запомнилось поездками по России. Как пятница – мы в путешествие (вдвоём, разумеется, - не впятером): где автобусом, где поездом, где на попутке…
Ну, конечно, сама Тула. Город лесковского Левши… А в его родной Орёл мне ещё предстоит пропутешествовать. Но… по порядку.
Долина смотрит нелюдимо,
В ней бродит ветер нищ и бос...
Дождя завеса, струйки дыма
И космы мокнущих берез.
Мы не вернемся в это лето,
Нам не вернуть, и не собрать
Лучей в разрывах туч и веток,
И гроз июльских благодать,
Движенье потемневшей речки,
Ничком к земле припавших трав,
И двух счастливых человечков,
Уснувших, рук не разорвав...
Перемещенье тьмы и света,
Печаль и радуг полукруг,
И запах, запах, запах лета,
Любви, покосов и разлук.
Ясная поляна. Долго бродили по окрестным лесам и совсем немного по самому музею. Что запомнилось? Рассказ одной тётеньки (нет, не экскурсовода): Был, мол, юбилей Льва Николаевича. Для столичных гостей накрыли столы во дворе. Для родственников – особо… А тут толпятся какие-то старухи в лаптях. Распорядитель стал их гнать: - проходите, проходите – тут накрыто для родных и близких… - одна из крестьянок ответила: - А мы самые близкие и есть. У нас у каждой по ребёнку от него было.
Ещё запомнилась фраза: «Пахать подано». Лев Николаевич, в соответствии со своим учением иногда прерывал умственные труды и выходил «пахать». Но запрягать так и не научился. Запрягал лакей: «Барин, пахать подано!» А вообще последний его побег был, как рассказывают, не столько от жены, сколько от себя: в Оптину пустынь. Ведь приезжал он когда-то к старцу – постоял-постоял у келейки, но не вошел, развернулся и уехал… А прошли года и побежал, побежал еле живой уже… Но не успел, не доехал…
Калуга. Совершенно космический фантастический музей, в городе, где всё по-старому патриархально. Вот сейчас из-за поворота выедет на своём велосипеде глуховатый, но прозорливый старец. Годы спустя я прочту некоторые из его работ. Гениальный учёный, а… космос… космос был для него приложением. Как средство, а главное – это богословский взгляд в Будущее. И не на года, а на века и тысячелетия. Вечность, бессмертие, смысл жизни… Ну а космос – это само собой. Человечество оставит, со временем, свою плоть и обратиться в лучистую энергию… Каково?
И пахал и запрягал Циолковский исключительно самостоятельно.
Из Калуги в Поленово… Вот на широких холмах за рекой, на зелёном бархате полей – белая горошина. Это вест за десять видна церквушка… Как выяснилось Поленовым и спроектирована и построена… Никто там не служит, пасутся у входа козы. Но… служит ведь церковь, служит – за сколько верст охватывает дрожь. Ибо почему-то догадываешься, что вот та белая горошина на холме – церковь!
Два дня бродили по усадьбе, жили в селе, были на сельском кладбище… действительно: «кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет».
Да, про ночевки ещё рассказать надо. В одну избу ткнёшься – полно народу, в другую… Ну, негде переночевать… И тут осенило: «Бабушка, мы из Ленинграда…» договорить не успел - и приютили и накормили, и денег не взяли. (Тайком оставил рубль – в гостинице ночь пятьдесят копеек стоила! - в сенях на лавочке). А дальше пошло – в какой деревне не ночевали, первым делом: «Бабушка, мы из Ленинграда!». «Ленинградцы, дети мои…» - это эхо блокады… Это так маму мою везли на Урал в сорок третьем…
Конечно, это было правдой, что «из Ленинграда», но… немножко совестно… Ведь для этих бабушек война ещё не кончилась – иные ещё ждут своих… а мы – мы только со слов родителей… И я старался хоть чем-то – ведь денег они не брали – пособить по хозяйству…
Был сорок первый горький год,
Отецкое крыльцо...
Когда уже сошел народ,
Он протянул кольцо...
В простое медное кольцо
Перековал деньгу:
- Ты жди меня, - взглянул в лицо...
- Не ждать я не могу...
И вот прошло уж сорок лет...
- Ты ждешь его, бабусь?
Ведь и могилки даже нет...
- Теперь, ужо, дождусь.
По Оке лучше всего путешествовать на кораблике. Вернее это даже катер… Какие названия замечательные: Велигож, Таруса… В «Тарусе» есть что-то от «Старой Русы», вообще от Руси… Город поэтов, город Цветаевой. Долго искали кто где жил. Где тут Заболоцкий написал:
Целый день стирает прачка.
Муж ушел за водкой.
На крыльце сидит собачка
С маленькой бородкой…
Кажется нашли… но у местных жителей – прачек и прочих – своё бытиё, своё измерение, своя поэзия и, быть может, более великая… А то, что многие не знают, кто такая Цветаева… Ну что ж… - а сколько мы всего не знаем!
Это как в детстве – проникновение в зону, терра инкогнито… только теперь этой «зоной», этой неизвестной страной стала для меня вся Россия.
Какие совершенно удивительные ощущения остались… кажется, мне уже никогда так вот беззаботно по России не проехаться. С таким восторгом и упоением… Так удивительно это было, что уже и не до стихов порой… нечто более глубокое открывается…
Да… уже не будет того. И я – уже не тот: нет того меня… И России - той – нету…
Всё было в жизни. Но в другой:
Вокзалы, улицы, вокзалы…
И я гулял тогда с другой…
С той самой, что мне отказала…
Жизнь промелькнула и во след
В окне провинция проплыла…
Что женщина, - страны уж нет,
Той самой, что меня любила…
На самом деле есть. Ибо бессмертно всё это. Но это – Там.
Москва
Ну, конечно. В Москву ездили. Любым попутным – попросишься у проводницы. Очень часто – за так пускали – до Москвы…
Москва, как много в этом звуке… Для меня Москва вообще удивительна. Во-первых – Москва не Питер. Ну, совершенно не похожа – другой мир, другая страна… Другая планета и не нашей, кажется, галактики. Но Москва и не Россия, не провинция то есть… То есть Россия, но другая, не провинциальная, - столичная…
И перед новою столицей
Померкла старая Москва…
Нет, не померкла. Это при Пушкине она меркла-меркла, а советская эпоха повела старую Москву по новому столичному кругу… Для меня он состоял в основном из поэзии… Я назвал предыдущую книгу «Детство в стране советов», а мог бы – «…в стране поэтов». И это даже вернее б было:
Я хотел бы жить и умереть в Париже…
Если б не было такой земли – Москва…
(и умер в Москве)
На московских горбатых улицах
Помереть знать, судил мне Бог…
(нет, тут поэт не угадал – убили в Питере)
Таганка… все ночи полные огня…
(про Таганку – в свой черед)
А я иду-шагаю по Москве,
А я пройти ещё смогу…
(не смог, не смог… к сожалению)
Но не только трагедь, а свет московский, добрый, невечерний свет преследовал на московских горбатых улицах, на пластинках и плёнках тогдашних:
Мне надо хоть кому-нибудь молиться,-
Московскому простому муравью…
Или другое:
Не сразу всё устроилось… Москва не сразу строилась, …
Москва слезам не верила, а верила любви…
…………………………………………………………….
Александра, Александра, этот город наш с тобою,
Стали мы его судьбою, ты взгляни в его лицо…
Это, пожалуй, самая любимая московская песня…
И, - скажу для москвичей, по секрету (только – никому. Ни-ни!) - питерцы совершенно по-особому могут Москву любить. Провинциального трепету у них нету – сами столичные (в чем-то даже и свысока на Москву смотрят). Но есть в Москве, как в первой любови, что-то, что именно питерцам и необходимо. Позарез. Вот эта Москва семидесятых-восьмидесятых у меня всегда перед глазами и в сердце… Теперешняя – вся в рекламах и нелепых каких-то стройках… - нет, не то что бы я разлюбил Москву… Теперешнюю - мне её жалко…
Да и разная она – Москва, многоликая. Москва поэтов и художников и Москва олигархов и бандитов - источник вечных реформ – вечной беды для русского государства… «пуп земли» и даже не пуп, а гнойник, типун на теле России… И если Питер – колыбель революции, то Москва - …
И вместе с тем – Третий Рим, сердце Родины, последний рубеж внутреннего нашего духовного отступления…
Москва – это был самый дальний пункт из тульской практики…
Но кроме поездок в Москву хотелось ещё о поездках вокруг Питера.
Вокруг Питера
Это не только Петровские чудеса последних трех веков: петергофские фонтаны и форты Кронштадта… Это тоже – древняя Русь, наследие древнего Новгорода, не «золотое», а каменное кольцо старейших крепостей России. Совсем рядом с Питером – Копорье и Карела, Ям-город и Орешек… чуть деле – Иван-город, Псков, Изборск. Эпоха Рюрика и Олега… И сохранившийся, к сожалению, только в виде археологического раскопа Усть-Нево – в центре Питера, на стрелке Охты и Невы.
А ещё – озёра Карельского перешейка, доты линии Маннергейма, водопады Вуоксы… Комарово и Репино…
Пригороды и электрички…