Обещанного три года ждут, а заслуженного?

Решение Нобелевского комитета в 2006 году потребовало от его членов серьезного интеллектуального мужества. Есть довольно много экономистов, по мнению всего ученого сообщества, «стоящих в очереди» на Нобелевскую премию. Присудить премию этим ученым — легкое и очевидное решение, ведь их имена у всех сейчас на слуху, они звезды международных конференций, к их советам прислушиваются мировые правительства. Гораздо труднее выбрать тех, чьи достижения, как это произошло с Фелпсом, давно стали частью начального курса экономики, на чьи теоремы и гипотезы ссылаются, даже не приводя имен, настолько очевидными и естественными кажутся теперь эти результаты. Идеи Фелпса вовсю используются его последователями, так же претендующими на свою долю «Нобелевского пирога». Так, Фелпс обратил внимание на то, что в моделях с накоплением капитала несколькими поколениями предпочтения отца относительно оптимального раздела капитала между сыном и внуком могут отличаться от предпочтений сына. Если будет присуждена Нобелевская премия за работы, в которых предпочтения агентов относительно будущего меняются с течением времени (может быть, эту премию получит гарвардский профессор Дэвид Лейбсон?), то Фелпс должен быть назван в качестве одного из праотцов теории. А его идея о том, что динамические свойства рынка труда зависят от издержек на поиск информации — например, о том, какую зарплату платят за такую же работу в аналогичной фирме, — послужила толчком к созданию обширной «теории поиска», фундаментального направления в экономике труда. Так что и в «нобелевке», которую в октябре 2010 года получили Питер Даймонд из МТИ и Дейл Мортенсен из Северо-Западного университета, вклад Фелпса достаточно весом.

Собственно, в нескольких направлениях, в которых Фелпс проделал первые, самые важные шаги, Нобелевские премии по экономике уже присуждены. Джо Стиглиц получил «нобелевку» в 2004 году, в том числе и за модель «эффективных зарплат», а ведь, будучи студентом, он наверняка читал статью Фелпса 1968 года, которая содержала эту идею в явном виде. Еще раньше, в 1976 году, был награжден Фридман — за работы, связывающие уровень ожидаемой инфляции и занятости. Лукас в 1995 году был премирован за «неоклассическую макроэкономику», то есть непосредственное развитие динамических моделей Фелпса.

И, возможно, список лауреатов — продолжателей работ Фелпса на этом не закрыт. Сверстники Лукаса, макроэкономисты миннесотской школы Том Сарджент и Нил Уоллас, премию пока не получили, хотя, возможно, их вклад был ничуть не меньше. А ждать тяжело. И вряд ли Уоллас случайно назвал своего пуделя Лукасом… Может, как и в макроэкономике, где, согласно работам Фелпса, самая лучшая инфляция — неожиданная, здесь тоже его интуиция работает: наибольший шанс получить «нобелевку» имеют те экономисты, кто ее не ждет?

Глава 7

МЕЖДУНАРОДНАЯ ТОРГОВЛЯ

Говорят, знаменитый математик и физик Станислав Улам однажды попросил еще более знаменитого экономиста Пола Самуэльсона назвать хотя бы одну верную, но нетривиальную экономическую теорию. Подумав, Самуэльсон предложил теорию сравнительного преимущества. Верную, как минимум, в ее простейшей форме — у каждой страны есть сравнительное преимущество. Даже если в одной стране все товары производятся дешевле и лучше, чем в другой, обеим странам выгоднее торговать, чем не торговать. И нетривиальную, потому что хоть кол на голове теши, большинство в это не верит. И думает, что если убрать все барьеры, мешающие международному товарообмену, то, может так оказаться, стране будет нечем торговать. Представьте, как трудно приходится экономистам, занимающимся международной торговлей: экономика международной торговли начинается, а не заканчивается принципом сравнительного преимущества…

IN VINO VERITAS — ИСТИНА В ВИНЕ!

Урок № 25. Родина Адама Смита вовсе не была поборницей свободной торговли

Нет ничего интереснее, чем вспоминать детскую книжку, читая серьезную работу по экономической истории. Когда Александр Дюма описывал в книге «Двадцать лет спустя» политические события — а самые интересные из них происходят с мушкетерами в Англии, — он следовал солидным источникам: «Истории дома Стюартов» Юма, воспоминаниям кардинала де Реца и т. п., но вот при описании быта опирался, видимо, на современные ему стереотипы. Это Дюма, писавший свою бессмертную эпопею о мушкетерах в середине XIX века, вкладывал в уста своих персонажей жалобы на то, что англичане все время пьют пиво. Это были неправильные англичане! Если бы господин д'Артаньян и его друзья остановились в доме у простого англичанина, они, скорее всего, пили бы домашний сидр. Но они в основном останавливались в трактирах, и, значит, за двести лет до времени Дюма они пили все то же французское вино, что и у себя дома.

А вот через сто лет в том же трактире не привыкшим к пиву французам пришлось бы довольствоваться дрянным португальским винцом. Путь к английским потребителям великолепному французскому вину преградили торговые барьеры, воздвигнутые местными производителями пива и джина.

Таможенные тарифы на вино? Да кому какое дело до вина! Вот, например, в связи с запретом на импорт грузинского вина в 2006 году набор вин, доступных жителю нашей страны, радикально поменялся, и ничего — никакой революции это не вызвало. Однако двести-триста лет все было по-другому. Вино было чуть ли не стратегическим продуктом. Не было ни водоочистительных фильтров, ни привычки кипятить воду: в течение столетий алкоголь был едва ли не единственным гигиенически безопасным питьем. В XVII веке всего две страны — Франция и Испания производили вино, которое можно было экспортировать. Поэтому, когда в 1688 году вспыхнули войны — сначала Девятилетняя война, а потом Война за испанское наследство, англичанам понадобился новый источник алкоголя. Началась увлекательная экономическая история портвейна и торговых войн, где вместо крови лились потоки вина и пива.

ИСТОРИЯ С ЭКОНОМИКОЙ

Экономический историк становится известен именно тогда, когда его открытия противоречат принятому взгляду на какую-то эпоху и ее персонажей. Роберт Фогель просто взорвал спокойный ход дискуссии об экономическом положении негров на Юге перед американской Гражданской войной, опубликовав собранные им данные об эффективности производства и уровне жизни на плантациях80. Вместо того чтобы ввязаться в горячую, но лишенную фактической основы дискуссию о правах рабов и эффективности рабского труда, Фогель использовал данные о ценах на невольничьих аукционах и узнал, что, вопреки распространенному мнению, на Юге не ожидали ни войны, ни снижения производительности на плантациях. Если бы плантаторы ожидали неприятностей, цены на сезонную аренду рабов росли бы по сравнению с ценами на рабов — точно так же по кривой доходности современные инвесторы могут увидеть, какие риски предсказывает рынок.

Уже эти результаты были сенсацией, ведь миф об экономической обреченности плантаторского Юга давно укоренился. Когда же Фогель подсчитал количество калорий, ежедневно потреблявшихся рабами, и выяснил, что это количество выше, чем у свободных белых рабочих в северных городах, возмущение научной общественности перешло все границы. Одни бросились пересматривать свои взгляды, другие — перепроверять данные Фогеля. Так, его исходные оценки среднего количества порок, которые получал раб за год, оказались, по-видимому, заниженными. Страсти горели нешуточные: противники взглядов Фогеля или, точнее, противники того, чтобы Фогель высказывал свои взгляды, присылали ему письма с угрозами.

Конечно, не каждому историку удается попасть в центр общественной дискуссии. Многие научные революции известны лишь узкому кругу специалистов. Институционалист Дуглас Норт, получивший в 1993 году Нобелевскую премию совместно с Фогелем, в свое время перевернул общепринятое мнение о причинах резкого сокращения межатлантической торговли в XVII веке: до его работ экономисты не считали пиратство основной причиной снижения объемов торговли. До трудов Авнера Грейфа казалось, что использование теории стратегического поведения для анализа исторических данных — научная экзотика, а теперь его работы по политическому устройству Византии и средиземноморской торговле — классика.

Профессору экономической истории Джону Наю из Университета Вашингтона в Сент-Луисе пришлось столкнуться в своем исследовании с несколькими проблемами — миф об английской свободе торговли, с которым он ведет борьбу, хотя и бытовал лишь в пределах мира профессиональных экономистов, но зато уж там считался азбучной истиной81. Кроме того, не существовало никакого единого архива, который позволил бы изучать роль таможенных тарифов на примере англо-французской торговли. Приятная же сторона состояла в том, что разрозненные архивы в основном остались в тех самых морских портах на берегах Ла-Манша, где располагались в исследуемую эпоху таможенные службы. Научное исследование требовало поездок по французским городкам. Интересная работа для ценителя французского вина!

Начав работать с архивами, касающимися виноторговли, Най решил сосредоточиться целиком именно на этой отрасли экономики. И правда, какие тарифы накладывали англичане и французы? Пятнадцать лет архивных исследований коммерческой документации в Бордо и Дижоне — тут на любом семинаре взрослая, а не студенческая часть аудитории завистливо вздыхает — дали Наю возможность оценить изменения в винном балансе двух стран.

ЗАКАТ ПРОТЕКЦИОНИЗМА

Французы долго были либеральнее англичан

ДУТАЯ РЕПУТАЦИЯ

Большинство людей, если их спросить, что они знают из истории международной торговли, ответят: «Да, в общем, ничего». Некоторые, подумав, вспомнят: «Ах да! Адам Смит, свобода торговли». Самый влиятельный экономист всех времен и народов писал в конце XVIII века о вреде торговых барьеров, и, согласно расхожим представлениям, его страна — Англия, тогдашний лидер мировой экономики — всячески поощряла торговлю с помощью низких тарифов. К середине XIX века английские тарифы снизились настолько, что Англия практически вынудила своих торговых партнеров к свободе торговли, заложив фундамент для глобализации и быстрого экономического развития на сломе XIX и XX веков.

Так вот, доказывает Най, это миф. То есть то, что протекционизм — плохая экономическая политика, — это правда, а вот то, что Англия, родина современного экономического либерализма, проводила политику свободной торговли, — нет.

ТОРГОВЛЯ НЕ ИДЕТ

Снижение внешнеторгового оборота крупнейших стран (10.2008–12.2008)

Источник: The collapse of global trade. Murky protectionism and the crisis: recomendations for the G20 a voxeu. Org publication

Когда после нескольких лет работы в архивах Джон Най получил результаты, выявляющие динамику английских и французских тарифов в XIX веке, и послал их нескольким экономистам, то уже через несколько дней телефон в кабинете Ная начал звонить — коллеги стали приглашать его выступить на семинарах в ведущих университетах Америки. И не столько затем, чтобы выслушать, сколько затем, чтобы объяснить ему, как он неправ. А историческая картина, дополненная экономическими результатами его исследования, складывалась такая.

Война с Людовиком XIV дала шанс английским протекционистам. Стремительно выросло производство местного пива, джина, виски, и, соответственно, появилась группа своих производителей, лоббирующая высокие тарифы на французское вино. С другой стороны, англичане сами старались развивать винное производство в Португалии и предоставляли этому вину большие преимущества на своем внутреннем рынке. Это при том, что португальские вина были гораздо хуже французских. В них приходилось добавлять спирт, чтобы они лучше хранились и выдерживали транспортировку, — так и появился портвейн. Мало того, большая часть производства портвейна принадлежала англичанам, и даже виноделов на иберийский берег привозили с Туманного Альбиона. Естественно, что возвращаться к прежним таможенным тарифам ни производителям джина и пива, ни владельцам португальских виноградников, ни импортерам портвейна не хотелось даже после установления мира между Англией и Францией.

Да, тарифы на ввозимые в Англию товары с начала XIX века снижались. Но что делали англичане, уменьшая таможенные пошлины во время индустриализации? Снижали их на то, в отношении чего у них и так было преимущество! То есть именно на те товары, тарифы на которые не ограничивали торговлю, и именно на тех рынках, на которых английские производители не опасались конкуренции. Это все равно, как если бы в середине 1980-х Япония предложила снизить до нуля ввозные таможенные пошлины на небольшие автомобили, свой основной экспорт в США. Или если бы сегодняшняя Россия предложила, в качестве уступки при двусторонних переговорах, снизить тарифы на ввоз сырой нефти.

Англия же, размахивая флагом с начертанным на нем девизом «За свободу торговли!», снижала таможенные барьеры на свою основную экспортную продукцию — текстиль. Это пример колониальной, а не свободной торговли! Между тем вычислительная модель общего равновесия — с помощью таких моделей сейчас обычно оценивают последствия изменений таможенной или бюджетной политики — показывает, что если бы в середине XIX века англичане снизили тарифы на основные французские продукты даже в одностороннем порядке, обеим странам было бы в итоге лучше.

И все же вышло так, что Англия, которая не слишком спешила следовать заветам Адама Смита, оказалась в учебниках защитником свободы торговли, а французская администрация Наполеона III, бывшая, по сути, куда более либеральной, — нет. Франция, куда меньше разглагольствуя о свободе торговли и экономическом либерализме, практиковала куда более свободные торговые отношения, чем ее островная соседка. А английское лидерство достигалось не за счет коммерческого либерализма, а, наоборот, вопреки протекционизму, за который так ратовали всевозможные группы специальных интересов.

ПОЗДНО ПИТЬ БОРЖОМИ!

Со времен Девятилетней войны англичане, продолжая пить джин, приучились к пиву и портвейну. К тому же в обмен на высокие налоги, собираемые с производителей местного алкоголя, правительство защищало пивных производителей и продавцов от внешней конкуренции. Французские вина стали уделом узкой верхней прослойки общества — для богачей и запретительно высокие тарифы не страшны. Так что, когда война окончилась, никакого автоматического возвращения к довоенному состоянию не произошло: объем винной торговли между Англией и Францией в начале XVIII века был в 20 раз ниже, чем в XVII столетии.

И тут на ум приходит недавняя торговая (и не только) война с Грузией. Точно так же грузинским виноделам и производителям минеральных вод придется заново отвоевывать себе место на российском рынке. Аналогия с французским вином в XVII–XIX веках не придает особого оптимизма. За время, прошедшее с введения полного запрета на ввоз грузинских вин, россияне привыкли к дешевым чилийским и аргентинским винам, а вместо боржоми пьют «Эвиан» и «Перье». Кому-то кажется, что, если политические трения с Грузией будут улажены, киндзмараули и боржоми вернутся на наш рынок. Вовсе нет: лобби производителей и импортеров продукции, заменившей изгнанные с рынка напитки, будет стараться, чтобы действие санкций продолжалось. Страдать, как всегда, будут потребители — для них любое ограничение свободы торговли ведет к потерям. Как минимум, в виде уменьшения выбора и более высоких цен на оставшиеся на рынке товары.

ТОРГОВЫЙ ЗАНАВЕС

Урок № 26. Во время кризисов растут протекционистские барьеры. Расплачиваются за это граждане

Сначала мирового финансового кризиса мировая торговля падала рекордными темпами. У ведущих мировых экономик — США, Великобритании, Франции, Италии — снижение торговых потоков с декабря 2008 года по март 2009-го составило 20–25 процентов, у Китая и Бразилии — больше 30 процентов. Дело не просто в спаде производства — практически во всех странах объем торговли сокращался еще быстрее, чем ВВП.

Отчасти это результат того, как измеряется объем мировой торговли. Снижение спроса в Америке на ноутбуки, произведенные в Китае, снижает не только китайский экспорт. Поскольку разные части компьютера создаются в разных частях мира, объем торговли падает повсюду — снижается даже объем американского экспорта, если какая-то часть китайских компьютеров производится в США. При подсчете полная, а не добавленная стоимость каждого товара включается в объем торговли страны, так что суммарное падение торговли оказывается намного больше, чем снижение суммарного ВВП.

От уменьшения объемов внешней торговли страдают прежде всего производители. Их товары не находят сбыта на международном рынке, и приходится рассчитывать только на внутренний спрос. И, как всегда в таких случаях, у национальных правительств возникает искушение защитить их хотя бы от внешней конкуренции, затруднив иностранным товарам доступ на национальный рынок. Способов сделать это много. Можно повысить конкурентоспособность отечественных товаров, увеличив цену импорта с помощью обложения его таможенными тарифами, а можно субсидировать отечественное производство и таким образом снизить стоимость его продукции.

Возражений же против растущего протекционизма, по существу, два. Во-первых, экономики некоторых стран — например, Китая — так сильно привязаны к рынкам других, что переключение на внутренний рынок в краткосрочной перспективе трудно себе представить. А во-вторых, силен страх перед опытом 1930-х годов, когда началось все с парада тарифных барьеров, а кончилось мировой катастрофой.

УРОК 30-Х

Нельзя сказать, что вред протекционизма и его политическая природа были совершенно непонятны в начале XX века. Первые американские президенты в этом веке, Теодор Рузвельт и Уильям Тафт, выиграли выборы, пообещав снизить импортные тарифы. Как и большинство населения, подавляющая часть палаты представителей была за их снижение. Но сенат США не зря устроен так, чтобы колебания общественного мнения не слишком сильно сказывались на его составе и, значит, на его решениях. Сенаторы времен «позолоченной эры», сами крупные бизнесмены, в течение трех десятилетий упорно защищали протекционистские меры. Как цинично заметил всесильный Нельсон Олдрич, лидер республиканцев в сенате: «Это правда, что в программе Республиканской партии мы обещали изменение тарифов. Но разве мы говорили, что собираемся их снижать?»

В катастрофическом развитии событий в самом конце 1920-х, когда ведущие экономические державы начали буквально соревноваться в возведении торговых барьеров, значительную роль сыграла курсовая политика правительств. Те страны, которые сохраняли привязку национальной валюты к золоту, оказались в более трудном положении, чем те, которые привязывать не стали. Девальвирующаяся валюта улучшала внешнеторговый баланс (грубо говоря, разницу между доходами от экспорта и расходами на импорт) и делала собственное производство более конкурентоспособным. Политическое давление в пользу протекционистских мер становилось слабее. Отказ от золотого стандарта давал возможность проводить активную денежную политику и — что было необходимо во время Великой депрессии и что очень важно и сегодня — давал Центральному банку возможность выступать в качестве кредитора последней инстанции. (Если валюта привязана к золоту, то Центробанк не имеет возможности напечатать нужное количество денег, если есть необходимость поддержать банки.)

Сейчас «золотого стандарта» нет, и тем не менее можно предположить, что политико-экономический механизм, способствующий появлению тарифных барьеров, остается на своем месте. Значит, те государства, которые пытаются поддерживать завышенный курс национальной валюты — например, спасая банки, выдававшие кредиты в иностранной валюте, скорее займутся протекционизмом, чем те, которые позволили валюте девальвироваться. Впрочем, с начала кризиса практически все страны уже сделали шаги по порочному пути протекционизма.

ЭКОНОМИКА ПРОТЕКЦИОНИЗМА

Что известно экономистам о торговых барьерах? Во-первых, они перераспределяют богатство внутри страны — от потребителей товаров к хозяевам и сотрудникам фирм-производителей. Поскольку цена на продукцию заграничных конкурентов растет — например, из-за тарифа, — то повышается цена и на местную: за каждую единицу произведенной продукции отечественный производитель получает больше (при тех же издержках), а отечественный потребитель больше платит.

Во-вторых, несмотря на то, что введение торговых барьеров ведет к потерям одних (потребителей) и выигрышу других (производителей), суммарный итог всегда отрицателен. Иными словами, помимо перераспределения богатства происходит его уменьшение.

В-третьих, те, кто выигрывают от протекционизма, как правило, политически организованы гораздо лучше, чем те, кто проигрывают. Просто потому, что, хотя первых мало, получаемый ими выигрыш от снижения конкуренции на рынке велик, а вторых, проигравших — много, и, хотя их суммарный проигрыш больше суммарного выигрыша производителей, на каждого потребителя приходится совсем незначительная доля издержек — вот он и не особенно беспокоится. Да и когда дело доходит до лоббирования законодателей и регуляторов, конечно, за ограничение конкуренции готовы платить куда больше, чем за конкурентное устройство рынка. Знаменитые институционалисты, Мансур Олсон и Гордон Таллок, придумали свои главные теории — теорию специальных интересов (Олсон) и теорию борьбы за ренту (Таллок), исследуя как раз экономику протекционизма.

В принципе, существуют некоторые экономические соображения и в пользу торговых барьеров в определенных отраслях при определенных обстоятельствах. А именно: если речь идет о только зарождающейся отрасли, которую стране по какой-то причине хочется иметь. Однако во время кризиса эти соображения не действуют — не стоит платить за защиту новых отраслей, не потому, что они не нужны, а потому, что сейчас, как никогда, трудно угадать, что же будет нужно в будущем. Помните «миф о могучем М.I.Т.I.» из урока №10?

ПРОТЕКЦИОНИЗМ-2009

В книге «Мутный протекционизм», которую выпустил в марте 2009 года лондонский Centre for Economic Policy Research, собраны данные о новых ограничениях свободы торговли. В список входят 78 ограничительных мер, а в число стран, правительства которых подготовили эти меры, — 17 из «Большой двадцатки». «Мутным» новый протекционизм назвали потому, что эти меры запрятаны в глубь многочисленных антикризисных пакетов, в то время как риторика остается прежней — в пользу свободной торговли. Между тем барьеры воздвигаются: развитые страны больше полагаются на субсидии своим предприятиям, а развивающиеся — на тарифные и другие «пограничные» барьеры.

Россия со своими пошлинами на подержанные иномарки попала как раз во вторую категорию. Там же Аргентина, введшая — нет, не импортные тарифы, а лицензирование импорта автомобильных запчастей, телевизоров, игрушек, кожаных изделий. Эффект от лицензирования тот же: увеличение издержек для импортеров снижает конкуренцию на внутреннем рынке, повышает цены и, значит, прибыли местных производителей. Индия запретила ввоз китайских игрушек, а Китай — многих европейских продуктов питания.

Еще один способ ограничения свободы торговли представила Индонезия. Пять категорий товаров, включая продукты, игрушки, электронику, можно ввозить только через определенные порты и аэропорты (числом тоже пять). Суть дела та же — затруднение ввоза, издержки импортера, снижение конкуренции, убыток потребителей и выигрыш владельцев и сотрудников местных производственных предприятий. Американские законодатели тем временем внесли существенные ограничения на возможность использования бюджетных средств, предоставляемых фирмам в рамках программ стимулирования совокупного спроса, для закупки, например, импортных деталей. А английским банкам, спасенным правительством, рекомендовано переключиться на финансирование местных предприятий… И, как всегда, возведение барьеров сопровождается риторикой «око за око». Не только Россия попыталась защитить свою автомобильную промышленность. Не успела администрация Обамы упомянуть о возможной поддержке детройтских предприятий, как Канада, Франция, Германия, Китай — все бросились обсуждать возможности помощи своим фирмам. Как выразился французский президент Николя Саркози: «Ни одну европейскую страну нельзя обвинять в протекционизме, пока американцы собираются истратить 30 миллиардов долларов на спасение своей автомобильной промышленности».

Во времена Великой депрессии экономисты еще не знали про фискальные стимулы. Все попытки заставить экономику расти снова были связаны с денежной политикой — освобождение от золотого стандарта давало возможность снижать ставку рефинансирования. Однако денежная политика, даже стимулирующая активность внутри страны, плохо сказывалась на соседях — ведь девальвация национальной валюты делает продукцию соседних стран менее конкурентоспособной82. Получается, денежное стимулирование в одной стране повышает вероятность возведения торговых барьеров в соседней. Другое дело — снижение налоговой нагрузки. Здесь выигрывают не только жители собственной страны, но и соседней. Значит, фискальное стимулирование не вызывает к жизни протекционистских мер. Конечно, это не мешает правительствам переживать, что чужие граждане получают помощь задаром.

ЧИСТО РОССИЙСКАЯ ЗАЩИТА

В России сторонники протекционизма традиционно сильны. В 1992 году угроза полного коллапса потребительского рынка, включая продовольственный, заставила правительство избавиться от торговых барьеров, но с тех пор они значительно выросли. Последние десять лет борьба потребителей против производителей шла с переменным успехом, но кризис 2008 года дал в руки тех, кто заинтересован в протекционизме, дополнительные козыри. Во-первых, во время кризисов пугать людей легче, а во-вторых, есть возможность обосновывать свои барьеры тем, что так же поступают и другие страны (особого экономического смысла в этом нет, но звучит привлекательно). Однако, оказывается, у сторонников свободной торговли есть нежданный, специфически российский союзник — Олимпиада в Сочи.

Исторические данные показывают, что страны, которые принимали у себя олимпиады, начинали снижать торговые барьеры. Не успел Рим получить право на проведение Олимпиады-60 (это произошло в 1955 году), как Италия сделала первые шаги к конвертируемости валюты, присоединилась к ООН и сыграла огромную роль в подготовке Римского договора 1957 года, создавшего Европейское экономическое сообщество. Токийские игры 1964 года совпали с началом участия Японии в деятельности МВФ и ОЭСР. Испания стала членом Европейского экономического сообщества в 1986 году — как раз тогда, когда получила право на проведение Олимпийских игр 1992 года в Барселоне. Сеульская Олимпиада ознаменовала открытие мира не только для жителей Южной Кореи (этот год стал концом военной диктатуры), но и для всего мира — после двенадцатилетнего перерыва в играх приняли участие представители чуть ли не всех стран по обе стороны фронта холодной войны.

Чемпионаты мира по футболу — события примерно такого же масштаба, как олимпиады, сказываются на свободе торговли так же. Мексика в 1986 году провела у себя чемпионат мира и вступила в ВТО. Причем дело, говорят авторы статьи — Эндрю Роуз из Беркли и Марк Спигель из филиала ФРС в Сан-Франциско83, не в инвестициях, связанных с собственно сооружением олимпийских объектов, дело в необходимой открытости экономики. Вот Пекин в июле 2001 года получил право на проведение XXIX Олимпийских игр, а через два месяца Китай вступил в ВТО. Точно так же и нашей стране совсем не помешает Олимпиада в Сочи как дополнительная привязка к «большому миру». Охотников воздвигать торговые барьеры всегда найдется много, а Олимпиада послужит путеводной звездой тем, кто понимает вред протекционизма.