Олигархи глобальные и местные

Урок № 9. Вмешательство государства в дела бизнеса может быть делом рук самого бизнеса

Пока Корнелиусу Вандербильту удавалось справляться со своими конкурентами, его вполне устраивало то, что фондовый рынок никак не регулировался. В 1862 году нью-йоркские игроки попытались разорить Вандербильта, играя на понижение акций компании New York and Harlem Railroad, в которой ему принадлежал значительный пакет. Это можно сделать с помощью «коротких продаж» — занять акции на рынке, продать и, дождавшись падения цен, снова купить акции, чтобы вернуть их тем, у кого занимал. В ответ Вандербильт сделал то, о чем нынешние участники рынка не могут и мечтать: получил огромный кредит и скупил практически все акции. Тем, кто занимал акции для продажи, пришлось выкупать их обратно по цене,

в двадцать раз превышающей ту, по которой они их продали. Единственное, что требовалось для комбинации Вандербильта, — чтобы суды работали надежно: «короткие» контракты, разорившие в этот раз сотни людей, должны были быть выполнены безукоризненно.

Через несколько лет и всемогущему владельцу заводов, земель и пароходов пришлось пожалеть о том, что рынок акций никто не регулирует. В битве за компанию «Эри» сошлись титаны «позолоченной эры». Руководители фирмы, на которую нацелился Вандербильт, Джеймс Фиск и Джей Гулд, каждый день допечатывали новые акции и выбрасывали их на рынок. Титаническая борьба с участием судей, полицейских и местных политиков закончилась тем, что соперникам пришлось соревноваться за то, кто предложит большую взятку членам ассамблеи штата Нью-Йорк, и заключать невеселую для обеих сторон мировую. Зато уроков эта история оставила немало. Граждане поняли, что фондовый рынок без общественного контроля — настоящие джунгли, бизнесмены — что худой мир, игра по хоть каким-то правилам, может быть лучше доброй ссоры, а политики — что регулирование может приносить не только общественную, но и личную выгоду.

За прошедшие сто с лишним лет триумфальное наступление государства на территорию частного предпринимательства сменилось контрнаступлением последнего. В конце XIX века первые попытки регулирования отраслей промышленности встречали ожесточенное сопротивление со стороны бизнеса. В конце XX века каждый шаг на пути дерегулирования — движения в обратную сторону — сопровождается возгласами восторга. В прошлом году Всемирный банк отрапортовал, что за два предшествующих года 55 стран в мире упростили процедуры регистрации предприятий и выдачи лицензий.

ЭТОТ НЕОТРЕГУЛИРОВАННЫЙ МИР

Трудно даже представить себе, в каком положении жили наши не столь далекие предки. Никто не проверял качество продуктов в магазинах, наличие средств для тушения пожаров в поездах, прочность построенных зданий и надежность выпущенных фирмой ценных бумаг. Теперь за всем этим следят регулирующие органы. Как же можно было жить без них?

Оказывается, можно было. Главную роль в обеспечении правильных стимулов для бизнесменов играли суды. Человек, отравившийся купленным продуктом, пострадавший от пожара в поезде или потерявший родственника из-за обрушившегося здания, мог подать на виновника в суд. Там решалось, должна ли была фирма повесить огнетушитель или не допустить попадание некачественного продукта на прилавок. Если суд решал, что должна была, приходилось платить. Это заставляло фирмы хоть как-то беспокоиться о благе потребителей. Иными словами, цели — создание правильных стимулов для предприятий и их владельцев — достигались без всякого видимого регулирования.

В Америке XIX века — модельном примере «свободного» капитализма — эта схема работала до середины столетия. До того момента, как стали появляться компании настолько большие, что иски потребителей против них потеряли судебную перспективу. Суды, которые прекрасно работали с исками против продовольственных лавок, оказались совершенно беспомощны перед лицом железнодорожных компаний и быстрорастущих металлургических, банковских и нефтяных монополий24. Против Рокфеллера, Гулда, Меллона суд был бессилен.

Американский капитализм спасла политика. На растущую неспособность судебной системы заставлять бизнес думать об общественном благе политическая система ответила бурным ростом числа специальных регулирующих органов. Если раз за разом не получается убедить судью и присяжных, что пожар в поезде был результатом явной бездеятельности компании — такие у нее сильные адвокаты, — или если гигантской корпорации по плечу любая разовая компенсация, то можно принять закон, определяющий число огнетушителей, которые должны быть установлены в каждом вагоне, размер штрафа за отсутствие огнетушителя и создать орган, который будет заниматься учетом огнетушителей. На выборах — и на местном, и на национальном уровне — раз за разом стали побеждать политики, предлагающие в своих предвыборных платформах разные формы регулирования.

Первыми руководителями регуляторных агентств были энтузиасты, поставившие своей целью борьбу за общественное благо. Неудивительно, что первые теории регулирования говорили только о пользе государственного вмешательства. Да и последствия реформ давали себя знать: между 1900 годом, когда появились первые регуляторные требования к безопасности на железных дорогах, и 1915-м количество жертв, в расчете на пассажиро-милю, упало в 25 раз! Кто бы тогда мог подумать, что коррумпированными могут быть не только судьи, но и бюрократы, занимающиеся регулированием.

ВЕРНЕМСЯ К НАШИМ БАРОНАМ

Сто лет назад все начиналось с радужно-оптимистического подхода к регулированию. Первая такая теория, получившая распространение в 1930-х годах, в экономической науке ассоциируется с именем Пигу — именно он обосновал использование корректирующих налогов. Помните борьбу с пробками, курением и жирной пищей? Теория регулирования Пигу говорит о том, что не стоит полагаться на эффективность рынка самого по себе, без вмешательства правительства. Иногда есть опасность монополизации рынка — в этом случае нужна антимонопольная политика. В других случаях вредит избыточная конкуренция, не позволяющая рынку развиваться. В этом случае нужны ограничения. Например, выдача лицензий.

Проще всего видеть результаты этого подхода на примере рынка услуг мобильной связи. Если бы не антимонопольное регулирование, трем основным конкурентам — МТС, «Мегафону» и «Билайну» — было бы выгодно объединиться или хотя бы координировать свои рыночные стратегии. Тогда они получали бы большую прибыль, а мы все платили бы больше за мобильную связь.

С другой стороны, если бы фирмам можно было входить на рынок мобильной связи свободно, не получая лицензий, то, возможно, на этот рынок никто бы не вошел. Обеспечение сетевой связи требует значительных инвестиций — нужно построить вышки, закупить необходимое оборудование и организовать систему взимания платы за звонки. Предпринимателю, который решает вопрос о том, стоит ли вкладывать деньги в этот бизнес, хотелось бы иметь какие-то гарантии относительно будущих прибылей. Ограниченное число выдаваемых лицензий — как раз такая гарантия. Чем меньше выдано лицензий — тем слабее конкуренция, тем больше приходится платить потребителям и тем больше прибыль фирм.

Другой взгляд на регулирование, при котором оно оказывалось не столь уж полезным явлением и было вызвано вовсе не заботой об общественном благе, был развит в 1960–1970-х годах Джорджем Стиглером, в будущем первым нобелевским лауреатом, сделавшим научную карьеру в бизнес-школе25. По Стиглеру, регулирование отрасли выгодно прежде всего тем, кто в этой отрасли работает. Тем, кто уже вошел на рынок, выгодно, чтобы входные барьеры были высокими. Неудивительно, что регулирование так часто на практике оборачивается монополией. Именно в случае монополии выгода тех, кто уже находится на рынке, максимальна, а потребители получают меньше, чем в случае конкуренции двух и, тем более, множества фирм. И платят за это «меньше» более высокую цену.

Конечно, не каждый регулируемый рынок становится монополией. Однако иногда формально конкуренция есть, но участникам рынка удается так ловко координировать свои действия, что выгоду они получают не хуже монополии. Когда ассоциация провайдеров связи предлагает выделить на страну ровно три — по числу крупнейших претендентов — лицензии на осуществление мобильной связи третьего поколения, это точная иллюстрация идей Стиглера.

Лоббистская деятельность компаний, уже находящихся на рынке, может быть и не так заметна, как в случае с ЗG-лицензиями. Под термином «естественная монополия», знакомым каждому экономисту с первого курса, нередко скрывается нечто весьма неестественное — плод политических усилий. Если бы монополия образовывалась сама собой, то зачем нужны были бы законодательные акты, устанавливающие, что эта компания — единственный возможный поставщик электроэнергии, а та — обладает эксклюзивным правом проводить газ в дома? Если бы монополия была «естественной», другим участникам на этот рынок входить было бы невыгодно. Зачем же защищать этот рынок от свободного входа законодательно?

На первый взгляд это может показаться абсурдным — параллельные линии электропередач или водопроводные трубы, идущие в одни и те же дома, но принадлежащие конкурирующим фирмам. Однако в 1980-х годах появились публикации, показывающие, что если в американском городе конкурируют сразу несколько компаний, поставляющих электроэнергию, то и цены на электричество в этих городах ниже, и качество услуг — выше. Дерегулирование рынка электроэнергии в Калифорнии, предпринятое в самом конце прошлого века, основывалось именно на этих работах. А также на воспоминаниях о том, как сто лет назад железнодорожные компании прокладывали параллельные ветки из одного города в другой и ценовую конкуренцию на соседних вокзалах можно было наблюдать в режиме реального времени. И снова — параллельные ветки только кажутся абсурдом. Но, как всегда, конкуренция снижает цены и повышает качество услуг.

Третий подход к природе регулирования не просто учел опыт, про который писал Стиглер, — регулирование может быть выгодно тем фирмам, которые уже вошли на рынок. Андрей Шлейфер из Гарварда и Роберт Вишни из бизнес-школы Чикагского университета предложили пойти дальше. Регулирование прежде всего выгодно тем, кто занимается регулированием. Лицензирование вводится там, где есть возможность собрать серьезные деньги за лицензии. Требования к качеству товара устанавливаются там, где фирмы готовы много платить за то, чтобы их продукт признали соответствующим этим требованиям.

Так, в Средние века немецкие бароны перегораживали Рейн, отбирая у проплывающих мимо торговцев значительную часть товара. Когда баронов стало слишком много, торговля вдоль реки практически прекратилась: каждый барон не обращал внимания на то, что когда он устанавливает плату за проезд, то снижает желание купцов проплывать не только через его заграждение — это-то он, максимизируя пошлину, учитывает, — но и через владения других баронов, а значит, и в целом по реке. И в итоге прибыль теряют все не в меру алчные «регуляторы». В наше время санэпидемстанция и пожарная охрана — те же бароны. Их совместная деятельность приводит к тому, что желающих «плыть по реке» — открывать новый бизнес — мало, а значит, конкуренция слаба и цены высоки.

ОПЫТ РОССИЙСКОЙ РЕФОРМЫ

Россия начала XXI века не стоит в стороне от общемирового процесса. На фоне ренационализации крупных промышленных предприятий проводились реформы, призванные облегчить жизнь малому бизнесу. Существенно упрощался порядок регистрации, и резко ограничивалось число возможных инспекций. Собранные данные позволили теперь проследить, как и где отразилось введение новых правил на реальном положении малого бизнеса. И ответить на вопрос: чей подход — Пигу, Стиглера или Шлейфера — лучше описывает российскую действительность?

Екатерина Журавская и Евгений Яковлев26 из Центра экономических и финансовых исследований и разработок (ЦЭФИР) при РЭШ взялись проанализировать, как сказалось принятие дерегуляционных законов раннего путинского периода на положение малого бизнеса. В каких регионах — а база данных покрывает 20 регионов с различными характеристиками — реформы оказались успешными и что играло решающую роль в этом успехе? Ответы на эти вопросы позволяют ответить и на гораздо более общий вопрос: какой подход к регулированию наиболее продуктивен? Если прав Пигу, то дерегулирование должно было снизить качество предоставляемых благ. Если верить Стиглеру, эффект дерегулирования Должен быть особенно заметен там, где высока монополизация и олигополистическая координация бизнеса. Если прав Шлейфер, дерегулирование должно привести к повышению объема и качества продукции.

Закон 2001 года установил «правило одного окна» для регистрации бизнеса, ограничил сроки рассмотрения заявок на регистрацию одной неделей и запретил одному и тому же органу осуществлять инспекцию чаще чем раз в два года. В теории Пигу, где действуют регуляторы, заботящиеся лишь об общественном благе, последнее правило должно было вызвать ухудшение качества продукции.

База данных, обновлявшаяся каждые полгода в течение четырех лет после начала реформы, позволяет видеть не только изменения в административной нагрузке на малый бизнес, но и оценивать издержки входа на рынок для новых фирм. Картина выглядит так. В тех регионах, где высока прозрачность государственных органов, низок уровень коррупции и высока доля региональных доходов в налогах, реформа оказалась наиболее эффективной. Административная нагрузка на бизнес действительно снизилась. Дерегулирование прошло успешно, причем без издержек в виде снижения качества продукта. Значит, Пигу оказался не прав в споре со Шлейфером.

А вот вопрос о правоте Стиглера, используя опыт российских регионов, разрешить до конца не удалось. Наличие сильного промышленного лобби, что в данных соответствовало высокой концентрации региональной индустрии, устойчиво способствовало успеху реформ. Чем сильнее политически крупные промышленники, тем лучше двигалась реформа. С одной стороны, Стиглер прав — именно его теория устанавливает зависимость регулирования от интересов фирм, уже находящихся на рынке. С другой стороны, снижение административных издержек в результате реформ отмечено для малого бизнеса, а промышленное лобби — бизнес большой. Конечно, они конкурируют на рынке труда, но почему большому бизнесу выгодно облегчение условий существования малого, не очень понятно.

НА ВСТРЕЧНЫХ КУРСАХ

Пока правительства и Всемирный банк радуются успехам в дерегулировании, отношение в мире к роли государства опять начинает меняться в противоположную сторону. Идея дерегулирования состоит, конечно, в том, что снижение государственного вмешательства, способствуя конкуренции, одновременно снизит цены и повысит качество. Тем не менее в Америке неудачные эксперименты администрации Буша по приватизации государственных услуг — от работы тюремщиков до служб спасения, — столь привлекательные в теории, на деле привели к росту коррупции и к падению уровня оказываемых услуг. Попытки французского правительства снизить государственный контроль на рынке труда, дав фирмам большую свободу увольнять сотрудников, закончились полным фиаско. Правда, фиаско политическим, а не экономическим.

Репутация российских регулирующих органов в значительной степени подмочена их политической активностью: и запретом на ввоз боржоми из-за внешнеполитического конфликта с Грузией, и экологическими претензиями к иностранным участникам проекта «Сахалин-2», и вмешательством в земельные конфликты в Подмосковье. И все-таки качество продуктов питания в магазинах сравнительно высоко по меркам развивающихся стран, так что свести всю деятельность Росэпиднадзора к чистой политике невозможно. Точно также и другие регуляторы: не идеально, но работают. Впрочем, для профессионального пессимиста это лишь повод обратить внимание на печальное состояние — загруженность и некомпетентность — судов, еще одного института, предназначенного в том числе и для регулирования рынка.

РЫБА ИЛИ УДОЧКА?

Урок № 10. Правительство может помогать росту. Недолго

Истории о том, как местные американские политики выбивали деньги у президента Рузвельта на электрификацию и строительство плотин в своих избирательных округах, долгое время служили источником вдохновения для государственных деятелей по всему миру.

Хотя политика масштабных инвестиций в инфраструктуру, предпринятая для борьбы с Великой депрессией, не поставила американскую экономику на путь устойчивого развития — все-таки настоящий рост начался только с войной, некоторые успехи были достигнуты. Плотины были построены, отдаленные сельские районы освещены, а выросшая занятость сняла угрозу краха политической системы.

Результаты недавнего эксперимента тайваньского правительства, вложившего 65 миллионов долларов в переориентацию сахарной промышленности на производство орхидей, станут известны не сразу. В случае провала этот пример будут десятилетиями обсуждать либертарианцы, сторонники минимальной роли правительства в экономике. Если же проект окажется успешным, им тут же начнут размахивать, как знаменем, их противники, дирижисты. То же самое относится и к мерам, которые предприняло китайское правительство в борьбе с мировым финансовым кризисом: в 2009 году оно выделило сотни миллиардов долларов на инвестиции в инфраструктуру.

В чем состоит идея государственных инвестиций? Необходимость в них может появиться только тогда, когда по каким-то причинам деятельность рынка, то есть частных лиц и фирм, не приводит к желаемым результатам. Например, гражданам хотелось бы, чтобы была построена современная трасса от Москвы до Ярославля, а частные инвесторы не спешат вкладывать деньги. В этом случае желание граждан выполняет правительство, инвестируя их деньги — налоги и доходы от природных ресурсов — в строительство трассы. Для таких коллективных действий — строительства дорог, охраны порядка, обеспечения безопасности — и существует правительство. Идея государственных инвестиций состоит в том, что граждане делегируют правительству полномочия вкладывать их деньги.

То же самое можно сказать и о промышленной политике. Если развитие экономики самой по себе не устраивает граждан, общество дает правительству задание поменять стимулы экономических субъектов так, чтобы активность этих субъектов вела к желаемому результату.

Как показывает опыт, государственные инвестиции связаны с двумя основными опасностями. Во-первых, общественные деньги легче воровать, чем частные. Во-вторых, политик, распределяющий инвестиции, может преследовать свои личные цели, в которых экономический эффект стоит совсем не на первом месте. Практика показывает, что обе эти проблемы стоят очень остро. Политики заботятся о проектах, которые способствуют продлению их собственного пребывания у власти. Чиновники берут взятки и создают барьеры для входа на рынок — за право пройти через барьер можно взять еще более высокие взятки.

Чиновник, получивший «откат», то есть взявший деньги за то, чтобы заплатить фирме, у которой государство что-то закупает, побольше, а не поменьше, просто ворует деньги у граждан. Это «просто» в том смысле, что экономисту не в чем тут разбираться. В этом деле должны разбираться журналисты и прокуратура. Интересно посмотреть на других чиновников — тех, чья деятельность привела, говорят, к изменениям в лучшую сторону. Интересно было бы проследить историю государственных инвестиций в одну из самых динамично развивавшихся экономик XX века, Японию. Именно в Японии сложился миф о M.I.T.I. — всемогущем Министерстве внешней торговли и промышленности, мудрая политика которого породила «японское чудо» — сорок лет быстрого экономического роста.

СКАЗАНИЕ О МОГУЧЕМ M.I.T.I.

Темпы роста в Японии были и впрямь впечатляющими. С 1952 года, когда закончилась американская оккупация, и до 1991-го валовый национальный продукт вырос в 13 раз. На протяжении сорока лет средние темпы роста составляли почти 7 процентов в год — в два с половиной раза выше, например, американских. Неудивительно, что у такого успеха оказалось немало «отцов»: сторонники самых разных экономических теорий и парадигм постарались засчитать «японское чудо» себе в актив.

Либертарианцы, сторонники экономической свободы, что в переводе на язык практики означает невмешательство правительства в деятельность граждан и фирм, указывают на низкий уровень налогов как на главную причину устойчивого роста. В период с 1951 по 1970 год, когда среднегодовые темпы роста превышали 9 процентов, налоговая нагрузка на бизнес без учета пенсионных налогов упала с 22,4 до 18,9 процента. С увеличением налогов темпы роста снизились.

С не меньшими основаниями ставят себе в заслугу японские достижения и дирижисты — сторонники прямого и активного вмешательства правительства в экономическую деятельность. Символом дирижистов (и жупелом приверженцев экономической свободы) стало Министерство внешней торговли и промышленности, созданное в конце 1940-х для координации деятельности японских фирм на международном рынке. Кроме того, оно должно было заниматься всем, что могло бы помочь промышленности наращивать экспорт. Министерство отвечало не только за инвестиции, энергетическое обеспечение и импорт оборудования и технологий, защиту внутреннего рынка от излишней внешней конкуренции, но и за контроль над загрязнением окружающей среды и даже за работу с жалобами потребителей. Ничто не должно было мешать развитию японского экспорта! Политический вес министерства был очень велик — большинство премьер-министров на пути к высшему посту возглавляли этот ключевой экономический орган.

Поскольку министерство контролировало, помимо всего прочего, рынок валюты, предприятиям приходилось обращаться к правительству за разрешением даже тогда, когда речь шла об импорте технологий. В начале 1950-х Sony, тогда еще совсем маленькая компания, обратилась с разрешением купить у американской фирмы права на производство транзисторов. Министерство сначала отказало, но через два года фирме удалось переубедить чиновников. Еще через несколько лет транзисторные радиоприемники принесли Sony мировую славу.

Это был не единственный случай, когда министерство пыталось преградить путь прогрессу, но остановить его не смогло. Точно так же получилось и в автомобильной промышленности. В середине 1950-х министерство предложило фирмам поучаствовать в конкурсе на право производить «народный автомобиль». Предполагалось, что победитель станет единственным производителем в стране. Через десять лет министерство попыталось заново консолидировать отрасль — заставить фирмы слиться в несколько суперконцернов. Можно только догадываться, что стало бы с этими отраслями японской промышленности, окажись попытки министерства вмешаться в их развитие успешными. По счастью, отраслевые лобби были в обоих случаях сильнее чиновников. Так что японский экономический рост и развитие высокотехнологичных отраслей происходили во многом вопреки, а не благодаря государственному контролю и поддержке.

К концу 80-х самым главным проектом для M.I.T.I. стала электроника. И, как оказалось, последним.

Сейчас трудно поверить, что двадцать лет назад все ждали окончательной победы японской электроники над американской. Многие годы государственных инвестиций просто обязаны были принести успех японцам. После полной победы на рынке микрокалькуляторов и магнитофонов — кто сейчас помнит названия американских конкурентов Sony и TDK? — результат схватки на рынке компьютеров казался предрешенным. Что мог противопоставить японцам IBM — одинокий гигант, так похожий по структуре на японские корпорации?

Однако оказалось, что в отрасли, в которой границы рынков менялись чуть ли не ежегодно, японским гигантам пришлось отступить перед лицом новых, быстро растущих американских компаний. За какой, собственно, рынок сражались Microsoft и Netscape? На какой рынок так триумфально вошел Google? Там, где новые продукты и услуги — и новые виды продуктов и услуг! — появлялись с калейдоскопической быстротой, крупные корпорации оказались слишком неповоротливыми.