Системное моделирование (patternmodeling)

Институционалисты не придают большого значения различиям между априоризмом Роббинса—Мизеса, «ультраэмпиризмом» Хатчисона, дискриптивизмомСамуэльсона или инструментализмом Фридмена, обосно­ванно полагая, что если принцип фальсификации в любой из его версий себя не оправдывает, то все эти концепции должны слиться в одну — в формализм. По определению Ч. Уилбера и Р. Харрисона, «формализм пред­ставляет собой метод создания формальной системы логических взаимосвязей, абстрагирующихся от всякого эмпирического содержания, которое они могли бы иметь в реальном мире».

Фальсификационизм проявил неспособность установить крепкую (хотя бы негативную) связь теории с опытом и у экономистов не осталось ника-кого инструмента анализа, кроме логики. Однако логика в отрыве от фак­тов не способна открывать законы. Построенные с её помощью модели могут выдвигать лишь «законоподобные утверждения». Так, неоклассическая теория фирмы постулирует рациональность поведения, совершен­ство информации и наличие свободной конкуренции, а затем делает «за-коноподобное утверждение», согласно которому при данных допущениях фирма будет продолжать производство до тех пор, пока не наступит равен­ство предельных издержек и предельного дохода. Эта теория основананена наблюдении, а на логической дедукции и описывает она не поведение реальной фирмы, а то, как могла бы вести себя некая идеальная фирма.

Аналитическая структура в явном или закамуфлированном видеприсуща, как считают институционалисты, основным концепциям официальнойэкономической науки. «В действительности, — пишут Уилбер и Харрисон, -большинство сторонников общепринятой экономической науки — наследники не Исаака Ньютона, а Рене Декарта, утверждавшего, что мы можем познать мир с помощью одного лишь разума... Поэтому в общепринятой экономической теории преобладает точка зрения, согласно которой правда, в действительности, заключена в логике теории. Именно против такого рода экономической теории выступали Веблен, Коммонс и Уэсли Митчелл».

По мнению современных институционалистов, у основателей этого направления и более поздних продолжателей их дела была вполне работоспособная концепция метода, которую можно систематизировать и противопоставить формализму.

Чаще всего, для характеристики институционалистского подхода кисследованию, используется термин «системное моделирование (patternmodeling)». В его основе лежит сформулированный южноафриканским философом Я. Смэтсом принцип холизма (от греч. hols — целый, весь), суть которого выражается в формуле «целое больше, чем сумма его частей».

Иначе говоря, в противоположность до сих пор доминирующим в экономической науке механистическим представлениям,институционалистывидят в народном хозяйстве живой, развивающийся организм, где всё (в том числе и его социально-культурный контекст) взаимосвязано. Поэтому по задачам и структуре системная модель принципиально отличается от формальной теории.

Прежде всего, в отличие от формальной теории, целью которой явля­ется получение предсказаний, системная модель ориентирована на объяснение конкретных явлений. Важные для формалистов всеобщие законы (например, закон спроса) и универсальные категории (например, полез­ность) мало интересуют сторонников системного моделирования. Они от­дают себе отчет в том, что культурные нормы, религиозные табу, социальная психология могут до неузнаваемости изменить законы, якобы сохраняю­щие силу независимо от места и времени. Скажем, с учётом открытого Вебленом феномена демонстративного потребления тот же закон спроса выгля­дел бы совсем иначе, нежели он излагается в неоклассических учебниках. Гораздо большую ценность для институционалистов представляют конкрет­ные факты, события, действия и ситуации, которые проливают свет на целостность и индивидуальность изучаемой системы. Такого рода инфор­мация может относиться к самым разным сторонам жизни общества — от капиталоинтенсивности технологии до способов контроля за рождае­мостью— и иметь очень разную степень обоснованности—от твёрдо уста­новленных фактов до знаний, почерпнутых из личного опыта; главное, чтобы она давала представление о системе как о едином целом.

Когда набирается достаточное количество данных, они объединяются в системную модель. Взаимоотношение её составных частей иное, нежели в модели формальной, где причина однозначно определяет следствие и цепь дедуктивных заключений идёт только в одном направлении: А ==>В =>C=>D.В частности, стандартное объяснение воздействия акселерационной кре­дитно-денежной политики на уровень национального дохода и занятости обычно сводится к тому, что увеличение массы денег в обращении ведёт к понижению процентной ставки; это влечёт за собой усиление инвестици­онного процесса; а оно в свою очередь обусловливает рост национального дохода и занятости: т ==>r=>I=>Y.

Такой подход, считают институционалисты, слишком упрощает реаль­ный мир, в котором все связано круговой причинностью. Например, про­тестантская этика порождает дух капитализма, но и буржуазные отноше­ния формируют особый тип человека, которому близки ценности протес­тантизма; где здесь причина, а где следствие — сказать трудно. Или — пло­хое питание населения слаборазвитых стран является одной из причин низ­кой производительности труда, но в то же время низкая производитель­ность труда в сельском хозяйстве служит причиной недоедания и, следо­вательно, низкой производительности труда; в результате круг замы кается. Институционалисты пытаются отразить подобного рода обстоятельства в системных моделях, где каждый фактор оказывает влияние на все осталь­ные и сам получает от них ответный импульс. Взаимосвязь между элемен­тами модели приобретает следующий вид:

Пример практического использования системного моделирования представляет собой исследование проблем слаборазвитых стран Г. Мюрдалем, который считает, что плачевное состояние их экономики обуслов­лено рядом факторов, связанных круговой причинностью: условиями про­изводства (А), уровнем жизни (5), отношением населения к работе (С), институциональной организацией общества (D) и т. д.

Многие находят идею системного моделирования весьма привлекательной. И действительно, по сравнению с формализмом она обладает значи­тельно большим созидательным потенциалом, открывает возможность для более широкого взгляда на экономику, а в случае успешного применения обещает преобразовать экономическую теорию в общественную науку в полном смысле слова. Однако на практике сделать это не так-то просто. При ближайшем рассмотрении оказывается, что системное моделирова­ние не только не разрешило проблем, стоящих перед формализмом, но ещё больше усложнило процесс эмпирического обоснования теории и проце­дуру выбора между конкурирующими концепциями.

Во-первых, в отличие от формальных теорий, где количество рассмат­риваемых факторов ограничено с помощью ceterisparibus, системные мо­дели носят открытый характер. Имеется в виду, что они в принципе не мо­гут быть окончательно завершены. Коль скоро институционалисты убеж­дены, что границы между науками установлены искусственно и мешают дать объёмную картину происходящих в экономике процессов, число име­ющих отношение к делу факторов можно и нужно увеличивать до беско­нечности. В этом сила системного моделирования, поскольку введение новых факторов и перекомпоновка старых позволяют рассмотреть эконо­мику в динамике; но в этом же и его слабость, так как подобно сторонни­кам официальной экономической науки, и даже более эффективно, ин­ституционалисты могут уклоняться от опровержения ложных теорий, ис­пользуя ситуацию, обусловленную тезисом Дюгема-Куайна. Значит, ут­верждать, что системное моделирование устанавливает надёжную связь между теорией и опытом, нельзя. Но, как признают сами институциона­листы, в отрыве от эмпирической базы их концепции вырождаются в бес­контрольную спекуляцию.

Во-вторых, когда процесс конкуренции между альтернативными кон­цепциями на эмпирической основе заходит в тупик, что случается очень часто, учёные обычно используют неэмпирические критерии, такие, ка(( логическая связность и простота. Но институционализм открыто и прин­ципиально эклектичен. Большинство его представителей сознательно от­вергают необходимость единой теоретической базы, как признак догма­тизма, и без колебаний могут включать в свои модели правдоподобныекейнсианские и монетаристские гипотезы, «неоавстрийские» и марксист­ские постулаты, отдельные положения смежных наук — психологии, юрис­пруденции, политологии и т. д. Само собой разумеется, что такая позиция закрывает путь обоснованию теории с помощью неэмпирических крите­риев.

Таким образом, чёткой и ясной процедуры обоснования теории, сво­бодной от тех же трудностей, с которыми сталкивается общепринятая кон­цепция метода, институционалисты не дают. В связи с этим встаёт вопрос:

действительно ли системное моделирование находит практическое при­менение? Здесь существуют серьёзные сомнения. Бросается в глаза, что свои методологические предписания институционалисты, как правило, крайне скудно иллюстрируют примерами из истории экономической мыс­ли. Некоторые комментаторы даже утверждают, что исследование Мюрдалем проблемы слаборазвитости — единственный случай полномасштаб­ного использования системного моделирования, являющийся исключени­ем, а не правилом исследовательской практики институционализма. Это чрезвычайно ослабляет аргументацию его методологов. Энтузиасты сис­темного моделирования, как выразился Б. Колдуэлл, «ставят телегу впере­ди лошади»: пока не накопилось значительного количества конкретных примеров, подтверждающих работоспособность новой методологии, рассуждения её сторонников вряд ли убедят приверженцев старой.

И действительно, именно на этом основании официальная экономи­ческая наука отказывается серьёзно воспринимать идею системного моде­лирования. Вот какой вердикт выносит ей, например, М. Блауг: «Я не со­мневаюсь, что приведённое выше описание более или менее точно характе­ризует методологию некоторых институционалистов, таких, как ТорстейнВеблен, КларенсЭйрс и, может быть, ГуннарМюрдаль. Однако трудно найти что-либо похожее на «системное моделирование» в трудах Джона Р. Коммонса, Уэсли Клера Митчелла и Джона Кеннета Гэлбрейта, которых многие считают ведущими представителями институционалистского на­правления. Ясно, что все эти учёные во многом единодушны: все они избе­гают концепций равновесия, рационального поведения, моментального приспособления и совершенной информации, и все они благосклонны к идее группового поведения под влиянием обычаев и привычек, предпочитая рассматривать экономическую систему не как машину, а скорее как биоло­гический организм. Но это вовсе не означает, что все они используют одну и ту же методологию, то есть один и тот же метод обоснования своих ут­верждений. Вероятно, можно говорить о существовании институционалистской школы, но у неё совершенно очевидно нет никакой специфической методологии, которая недоступна ортодоксальным экономистам».

Блаугу можно было бы возразить, что институционалисты потому и не используют абсолютно одинаковую методологию, что их подход изначально отвергает действия по шаблону. Тем не менее в определённой степени он прав: на сегодняшний день системное моделирование ещё очень слабо под­креплено реальной исследовательской практикой. Поэтому рассматривать его как работоспособную альтернативу тем концепциям метода, которые институционалисты объединяют под рубрикой формализма, по крайней мере, преждевременно. В лучшем случае идея системного моделирования представляет собой заявку на будущее, в котором ей предстоит столкнуться с множеством неразрешённых проблем.

Радикальный рационализм

Институционализм с его концепцией системного моделирования пред­ставляет лишь одно из направлений критики официальной методологичес­кой доктрины. В последнее время наметилась нарастающая тенденция ее отрицания с прямо противоположной точки зрения — с позиции апри­оризма или радикального рационализма. Если институционалисты пори­цают ортодоксальных экономистов за то, что те, декларируя привержен­ность к эмпиризму, на самом деле практикуют рационализм, то априористы прямо утверждают, что именно так и должно быть: официальной эконо­мической науке следует не сидеть на двух стульях, а открыто заявить об отказе от линии Ньютона и продолжении линии Декарта.

На протяжении длительного периода, когда и в философии науки, и в конкретных научных дисциплинах почти безраздельно господствовала по­зитивистская традиция, априоризм считался безнадёжно устаревшим. Боль­шинство ученых взирали на него как на «ископаемое XIX века», рудимен­тарное явление, к которому нельзя относиться иначе, как к курьёзу. Напри­мер, М. Блауг, как бы выражая общее мнение, пишет о Л. фон Мизесе, с именем которого обычно ассоциируется возрождение априоризма: «В 20-х годах Мизес внёс важный вклад в теорию денег, теорию цикла и, конечно же, в экономическую теорию социализма, но его последующие писания об основаниях экономической науки настолько чудны и идиосинкразичны, что можно только удивляться, как хотя бы кто-то воспринимает их всерьёз». Действительно, как в эпоху всеобщей компьютеризации, развитой эконометрии и все более утончённых способов эмпирической проверка изобретению которых посвятило жизнь целое поколение учёных, можно, подобно Мизесу, заявлять, что опыт не решает судьбу теории!

Но времена меняются. Следующие один за другим провалы попыток создания работоспособного механизма для проведения принципа эмпи­ризма в науке вообще и экономической науке в особенности заставили экономистов задуматься: а может быть, путь к истине действительно проходит через разум и логику теории, а не через чувственный опыт и эмпири­ческую проверку?

Именно такую точку зрения высказал Л. фон Мизес в работах «Челове­ческое действие» (1949) и «Конечные основания экономической науки» (1962). По ряду вопросов его поддержал Ф. фон Хайек, а далее концепцию радикального рационализма развивали и модернизировали такие предста­вители «неоавстрийской» школы, как М. Ротбард, И. Кирзнер, Д. ƠДрисколл, М. Риззо и др.

Радикальные рационалисты исходят из того, что эмпиризм в любой его вариации — ущербная методологическая доктрина. Ставя во главу угла чув­ственный опыт, эмпирист, если он, конечно, последователен в своих прин­ципах, добровольно отказывается от такого мощного источника познания, как собственный разум. Ведь и животные имеют способность к ощуще­нию — часто более совершенную, чем люди, однако они не строят теорий и не создают универсальных концепций, поскольку лишены того, чем на­делён человек, — разума, с априорно присущей ему логической структу­рой. Значит, именно в ней изначально заложена правда о внешнем мире.

Согласно Мизесу и его последователям, экономическая теория явля­ется ответвлением праксиологии — универсальной науки о человеческом поведении. Она базируется на нескольких аксиомах (например, рациональ­ность поведения, понимаемая как целенаправленность действий, наличие причинно-следственных связей, неопределённость будущего), из которых и выводятся все экономические «теоремы». Факты не в силах опроверг­нуть теорию, коль скоро ее истинность гарантирована логикой выведения из априорно истинных положений; наоборот, сами факты подлежат ин­терпретации на основе теории.

Воспитанному в позитивистской традиции учёному данная позиция представляется крайне непривычной и странной, если не смехотворной. Ведь одним из основополагающих принципов позитивизма является дихо­томия синтетических и аналитических высказываний, согласно которой последние, хотя и имеют познавательное значение, сами по себе эмпири­ческой информации не несут. Следовательно, аналитические положения — постулаты, тавтологии и аксиомы, из которых Мизес предлагает черпать знания об экономике, не могут быть одновременно априорно истинными и эмпирически содержательными. На этом основании официальная эко­номическая наука с порога отметает априоризм.

Однако Мизес знает о таком отношении к своей точке зрения и готов ответить на него. Он отвергает позитивистское деление положений науки на аналитические и синтетические как неправильную постановку вопроса и возвращается к кантианской позиции, признающей существование по­ложений, которые априорно истинны и в то же время эмпирически содер­жательны. «Всегеометрическиетеоремы, — пишетМизес, — изначальнозаключены в аксиомах. Понятие прямоугольного треугольника уже заклю­чает в себе теорему Пифагора. Эта теорема представляет собой тавтоло­гию, её дедуктивное выведение заканчивается аналитическим высказыва­нием. Тем не менее, никто не считает, что геометрия вообще и теорема Пифагора в частности не обогащает наших знаний».

Иначе говоря, радикальные рационалисты отказываются вести дискус­сию с позитивистами в позитивистских терминах и тем самым выбивают из рук своих оппонентов главный козырь, поскольку традиционная кри­тика априоризма была в основном построена на простой апелляции к аналитико-синтетической дихотомии. Это делает радикальный рационализм в логическом плане вполне конкурентоспособным перед лицом любой эмпирически сориентированной доктрины, будьтологический позитивизм или фальсификационализм Поппера; тем более, что их сторонники посто­янно демонстрируют неспособность последовательно придерживаться соб­ственных методологических установок.

Но работоспособен ли сам априоризм? История экономической мыс­ли подсказывает, что нет. В ней можно найти множество примеров того, как априористская доктрина заводит науку в тупик. В частности, маржиналисты исходят из того, что стоимость определяется полезностью и ред­костью блага, а марксисты — овеществлённым в товаре трудом. Оба тезиса принимаются за аксиомы, но из них вырастают две приблизительно равные по логической убедительности и совершенно противоположные по содер­жанию системы. На вопрос о том, как осуществить выбор между ними, априоризм не отвечает. В результате спор между марксистами и маржиналистами длитсявот уже более века и вряд ли когда-нибудь будет разрешён на чисто рациональной основе.

Одним из подтверждений тому служит опубликованная в 1975 г. книга М. Холлиса и Э. Нелла «Рациональный экономический человек», имеющая красноречивый подзаголовок «Философская критика неоклассической экономической теории». С их точки зрения, несостоятельность неоклас­сики обусловлена её союзом с позитивизмом, альтернативу которому авторы, подобно Мизесу, видят в радикальном рационализме. Однако, в от­личие от него,Холлис и Нелл противопоставляют неоклассицизму не австрийскую ветвь маржинализма, а «классико-марксистскую экономичес­кую теорию», под которой имеется в виду основанное на концепции П. Сраффынеорикардианство, претендующее на преодоление проблем ор­тодоксального марксизма.

Методологическая позиция Холлиса и Нелла трудноотличима от «нео­австрийской» точки зрения: они также отвергают аналитико-синтетическую дихотомию, признают эмпирически содержательное априорное зна­ние, трактуют экономическую теорию как систему логических категорий, не подлежащую опровержению фактами и т. д. Но если для Мизеса «конечным основанием экономической науки» служит прежде всего аксиома целенаправленности поведения, то для Холлиса и Нелла столь же очевид­но и бесспорно, что все экономические категории должны выводиться из постулата «способности экономической системы к самовоспроизводству». И неудивительно, что на его основе неорикардианцы строят совершенно иную теоретическую конструкцию, нежели «неоавстрийцы».

При этом Холлис и Нелл, с одной стороны, и Мизес со своими после­дователями — с другой, в равной мере убеждены в том, что истина бывает только одна и правда, разумеется, на их стороне. Однако о том, как дока­зать оппоненту свою правоту, об этом их общая концепция метода — радикальный рационализм — хранит молчание.

Методологический плюрализм

Логическое несовершенство или практическая неприменимость (а чаще то и другое вместе) всех рассмотренных нами методологических доктрин не могли не породить сомнений в существовании некоего универсального Метода с большой буквы, оперирующего только логикой и фактами и хоро­шо защищённого от различных форм иррационализма.

Например, Дж. Робинсон давно обращала внимание на малую эффек­тивность методологических дискуссий, таких, как обсуждение исходных предпосылок теории. Одни предпосылки более удобны, а другие — более реалистичны. Выбор между ними определяется не какими-то высокими методологическими соображениями, а таким далёким от рациональности фактором, как темперамент ученого.

Вообще, с её точки зрения, метод представляет собой нечто, чем можно пользоваться, но нельзя определить. Методологию не почерпнёшь из кни­жек, утверждает Робинсон, когда человек хочет научиться кататься на вело­сипеде, он не читает инструкцию, а садится и едет. Так же следует посту­пать и в науке — отбросить все философские предрассудки и смело при­ступать к исследованию³.

В настоящее время подобный взгляд на метод, только более аргументиро­ванный и подкреплённый разработками таких философов-постпозитиви­стов, как Т. Кун и особенно П. Фейерабенд, широко распространился в эко­номической науке. Он получил название методологического плюрализма, так как придерживающиеся его экономисты — Д. МакКлоски, Б. Колдуэлл, X. Катоузиан и некоторые другие, отвергая идею единственно верного метода, признают равноправие любых способов обоснования теории.

Как полагают сторонники плюрализма в методологии, беда всех быто­вавших доселе методологических доктрин (за исключением, может быть,системного моделирования институционалистов) вихбессубъективности. Коль скоро ни эмпирические, ни рационалистические концепции не смог­ли предложить логически безупречного и работоспособного критерия отбора теорий, вполне уместно было бы попытаться отыскать причину вытеснения одних концепций другими во внешней стороне науки — в со­циально-культурном контексте её развития, конкретной экономической ситуации, психологии учёного как личности. Однако сделано это не было.

В своё время крупнейший физик XIX в. Г. Герц, имея в виду уравнения электродинамики, писал: «Невозможно избавиться от ощущения, что эти математические формулы существуют независимо от нас и обладают соб­ственным разумом, что они мудрее нас, мудрее тех, кто их открыл...». То же самое думают об экономических теориях и Хатчисон, и Фридмен, и Мизес, исключая,тем самым, субъект из теории познания.

Но науки без активно действующего в определённом социально-культур­ном контексте субъекта на самом деле не бывает. Учёный не столько откры­вает знание, сколько сам создаёт его. Допустим, один человек смотрит на ле­жащую на столе монету строго сверху, а другой — под некоторым углом. Пер­вому она представляется кругом, а второму — эллипсом. Означает ли это, что кто-то из них ошибается? С позиции методологического плюрализма, нет. Если два утверждения — условно говоря, «верное» и «ошибочное» — проти­воречат друг другу, то последнее не следует расценивать как несовершенное и неадекватное. Оно просто выражает другое знание, нежели утверждение «вер­ное», и потому имеет одинаковые права на существование.

В экономической науке как дисциплине общественной разброс мнений особенно широк. Так, главный конфликт капитализма марксист видит в присвоении капиталистом неоплаченного труда рабочего; для радикаль­ного либерала он состоит в ограничении государством свободы индивиду­ума; для феминистки все дело сводится к угнетению женщины мужчиной, а националиста больше всего беспокоит эксплуатация (реальная или мнимая) его народадругим. При этом все они хорошо аргументируют свои позиции и оказываются в той или иной мере правы.

Если примирить противоположные точки зрения не удаётся, то учёный, исчерпав всю собственную научную аргументацию, переходит от доказа­тельства своей правоты на чисто рациональной основе с помощью логики и фактов к убеждению оппонента в соответствии с выдвинутым Фейерабендом лозунгом «допустимо всё». Как утверждают методологические плю­ралисты, эту тактику экономисты используют не только в критических ситуациях, а практически всегда. Они постоянно ссылаются на авторитеты, апеллируют к морали, стремятся привлечь на свою сторону общественное мнение, взывают к властям и т. п. Причём, в плане продвижения теории на рынке идей вненаучные способы убеждения действуют не хуже любого научного доказательства.

В этом отношении показательна история кривой Лаффера. В ходе сво­ей первой предвыборной компании 1980 г. Р. Рейган обещал; 1) снизить налоги; 2) увеличить военные расходы; 3) сократить, а потом и ликвиди­ровать дефицит бюджета. Очевидно, что эти обещания плохо стыкуются другсдругом: откуда взять деньги на военные расходы, если налоги сокра­щаются, и как в таком случае можно сбалансировать бюджет? Дабы закрыть брешь в программе президента его сторонники использовали так называе­мую кривую Лаффера, графически отображающую идею, что с повышени­ем налогов поступления в казнуувеличиваютсялишьдоопределённого мо­мента, после которого дальнейшее усиление налогообложения имеет об­ратный эффект. В свете этой идеи экономическая программа Рейгана стала выглядеть более связной. Предполагалось, что сокращение налогов уси­лит трудовую мотивацию, увеличит общую эффективность экономики, даст толчок экономическому росту, расширит налоговую базу и облегчит соби­раемость налогов. В результате поступления в казну возрастут настолько, что откроется возможность, как для расширения военных расходов, так и для постепенной ликвидации дефицита бюджета.

Гипотеза Лаффера подверглась эмпирической проверке. Расчёты пока­зали, что сокращение налоговдействительноспособностимулироватьэкономический рост, однако не в такой степени, которая могла бы обеспечить увеличение доходов государства.

Тем временем сторонники сокращения налогов развернули мощную про­пагандистскую компанию в поддержку кривой Лаффера, включая широкое привлечение средств массовой информации и индивидуальную работу с за­конодателями. Причём аргументация строилась не столько на цифрах и фактах, сколько на красноречивых рассуждениях о соответствии их проекта духу американского индивидуалистического капитализма: человек работает не для того, чтобы платить налоги, идущие на содержание неэффективной бюрократии и оплату досуга бездельников, не желающих искать работу

Таким образом, на чаши весов были положены научное доказательство бесперспективности сокращения налогов в виде эмпирической проверки кри­вой Лаффера — с одной стороны, и вненаучные способы убеждения в необхо­димости налоговой реформы в виде риторики и морализаторства — с другой. Убеждение оказалось сильнее доказательства. Кривая Лаффера вошла важной составной частью в «рейганомику» и реформа была всё-таки проведена.

В подобных примерах методологические плюралисты видят однознач­ное подтверждение тезиса Фейерабенда о том, что в науке «допустимо всё». Если бы дело обстояло иначе, утверждает, например, Д. МакКлоски, то многих открытий, которые являются общепризнанными вехами в истории экономической мысли, просто не было бы. В частности, не произошло Вы кейнсианской революции.

«Общая теория» совершенно очевидно не вписывалась ни в какие методологические рамки. Как признают сами лидеры кейнсианства, выска­занные в ней идеи были размыты, противоречивы, лишены микроэконо­мического обоснования". Такую работу априористы, считающие, что каждая категория с безупречной логикой выводится из неподлежащих со­мнению постулатов, должны были бы с ходу отвергнуть. Не соответство­вал труд Кейнса и эмпирическим критериям научности. Д. МакКлоски пишет: «Кейнсианские воззрения не были сформулированы в виде стати­стических выкладок вплоть до начала 1950-х гг., когда подавляющее боль­шинство экономистов молодого поколения уже считало их правильными. К началу 1960-х гг. модели ловушки ликвидности и акселератора, несмотря на неудачи в их статистическом подтверждении, преподавались экономис­там-первокурсникам в качестве общего места в науке»². Получается, что принятие «Общей теории» академическим сообществом было обусловле­но какими угодно мотивами — атмосферой неудовлетворённости, порож­дённой Великой депрессией, уже сложившимся авторитетом Кейнса как учёного и государственного деятеля, его риторическим даром, личным оба­янием или чем-то ещё, но только не строгим научным доказательством, как бы оно не понималось.

Отсюда методологические плюралисты делают вывод, что развитие на­уки идёт успешнее, когда учёный свободен от каких-либо методологичес­ких оков. Для сторонника любой концепции метода, который все ещё верит в его чудотворную силу, такое заявление звучит кощунственно. Однако сто­ронники плюрализма предлагают отнестись к этому как к данности. Поче­му экономисты должны строить методологию на основе каких-то фило­софских предписаний, которые меняются с калейдоскопической быстро­той, или имитировать методы других наук, тем более, что это все равно не получается? Не лучше ли черпать методологические знания из опыта соб­ственной дисциплины? Но если так, то каким бы путем теория не пробила себе дорогу, она остаётся фактом истории экономической мысли и способ ее доказательства или убеждения в её необходимости заслуживает не мень­шего уважения, чем любая философски обоснованная доктрина.

Если попытаться обозначить канву эволюции взгляда на метод в по­слевоенной экономической науке, то она могла бы выглядеть следующим образом:

1. На протяжении всей истории науки в ней существуют две противо­положные традиции — рационализма, согласно которому путь к знанию лежит через разум, и эмпиризма, видящего источники знания в опыте.

В экономической науке 1940-1950-х гг. соперничество между этими традици­ями выразилось в противостоянии между эмпиристами (например, Л. Роббинс), которые считали экономическую теорию системой чисто дедук­тивных выводов из постулатов, не подлежащих подтверждению или опро­вержению на основе опыта, и «ультраэмпиристов» (например, Т. Хатчисон), которые отказывались признать законность использования на лю­бом уровне анализа утверждений, не подтверждаемых непосредственно.

2. М. Фридмен, видя сильные и слабые стороны обеих точек зрения, попытался найти золотую середину между ними. В работе «Методология позитивной экономической науки» (1953) он предложил строить теорию путём догадок и опровержений. Выдвигается произвольная гипотеза. Она не основывается на опыте и прямой эмпирической проверке не подлежит. Из неё выводится следствие-предсказание, которое сопоставляется с не­посредственно наблюдаемыми данными. Судьба теории решается в соот­ветствии с принципом фальсификации К. Поппера: если эмпирические данные подтверждают следующий из гипотезы вывод, она считается «проб­но приемлемой», в противном случае — отвергается. В противоположность априоризму Фридмен считает, что только опыт решает судьбу теории, но в отличие от «ультраэмпиризма» не требует непосредственной проверки каж­дого звена теории, в том числе её исходных предпосылок.

Такая позиция привлекла многих своим решением проблемы соотно­шения мышления и опыта в познании экономических явлений. Предпо­ложение начинать построение со сколь угодно «нереалистических пред­посылок» оставляет простор для смелого интеллектуального поиска, а ка­тегорическое требование заканчивать исследования жёсткой эмпиричес­кой проверкой выводов не позволяет учёному оторваться от твёрдой почвы фактов. После непродолжительной, но довольно оживлённой дискуссии точка зрения Фридмена была в целом принята в качестве общепризнан­ной концепции метода.

3. Однако кризис экономической науки 1970-х гг. и произошедшие к тому времени изменения заставили академическое сообщество серьёзно усом­ниться в философии науки. Многие учёные пришли к выводу, что обще­принятая концепция метода не выполняет своих функций в силу несовер­шенства фальсификационистской доктрины, которая является её сердце­виной, и специфики предмета самой экономической теории из-за трудно­стей применения принципа фальсификации в ней хотя бы в ограниченных масштабах.

4. Это послужило толчком для формирования альтернативных концеп­ций метода. Наиболее заметные из них — системное моделирование институционалистов (Ч. Уилбер, Р. Харрисон, Д. Фасфелд и др.); радикальный рационализм, который пытаются возродить последователи некоторых других научных школ; методологический плюрализм (Д. МакКлоски, Б.Колдуэлл и др.). Ни энтузиасты системного моделирования, ни сторонники радикального рационализма не смогли разрешить проблем, стоящихперед когда-то общепринятой концепцией метода, несовершенство кото­рой сегодня очевидно для большинства специалистов. Поэтому в настоя­щее время все большее число экономистов склоняется к выводу об отсут­ствии единственно правильного метода и равноправии всех подходов к изучению действительности.

«Подобно тому, - пишет Б. Колдуэлл, - как не существует наилучше­го способа слушать симфонию Чайковского, писать книгу или растить ребёнка, не существует и наилучшего способа исследования социальной реальности». По-видимому, на сегодня — это лучшая рекомендация, кото­рую можно предложить работающим учёным.