Проблемы, обусловленные спецификой предмета исследования

Былобы неправильно думать, что сторонники Поппера плохоосведомлены о несовершенстве его концепции. Тем не менее, они считают, что иного не дано; и принцип фальсификации вопреки сознательному или неосо­знанному сопротивлению работающих учёных должен максимально ис­пользоваться, несмотря на его недостатки. Свою известную книгу «Мето­дология экономической теории» (1980), которая могла бы послужить на­стоящей энциклопедией по этой проблеме, М. Блауг завершает словами:

«Как бы то ни было, основным вопросом, который мы можем и даже должны поставить перед каждой исследовательской программой, является вопрос Поппера: какие события, в случае их осуществления, заставили бы нас отказаться от этой программы? Программа, неспособная ответить на данный вопрос, не соответствует высшим стандартам научного знания».

«Высшие стандарты научного знания» попперианцы, как и позити­висты, черпают из математизированных отраслей естествознания, прежде всего из физики. Так, теория Дарвина или психоанализ Фрейда, согласно Попперу, к науке не относятся, поскольку по своим логическим и методо­логическим свойствам не вписываются в рамки физико-математической модели научности. В таком случае уместно поставить вопрос: можно ли втиснуть экономическую теорию в прокрустово ложе попперовских пред­ставлений о научности и, следовательно, возможноли использование в ней принципа фальсификации, хотя бы в ограниченных масштабах?

Сегодня многие экономисты, принадлежащие к самым разным шко­лам, отвечают на этот вопрос отрицательно и приводят в-поддержку своей позиции массу разнообразных аргументов, которые можно свести к трём основным.

Во-первых, использование принципа фальсификации предполагает получение точных предсказаний, которые в экономической теории либо носят очень приблизительный характер, либо невозможны в принципе.

В наиболее мягкой форме эту мысль высказал сам пионер фальсификационализма в экономической науке Т. Хатчисон. В книге «Знание и не­вежество в экономической теории» (1977), вышедшей почти 40 лет спустя после публикации «Значения и базовых постулатов экономической тео­рии», противореча ей, он признает, что, согласно Попперу, именно законы, а не тенденции должны служить базой предсказаний, однако в экономи­ческой теории из-за специфики её предмета всерьёз можно говорить толь­ко о последних. Даже закон Парето, который Хатчисон в первой своей книге считал действительно законом (одним из немногих в экономической на­уке), теперь однозначно трактуется как тенденция.

Значительно категоричнее ставят вопрос «неоавстрийцы» (прежде всего Ф. фон Хайек), и по некоторым пунктам с ними соглашаются посткейнсианцы (например, П. Дэвидсон). В своё время Ф. Найт отметил различие между риском, который хотя бы в некоторой степени можно оценить, и неопределённостью, которая никакой рациональной калькуляции не под­даётся. По мнению Хайека, в силу распылённости, мимолётности и зачас­тую неявного характера информации неизбежная и непреодолимая нео­пределённость представляет собой фундаментальную характеристику эко­номической жизни. Сколь профессиональны ни были бы экономисты и какую бы совершенную технику не имели в своём распоряжении, цирку­лирующая в экономике информация все равно остаётся богаче той, кото­рую в состоянии извлечь из неё человек. Поэтому попытки предсказания с помощью экономической теории — занятие малоперспективное. Единст­венно надёжным способом добычи информации была и остаётся такая «процедура научного открытия», как реальная рыночная конкуренция.

«Неоавстрийскую» аргументацию усиливают институционалисты, ут­верждающие, что даже в условиях совершенной информации (хотя нереа­листичность такого допущения очевидна) предсказуемость в экономике остаётся проблематичной, поскольку люди ведут себя нерационально. Так, Д. Фасфелд отмечает, что вера в возможность предсказаний основана на убеждении в рациональности человеческого поведения; однако история свидетельствует совершенно об обратном: «Двадцатый век не является эрой преобладания рациональности в общественной сфере. Две мировые войны, надвигающаяся инфляция, одна Великая депрессия и перспектива другой, фашизм и авторитарный коммунизм, террор как политическое средство, широкомасштабные программы истребления армян и евреев... — события, которые трудно объяснить в терминах рационального человеческого пове­дения». Ясно, что если поступки людей нерациональны и необъяснимы, то и экономические последствия их действий абсолютно непредсказуемы.

Во-вторых, если предсказание все же получено, его крайне сложно над­лежащим образом проверить. Во всяком случае, эмпирическая проверка в экономической теории гораздо менее эффективна, чем в физике.

Отчасти это связано с тем, что обычные статистические тесты, которые проводят экономисты (например, с помощью нулевой гипотезы), — слиш­ком слабый инструмент для обнаружения аномалий в теории. Другая про­блема состоит в том, что, как правило, экономические данные подбираются статистическим образом и концептуально не полностью соответствуют пе­ременным теории. Поэтому, если проверка даёт негативный результат, теоретик имеет возможность переложить вину на статистика, заявив, что тот подобрал не те данные или неадекватным образом их скомпоновал.

Но главным препятствием для проверки является невозможность по­становки контролируемого эксперимента в экономической теории. Делать предсказания можно только из ограниченного числа предпосылок, но в реальной жизни их бесчисленное множество. Физик в лабораторных усло­виях может искусственно зафиксировать и отсечь одни факторы, а затем проверить другие. Экономисту же лишь остаётся использовать принцип ceterisparibus (прочих равных условий), предоставляющий, как известно, большие возможности для уклонения от опровержения. Все его теоретические конструкции имеют вид: «еслиА, то В». Когда же оказывается, чтоВ не наблюдается, то экономист всегда может сослаться на то, что в силу тех или иных обстоятельств условие А не было выполнено; например, его видоизменил некий неучтённый фактор С.

В результате получается, что если теория из раза в раз даёт неправильные предсказания, то физик обычно возлагает ответственность на саму теорию, а экономист— на изменение исходных предпосылок, неадекватность статистического материала и саму процедуру проверки, спасая тем самымтеорию от опровержения.

Наконец, в-третьих, использование принципа фальсификации в экономической теории затрудняется тем, что она носит идеологический характер.

Как неоднократно подчёркивал Г. Мюрдаль, заявления о том, что «эко­номическая наука может быть столь же объективна, как физика», не стоит принимать на веру: учёный, как и всякий человек, живущий в обществе, имеет религиозные (или атеистические) убеждения, нравственные прин­ципы, политические пристрастия. При всем желании он не может отбро­сить свои ценностные суждения в ходе исследования: быть в свободное время, например, католиком или буддистом, симпатизировать рабочему движению или большому бизнесу, проповедовать расизм или межнацио­нальную терпимость, но, заходя в свой рабочий кабинет, превращаться в «только учёного».

Поэтому, продолжает Р. Хейлбронер, всякий экономист «подходит к исследованию с осознанным или бессознательным желанием показать при­годность или непригодность общественного устройства, которое он изу­чает». Значит, соблазн закрыть глаза на неприятные факты у него гораздо больше, чем у естествоиспытателя, что экономисты часто и делают.

И неудивительно, делает вывод Дж. Робинсон, что экономическая теория больше походит на теологию, чем на фактуальную науку, вроде физики. Она пишет: «Как и в теологии, аргументы в экономической теории в большей степени направлены на обоснование доктрин, нежели на провер­ку гипотез».

Таким образом, проблематичность получения точных предсказаний в экономической теории, неэффективность их эмпирической проверки и идеологические мотивы фактически не оставляют возможности для исполь­зования на практике декларируемого в качестве официальной методоло­гической доктрины принципа фальсификации. Оказывается, что несмотря на резкий контраст между методологическим кредо Фридмена, согласно которому только фактические данные решают судьбу теории, и концепци­ей Мизеса, прямо заявляющего, что «никакой опыт не может заставить нас отвергать или модифицировать априорные теоремы», на деле они трудно­различимы. По мнению Ч. Уилбера и Р. Харрисона, построения сторонни­ков «позитивной экономической науки», как и конструкции априористов, в силу их нежелания и объективной невозможности придерживаться на практике фальсификационистской доктрины, полностью лишились кон­кретного содержания и выродились в замаскированную математику «Для таких экономистов, как Пол Самуэльсон, Роберт Солоу и Василий Леонтьев, — пишут они, — неоклассическая экономическая теория преврати­лась в «большую параболу», которая все ещё защищается от противников, но уже не воспринимается слишком серьёзно как научное объяснение «того, что есть». Вместо этого внимание сосредоточено на совершенствовании набора «технических инструментов» —линейного программирования, ана­лиза затраты-выпуск, анализа затраты-результаты и т. п.».