Социально-экономическая база сталинизма

Нелегко разобраться в перипетиях идейно-политической борьбы тех лет. Для этого надо ответить на несколько чрезвычайно острых вопросов: возможно ли было реализовать принятую модель индустриального развития страны; возможна ли была индустриализация без коллективизации сельского хозяйства в тех формах, в которых она прошла в России? На эти вопросы можно ответить только на базе конкретно-исторического подхода, не затрагивая в данном контексте вопроса о верности или неверности самого социалистического эксперимента. Будем исходить из факта совершившейся революции.

Объяснять последовавшие после смерти В.И. Ленина деформации линии нэпа лишь личными качествами тех или иных лидеров — это сильное упрощение. Политико-экономический подход к проблеме приводит к поиску более существенных причин, прежде всего к анализу социально-классовой структуры общества первых послереволюционных лет. Мы не без опасений предлагаем свою версию: главной причиной деформации и даже грубых антигуманных извращений является крестьянский характер населения страны, в которой осуществлялась большевистская власть.

Расставим акценты: мы не будем «обвинять» крестьянство в деформациях и не склонны морализировать по поводу крестьянского или пролетарского сознания. Речь идет лишь об объективных различиях в социально-экономическом положении рабочих и крестьян. При этом надо учитывать следующее: если правящий класс составляет 10% населения, а крестьянство — почти 80%, то естественно предположить, что крестьянский фон может сопровождаться и своеобразным крестьянским давлением на выработку экономической политики государства. Тем более что российский пролетариат к тому времени еще отнюдь не оторвался от своего деревенского корня.

Крестьянство никогда не было однородной массой. Классовое расслоение деревни накануне периода индустриализации было таково: более трети деревенского населения — это бедняки, ведущие, так сказать, отрицательно воспроизводящееся хозяйство, и сельские пролетарии-батраки, вовсе безземельные. Эти люди весьма восприимчивы к идее всеобщего благосостояния и готовы достичь его ценой недолгой, но решительной борьбы, ценой мгновенного напряжения сил, политической атаки на богачей, к которым они приписывают и просто «справных» середняков. Взять у богатых, экспроприировать собственников крупных капиталов и установить царство уравнительного счастья, в котором никому не позволено выделяться из общей, хотя и серой, но сытой массы. Такой бедняк, разоряющийся или уже разорившийся под ударами рынка, враждебного ему, пойдет за Троцким. Ему понятны леворадикальные идеи красногвардейской атаки на капитал и национализации. Он склонен к левому экстремизму, он и есть социальная база троцкизма, а троцкизм есть его идеология и практика.

На другом полюсе социального спектра деревни мы видим действительного богача, капиталиста-кулака. В деревне собственно кулаков было немного, всего около 4% хозяйств. Но экономическая сила их, рассмотренная «по капиталу», несравненно большая: именно они были главными нанимателями бедняцкой рабочей силы и арендаторами земли с того времени, как это было разрешено. Эти люди удачливы в хозяйствовании и рыночной борьбе, им нежелательно вмешательство властей в рыночную игру. Для них бедняк — всего лишь неудачник и лентяй, который сам виноват в собственных несчастьях. К тому же бедняк не прочь прибрать к рукам нажитое им, кулаком, богатство. Такой крепкий хозяин чутко прислушивался к идеологам правого реформизма, ему нравились статьи и речи «позднего» Бухарина, который с 1925 г. с небольшими отклонениями выступает с требованиями «нормального» воспроизводственного процесса, создающего «равные» условия для всех.

И, наконец, основная масса российских крестьян — середняки, составлявшие в 1924 г. более 61% хозяйств. Середняки — самая массовая и самая нестабильная часть крестьянства. Осуществляя простое воспроизводство, середняк хочет, но не может разбогатеть и страшно боится пролетаризации. Он мечется между ультрареволюционностью батрака и основательностью богача. Середняк может блокироваться с бедняком против богача, монополизировавшего местный рынок. Но он может блокироваться с кулаком против притязаний бедняков, сельских пролетариев и деревенских люмпенов. Его перспективы туманны, настоящее неустойчиво, именно поэтому он склонен искать «сильную руку», крепкую власть, «вождя», особенно такого, который пообещает, что не позволит ему разориться, поможет в случае крайней опасности, защитит от несправедливых притязаний и кулака, и бедняка. Этот крестьянин пойдет за тем олицетворением «вождизма», который, похоже, уверен в своей правоте, «успешно» побеждает, а потом и уничтожает одного за другим своих противников слева и справа. Отсюда недалеко до вывода, что «вождь» и есть самый правильный и самый крепкий правитель. Он не угрожает экспроприацией земли, как троцкистские сторонники «первоначального социалистического накопления», и не поддерживает кулаков, как бухаринцы. Он пока еще что-то не вполне понятное говорит о коллективизации, привычном, почти общинном житье и твердо обещает, что жить станет лучше и веселей.

Внешний политический результат, сплошные «победы вождя» сбивали с толку основную часть населения, не очень грамотную и не имеющую опыта политической жизни. И хотя в общем-то неизвестно, куда он поведет, «вождю» хотелось вверить свою судьбу, а вместе с тем и заботу о стабильности государства и народного хозяйства.

Слишком упрощенно и примитивно объяснять сталинизм некими личными качествами и даже болезнями «вождя». Полувековое господство сталинизма (продолжившееся и после смерти Сталина) без социальной базы — это теоретический абсурд. Сталинизм опирался на двоякого рода социальные силы. Левая антибуржуазная и антикулацкая демагогия привлекла бедняцкую часть деревни и люмпен-пролетарские слои. Не следует забывать, что в силу неразвитости промышленности разоряющиеся крестьяне отнюдь не всегда становились пролетариями, они пополняли ряды деклассированных элементов города и деревни. Эти «генералы песчаных карьеров» жили лишь с одной мыслью: у богатых взять, а бедным раздать. Их потребительская идеология находила отзвук в сталинской пропаганде, которая обещала по крайней мере «уничтожить кулачество как класс».

Но и среднее крестьянство в своей основной массе надеялось на вождя, как раньше надеялось на царя, на то, что он поможет крестьянству отбиться от крайностей внутридеревенской борьбы. К тому же Сталин вроде бы обещал неплохие перспективы: жить артелью, хозяйствовать самостоятельно, выполняя лишь определенные налоговые обязательства перед государством, использовать государственные трактора и другие машины. Бедняки войдут в колхоз и не будут больше враждовать, кулаков экспроприируют и вышлют, они тоже не будут мешать. Все будет хорошо, можно будет жить под заботливым крылышком государства, в стороне от крайностей рыночной конкуренции.

Кто же знал, что эти «программные обещания» обернутся столь неисчислимыми бедствиями? Вряд ли кто из крестьянской массы обратил внимание на то, что в 1925 г., когда в деревне, казалось бы, раскрепостили нэпманские силы, руководство во весь голос заговорило о необходимости ускоренной индустриализации страны. И тут же встал на практике вопрос о накоплениях.

Троцкисты рубили с плеча: экспроприировать крестьянство, осуществить «первоначальное социалистическое накопление» и провести мгновенную индустриализацию. Позиция троцкистов была абсолютно неприемлема. Будучи реализованной, она оттолкнула бы крестьян, т.е. 80% населения, от власти.

Позиция «позднего» Бухарина противоположна. Да, рассуждал он, для индустриализации необходимы накопления. Накопления имеются у крупного крестьянина, кулака. Середняк едва обеспечивает простое воспроизводство, у бедняка воспроизводство со знаком минус. Передача кулацких накоплений в казну через налоги возможна лишь в одном случае — нормального расширенного воспроизводства кулацкого хозяйства. Кулака нельзя трогать, ведь он источник накоплений. Сам же ход индустриализации должен осуществляться по классической схеме — от легкой промышленности к тяжелой, от производства предметов потребления к производству средств производства.

Но и позиция Бухарина оказалась неприемлемой. Во-первых, она не учитывала того, что бедняцко-середняцкая масса крестьян без восторга встретила бы перспективу несколько десятилетий трудиться на кулака. Во-вторых, она не учитывала политическую необходимость ускорения процесса индустриализации: страна неминуемо должна была столкнуться с окружением в военной схватке.

Сталин выбрал простой путь, практически близкий ктроцкист-скому, тем более что так или иначе успел совершить коллективизацию, фактически обманув крестьян в их ожиданиях. Думается, что одна из причин этого явления заключается в том, что многие деятели, не согласные с линией Сталина, легко отступали от своих взглядов, не смогли организовать оппозицию и в запале идеологической борьбы «сдавали» друг друга, оставляя Сталину карт-бланш для бесконтрольных действий.

Итак, политика ускоренного продвижения по пути индустриализации стала преобладать. Колхозы стали рассматриваться не как самостоятельная задача, а как способ выкачивания средств из деревни. Рост промышленности, развитие производительных сил не сопровождались формированием действительно социалистических производственных отношений. Уже не в первый раз в России производительные силы не смогли получить адекватную социальную форму (как, например, при Петре I развитие мануфактурной промышленности осуществлялось на базе ужесточения крепостничества). При такой коллизии эффект не мог быть ни долговечным, ни стабильным.

20.4. Судьба профессионалов: