Традиционные политические институты Московской Руси — России

О традиционных политических институтах Московской Руси — России как предпосылках советского и постсоветско­го политических режимов пишет такой известный автор, как В.М. Межуев. По его мнению, власть в постсоветской России, при всем ее отличии от монархической и большевистской, об­ладает чертами удивительного сходства с последними: «В рус­ском языке есть, пожалуй, слово, способное служить наимено­ванием этой традиции. Слово это — самовластие, семантиче­ски близкое к понятию "авторитаризм", но с более понятным для нас русским оттенком. Оно — лишь иное название русской власти, загадку которой пытается постичь не одно поколение исследователей русской истории...

...В России за пределами власти нет никакого общества, а есть только народ — безликая, однородная и безгласная эт­ническая или конфессиональная (православный народ) общ­ность» [Межуев, 2000, с. 94-95].

В то же время и с не меньшим основанием немногочислен­ные авторы обосновывают наличие в национальной традиции слабой, но устойчивой линии на выборные начала, сочетав-

Часть 3. Тип общества и характер неравенства в России

шиеся с российской государственностью. Здесь прослежива­ется ниточка от вечевых собраний и выборных глав городских общин в домонгольской Руси, сохранившихся вплоть до XVI в. в Новгородской республике и Пскове, а в городах Московской Руси — до конца XIV в.; в XVI в. сложились две системы вы­борных учреждений — земская и губная; венцом выборных институтов в допетровской России были Земские соборы XVI-XVII вв.; даже в императорской России существовали выбор­ные преимущественно сословные органы управления, среди которых следует особо выделить общинное самоуправление у крестьянства [Медушевский, 1998; Черепнин, 1978].

Однако не следует рассматривать эти выборные инсти­туты как начала европейской демократии. Это отчетливо по­нимал выдающийся русский историк В.О. Ключевский. Так, он писал: «Земский собор XVI в. тем существенно и отличался от народного собрания, как законодательного, так и совеща­тельного, что на нем правительство имело дело не с народны­ми представителями в точном смысле этого слова, а со своими собственными орудиями, и искало не полномочия или совета, как поступить, а выражения готовности собрания поступать так или иначе; собор восполнял ему недостаток рук, а не воли или мысли» [Ключевский, 1957, с. 34] (цит. по: [Пивоваров, 2006, с. 14]). Другими словами, по меткому замечанию Б. Чичерина, царь совещался с подданными, как помещик со своими кре­постными, но государственного учреждения из этого не могло образоваться [Там же, с. 14].

Развитое сословное самоуправление не переросло в реаль­но действующие органы власти, ограничивающие свободу дей­ствий правительства, как это было на Западе. Именно реализа­ция традиционной модели самовластного правления, сложив­шейся в силу особенностей исторического и экономического развития и закрепившейся в политической культуре народа, не позволила развиваться действенным представительным орга­нам власти.

Во многих работах А. Янова с опорой на определенным образом подобранные данные об этапах постордынской исто­рии Руси — России обосновывается идея о борьбе в русской политической истории двух традиций — европейской и патер-

Глава 7. Исторические факторы формирования советского и постсоветского обществ...

налистской («назови ее хоть евразийской, монгольской или ви­зантийской»). Он пишет: «Упустите хоть на минуту из виду этот роковой дуализм русской политической традиции, и вы просто не сможете объяснить внезапный и насильственный сдвиг ци-вилизационной парадигмы России от европейской, заданной ей в 1480-е Иваном III Великим, к патерналистской — после самодержавной революции Грозного царя в 1560-е (в результа­те которой страна, совсем как в 1917-м, неожиданно утратила не только свой традиционный политический курс, но и саму европейскую идентичность). Не сможете вы объяснить и то, что произошло полтора столетия спустя. А именно столь же ка­тастрофический и насильственный обратный сдвиг к европей­ской парадигме при Петре... И все лишь затем, чтоб еще через два столетия настиг ее новый гигантский взмах историческо­го "маятника", и она, по сути, вернулась в 1917 г. к парадигме Грозного, опять утратив европейскую идентичность. А потом всего лишь три поколения спустя новый взмах "маятника" в 1991-м. Как объясните вы эту странную динамику русской истории, не допустив, что работают в ней две противополож­ные традиции?» [Янов, 2001, с. 20].

Однако хотел бы солидаризироваться с историком В.Д. Соловьем в его оценке суждений А. Янова. Он справед­ливо относит конструкцию Янова к теориям цикличности русской истории, основание которой составляет явное или имплицитное соотнесение России с Западом как образцом и нормой. При этом «отечественная история прочитывается как неудавшаяся, неразвившаяся, не реализовавшаяся в России за-"падная модель» [Соловей, 2004, с. 40]. Возникает вопрос: не является историческая эволюция России все же самоориенти­рованной, зависимой от траектории собственного предшеству­ющего развития, а не чередой неуклюжих попыток изменить направление своего движения, перейдя на универсальный путь цивилизованного (т.е. западного) человечества.

Что за тип социетальности доминировал на протяжении большей части российской истории, включая ее советскую эпоху, каковы основные черты этакратизма, который был под­линной сутью советской псевдосоциалистической системы, обсуждение этих проблем будет продолжено в главе 10.

Часть 3. Тип общества и характер неравенства в России