Гибрид или диктатура-1. Что определяет устойчивость российского режима

Константин Гаазе

13.01.2017

http://carnegie.ru/commentary/?fa=67673

OK / Natural Death

Проблема с этим выводом заключается в том, что о самом важном – о пределах устойчивости режима – нам по-прежнему ничего не известно. Когда все закончится революцией, мы скажем, что вероятность революции всегда была выше, чем вероятность мирного транзита власти. Но как, почему и при каких обстоятельствах все может закончиться, мы не знаем.

Какие режимы вообще более устойчивы к потрясениям: гибриды или чистые типы диктатур? Если последние, то какой именно тип самый устойчивый? К каким именно потрясениям устойчивы те или иные режимы? Методы, используемые в количественных исследованиях, не вполне пригодны для поисков ответа на эти вопросы.

Статистика в данном случае говорит нам не об уникальных ошибках диктаторов, черных полковников или императоров Африки, а об устойчивых закономерностях в сценариях краха их режимов. Плюс статистика ничего не знает про человеческие качества. Если черные полковники много пили и курили, а потом устроили мирный транзит власти, сохраняя контроль над армией, то их шансы дожить до суда не очень велики: они умрут быстрее (от цирроза печени или рака легких), чем утратят последний рычаг контроля, и их режимы попадут в ту категорию, которую Геддес лаконично кодирует в своей статье как «OK / Natural Death».

Разумеется, здесь все дело в методе. Цифры плохо показывают человеческие свойства, исторические превратности и то, что в социологии называется «харизма», то есть особые лидерские качества вождя, обеспечивающие особый тип политического согласия относительно свойств его правления.

Можно показать, как исторически развивались разные типы режимов: сколько в определенный момент времени на земле было персональных диктатур, а сколько однопартийных. Такие данные кое-что скажут нам о смене эпох, о трендах в мировой диктаторской моде. А можно вывести статистическую зависимость длительности правления диктатора или партии от типа режима. Но это будет плохой показатель, к которому будет слишком много всего примешано: и география, и ресурсы, и уровень развития страны в момент перехода к диктатуре, и опыт диктатора.

Как только нас перестают интересовать количественные показатели, мы меняем позицию: из внешних наблюдателей, видящих в диктатурах особым образом рассортированные «черные ящики», превращаемся в обитателей этих самых «черных ящиков». Теперь нас интересует, как они устроены изнутри, как они работают и как и почему ломаются.

Здесь длинные ряды данных (в сравнительной политологии они называются Large-N methods) бесполезны, нам нужны короткие ряды данных (Small-N methods), то есть не сто режимов, а десять или даже два, но изученные уже не количественно, а качественно, изнутри. Требования к обоснованию выборки кратно возрастают. Сто режимов за сто лет уравнивают в правах диктатуру Бокасса, который дарил бриллианты Генри Киссинджеру и Жискар д’Эстену, диктатуру советского Политбюро и диктатуру Пиночета. Сама оптика внешнего наблюдения «правильного» мира, изучающего «неправильный» в целом, лишала эти режимы своеобразия и уникальности. Чем больше N на панели, тем проще объяснить, что у них есть общего. Чем меньше, тем сложнее: нужно сначала исчерпывающе обосновать сходства, чтобы затем изучать различия.

Лабораторный случай

В 2009 году американский ученый Томас Пепински опубликовал книгу «Экономические кризисы и крушение авторитарных режимов», в которой попытался ответить на принципиальный для понимания природы таких режимов вопрос. Почему одни более устойчивы к внешним шокам, чем другие? В качестве объекта для изучения Пепински выбрал две страны, ставшие жертвами финансового кризиса 1997–1998 годов: Малайзию и Индонезию. Пепински был знаком с их жизнью не понаслышке: в Йельском университете вместе со степенью по международным отношениям он получил степень по лингвистике со специализацией в малайском языке, потом несколько лет работал в Джакарте и Куала-Лумпуре.

Случай, выбранный Пепински для анализа, можно с точки зрения сходств назвать лабораторным. В 1997 году на Азию обрушилось разрушительное финансовое цунами (Россия стала его жертвой годом позже), страны региона столкнулись с бегством капитала, девальвацией национальных валют, резким падением уровня жизни, ростом цен, безработицей и политической нестабильностью.

Малайзия и Индонезия, похожие друг на друга как близнецы, отозвались на этот кризис совершенно по-разному. Авторитарный режим индонезийца Сухарто после года борьбы пал под ударами акций протеста. Авторитарный режим малайца Мохамада Махатхира устоял, хоть и понес некоторые потери. Сухарто ушел в отставку в мае 1998 года, а Махатхир успешно пережил острую фазу кризиса и даже выиграл выборы в парламент страны в 1999 году, хотя его партия, Объединенная малайская национальная организация, потеряла около 15% мандатов.

Обе страны в 1997 году были сырьевыми экономиками с невысоким уровнем жизни, примерно одинаковыми темпами роста ВВП до кризиса. Степень неравенства в Малайзии была значительно выше, чем в Индонезии (значение коэффициента Джини в 1996 году – 49 и 30 соответственно). И Махатхир, и Сухарто были опытными диктаторами; Сухарто правил в Индонезии с 1967 года, Махатхир в Малайзии – с 1981-го. Оба проводили относительно либеральную экономическую политику, которая и обеспечила их странам бурный рост в начале 90-х годов прошлого века. Оба были так или иначе вовлечены в коррупционные сделки.

Барри Вейн, бывший шеф азиатского бюро The Wall Street Journal, в своей книге написал, что Махатхир нанес ущерб экономике Малайзии в размере $40 млрд и использовал секретные фонды своей партии, чтобы скупать компании и участки земли для себя и своего окружения. Сухарто ему ни в чем не уступал, скорее превосходил: состояние его семьи в 1999 году журнал Time Asia оценил в $25 млрд. Оба закрывали газеты и давили на СМИ в своих странах, оба репрессировали своих политических противников, оба содержали собственную тайную полицию. Почему один режим рухнул, а другой устоял?

Пепински объясняет этот парадокс так: интересы коалиции разных общественных групп, поддерживавших Сухарто, противоречили друг другу. Когда грянул кризис, Сухарто не хватило денег, ума и терпения, чтобы все их удовлетворить. Сухарто в 1997 году разрывался между старой буржуазией, по преимуществу состоящей из этнических китайцев и имевшей разнообразные деловые интересы во всех странах Юго-Восточной Азии, и новой буржуазией – местной по происхождению, тесно связанной только с экономикой Индонезии. Одни (старая буржуазия) хотели, чтобы Сухарто не мешал им выводить деньги из страны, другие (новая буржуазия) были уверены, что нужно закрыть границы, заморозить счета и защитить страну от колебаний курса валюты.

Пометавшись из крайности в крайность, Сухарто поставил на китайцев, сохранил свободу передвижения капитала (этого же от него требовал Международный валютный фонд), но спровоцировал таким образом погромы в китайских кварталах, антикитайские демонстрации и, как результат, захват здания парламента протестующими и бегство капитала и китайцев в Сингапур, Гонконг, Тайвань и собственно Китай. В результате Сухарто лишился власти.

Интересы коалиции, поддерживавшей Махатхира, были более однородны, поэтому Махатхиру было легче удовлетворить их, справиться с кризисом и выстоять. Малайская буржуазия была монолитна, зависела преимущественно от национальной экономики, нефти и госзаказа и не имела обширных деловых интересов за пределами страны. Денежное предложение в стране контролировал Махатхир и его партия, банки – тоже они; буржуазия же, по сути, представляла собой класс управляющих, которых Махатхир и его соратники наняли для развития экономики.

Махатхиру не пришлось уговаривать буржуазию потерпеть, она понимала, что если диктатор потеряет власть, то его класс в одночасье лишится всего, чем владеет. Махатхир защитил национальную валюту, запретил вывоз капитала, увеличил социальные выплаты и сделал вид, что поделился властью с оппозицией. И выжил.

Как показал Пепински, устойчивость авторитарного режима непосредственно связана со способностью удовлетворять интересы общественных групп, его поддерживающих, даже если их интересы вступают в противоречия друг с другом. Различие между Индонезией и Малайзией заключалось в том, что один диктатор построил себе элиту с нуля, а другой инкорпорировался в уже существующий правящий класс. В кризис выстоял тот режим, чья элита была менее зависима от внешнего мира и менее самостоятельна. Противоречий между теми, кому нужно было помогать, в Малайзии оказалось меньше.

Глаз бури

Калифорнийский безработный из Стоктона, чей дефолт по ипотечному долгу в 2006 году запустил маховик глобальной рецессии, разумеется, не знал о той роли, которую ему придется сыграть в политической биографии второго президента России. Летом 2008 года, когда компания Countrywide Financial Corporation, выдавшая злосчастную ссуду, находилась в процессе поглощения Bank of America, потеряв к тому моменту больше 50% биржевой стоимости, в Москве дела шли просто превосходно.

Гости кремлевского банкета по случаю Дня независимости 12 июня 2008 года вспоминали потом, что на Ивановской площади, где были накрыты праздничные столы, царила удивительная атмосфера. Российское государство состоялось и преуспело: без большой крови, без революций, без потрясений. А в истории России, казалось, нет места для больших дел: тост нового президента Медведева был посвящен социальным вопросам, улучшениям уже имеющегося, сложившегося порядка, а не его тотальной перестройке. Нефть по $200 за баррель представлялась реальной, достижимой перспективой.

Но мир уже менялся, и в Москве, пока не представляя всей картины бедствия, все же немного беспокоились. На 1 января 2008 года в бумаги американских ипотечных агентств Fannie Mae, Freddie Mac и Federal Home Loan Banks было вложено $100 млрд из российских валютных резервов. С начала года из-за проблем на фондовом рынке США Банк России перестал покупать их новые транши. К 1 сентября от вложений в Federal Home Loan Banks удалось избавиться полностью, вложения в Fannie Mae и Freddie Mac сократились с $65 млрд до $30 млрд. Это помогло сохранить часть резервов, но не предотвратило беду.

По данным Банка России, к июлю 2008 года внешний долг российских банков и компаний вплотную приблизился к $500 млрд. Из-за кризиса и начавшегося в августе падения цен на нефть кредиторы перестали выдавать русским новые займы и попросили досрочно погасить старые: заложенные акции стремительно теряли в цене. В начале сентября страна впервые услышала непривычное для уха словосочетание margin call: требование покрыть разницу между подешевевшим залогом и его первоначальной оценкой.

Олигархи – нефтяники, металлурги, ретейлеры, промышленники – тут же понесли в правительство письма с просьбами о поддержке. Нефть и рубль дружно падали, в правительстве нервничали, сортируя просьбы о помощи, и прикидывали, какие еще сюрпризы готовит грядущий шторм. В октябре у кризиса внезапно открылось социальное измерение: крупные компании страны стали грозить правительству массовыми увольнениями.

Окружение премьера раскололось: началась идеологическая конкуренция разных антикризисных программ, по сути, борьба за облик России после выхода из кризиса. Нефтяной вице-премьер Игорь Сечин предложил радикальный (по меркам 2008 года) сценарий огосударствления экономики: бюджетные и эмиссионные кредиты в обмен на изъятие в госсобственность акций предприятий, получающих помощь, возвращение к госзаданиям для промышленности, регулирование цен на сырье, мораторий на пересмотр коммерческими банками условий кредитных соглашений, резкое увеличение объемов гособоронзаказа.

Вице-премьер и министр финансов Алексей Кудрин был против: нужно сократить бюджетные расходы (так в 2009 году поступила Германия), создать банк плохих долгов и избирательно помогать тем, кто действительно может начать увольнять работников. Тогда, где-то в конце октября 2008 года, когда правительство уже трещало по швам, премьер понял, что поддержки курса рубля и ситуативных, спонтанных мер по борьбе с кризисом недостаточно.

Олигархи и госпредприниматели к этому моменту уже попросили у государства $50 млрд деньгами и еще примерно 2 трлн рублей в виде льгот и налоговых послаблений. И это не считая потраченных на плавную девальвацию $50 млрд. Давать или не давать? Продолжать спасение рубля или отправить его в свободное плавание? Кто должен получить помощь сейчас, а кто потом? А кого можно оставить без денег?

Сравнивая ситуацию Путина осенью 2008 года с дилеммой индонезийского диктатора Сухарто в 1997 году, нужно заметить, что Сухарто сделать выбор было намного проще. Во-первых, китайские олигархи были его давними деловыми партнерами; выбирая между малоимущими, национальной буржуазией и китайскими кланами, Сухарто просто поставил на тех, с кем сотрудничал долгие годы, сделал то, чего добивалась сложившаяся коалиция его поддержки. К тому же все, что было выгодно китайцам, одобряли или прямо рекомендовали международные экономические организации: МВФ, Мировой банк и так далее. По сути, Сухарто ничего не выбирал, его стратегия представлялась ему единственно возможной: недовольство городской бедноты и студентов Сухарто рассматривал как маловажный фон реальной политики.

Положение Путина было намного сложнее. Он не был главой государства, безотносительно договоренностей с Медведевым его пост был более уязвим: за экономику в России отвечает премьер, а не президент. Путин не знал, когда закончится кризис или хотя бы на какой именно отметке закрепятся падающие цены на нефть. Он не знал, как долго он сможет помогать тем, кого решит спасти. Еще сложнее было решить, кто свой, а кто чужой, кто друг, а кто враг. Собственных олигархов у Путина в 2008 году еще не было. «Ростех», «Роснефть» только превращались в национальных гигантов, к концу октября стало понятно, что антикризисные аппетиты этих компаний намного больше, чем аппетиты давно вставших на ноги олигархов ельцинского призыва.

С олигархами первого поколения тоже не было политической ясности: некоторые из них, как Олег Дерипаска, присягнули Путину еще в начале 2000-х, другие не роптали, но держали политическую дистанцию, третьи после разгрома ЮКОСа боялись Путина и связывали свои надежды с новым президентом. При этом о помощи премьера просили и первые, и вторые, и третьи.

Для Сухарто в 1997 году главным критерием выработки антикризисной стратегии были интересы старой олигархии. Что должно было стать таким критерием для Путина? Социальная повестка, которую он и его преемник продвигали с 2006 года? В конце октября 2008 года не было никаких гарантий, что у государства будут деньги на эту повестку. Помощь бизнесу? Полтриллиона долларов, в которые оценивались долги бизнеса, было попросту неоткуда взять. Помощь промышленникам и рабочим, усиление государства, план Сечина? Последствия этого плана были очевидны: инфляция, усиление оттока капитала, закрытие России. Будь Путин президентом, возможно, он бы и согласился с этим планом, особенно после грузинской войны, но в Кремле сидел другой человек, и у него такие идеи энтузиазма не вызывали.

К ноябрю 2008 года разрыв между представлениями о неограниченных возможностях власти и мелкотемьем, бессвязностью ее действий стал реальной угрозой для премьера Путина. Элита, олигархи, капитаны госбизнеса требовали помощи. Граждане пока молчали, но уже стали ставкой в игре за эту помощь: наш бизнес стратегически важен для России, и мы всех уволим, если вы не поможете, так выглядели аргументы всех олигархов и всех госпредпринимателей, обратившихся к премьеру.

У Путина были и деньги, и власть. Но не было времени, чтобы разобраться, кто нуждается в деньгах больше, а кто меньше, кто опасен, а кто может и перебиться без денег. И не было рамки, политической формы, которая связала хотя бы риторически имеющиеся у премьера возможности с планом их практического применения. Чтобы выйти из состояния неопределенности, сократить разрыв между ожиданиями и реальностью, чтобы потянуть время в конце концов, нужно было блефовать. Но блефовать красиво. То есть заняться пиаром.

Мечта политтехнолога

Никто на самом деле точно не знает, что такое путинское большинство. Наблюдаемый феномен выглядит так. С октября 1999 года и по сегодняшний день рейтинг одобрения работы Путина гражданами России, по данным Левада-центра, ни разу не опустился ниже 60%. Хотя герой рейтинга за это время успел вырастить детей, состариться, расстаться с супругой и трижды сменить место работы.

Очевидно, речь никогда не шла и сегодня не идет о массовой коалиции мотивированных сторонников, состоящей из десятков тысяч вовлеченных в политическую деятельность активистов (не являющихся чиновниками) и миллионов сочувствующих. Путинское большинство на самом деле возникло не из избытка политического действия, а из его дефицита или даже отсутствия. Осенью 1999 года это большинство появилось на свет в виде неустойчивого роста рейтинга премьер-министра. Повивальными бабками чуда материализации этого большинства стали поллстеры, социологи и политтехнологи. Если бы вопрос о доверии из анкеты был не бинарным (доверяете или не доверяете), возможно, путинское большинство вообще не родилось бы.

Один из проектировщиков путинского большинства, Глеб Павловский в 2014 году охарактеризовал первую коалицию поддержки президента так: «Победное большинство 2000 года строилось нами как реванш проигравших – бюджетников, пенсионеров, рабочих, дружно проклинаемой бюрократии и презираемых силовых структур. И главное, забытых демократами женщин – важнейшей, может быть, наиболее верной силы коалиции Путина».

Более образную характеристику этой же коалиции в 2004 году дал лидер коммунистов Геннадий Зюганов: между полюсами абсолютного богатства и абсолютной маргинальной бедности в России «располагается сегодня вся остальная часть общества, пребывающая в состоянии своеобразного расплава. Эта социальная «магма» потихоньку остывает. Она очагами кристаллизуется в те или иные прослойки и группы». Обосновывая бонапартистский характер режима Путина, Зюганов, по сути, утверждал, что в реальности у Кремля нет никакой сложившейся социальной базы: «магма» – это не фундамент режима, а ситуативное единство, существующее только до тех пор, пока части этой «магмы» не кристаллизуются и не осознают различия своих интересов.

В 2005 году путинское большинство впервые оказалось на грани раскола: монетизация льгот оставила равнодушными рабочих, чиновников, женщин и малых предпринимателей, но сильно задела пенсионеров. Если бы в тот год цены на нефть не выросли на 60%, еще неизвестно, сумел бы Путин заново собрать свою коалицию. Но вышло как вышло: нефтяную премию потратили на социальные нужды в виде национальных проектов, льготы сохранили, пенсии и зарплаты военных и бюджетников немного увеличили. Путину удалось не только заново склеить свою коалицию, но и собрать рекордный политический урожай. Правда, воспользовался им другой человек. В марте 2008 года за преемника Путина Дмитрия Медведева проголосовали 52 млн граждан – ни один кандидат в президенты в России за всю ее историю не получал больше голосов.

Спустя полгода это неустойчивое большинство снова превратилось в проблему. Теперь, правда, никто не мог дать гарантии, что коалицию можно заново склеить деньгами: деньги утекали сквозь пальцы, а кризис выглядел как отличный повод для масс осознать свои классовые различия. Премьеру Путину, в чьем непосредственном ведении находилась экономика, нужно было, с одной стороны, объединить это свое большинство под флагом какой-то общей идеи, а с другой – не обещать реальным социальным группам то, что сделать невозможно, или то, на что, скорее всего, не хватит денег. Необходимо было показать соратникам новый политический вектор, доказать свое политическое превосходство над молодым президентом.

Учитывая, что премьер уже начал помогать олигархам, нужно было объяснить гражданам, почему и на каких условиях «равноудаленные» в свое время бизнесмены получили доступ к казне. Нужно было назвать виновных в проблемах российской экономики. Ну и напоследок как-то приободрить граждан, вселить в них уверенность в завтрашнем дне.

В штатном расписании Кремля и Дома правительства нет должности «политический стратег». Говоря проще, среди подчиненных Путина в 2008 году (как и в 2017-м) не было ни Карла Роува, ни Стива Бэннона. Увязка деловых и личных политических целей с имеющимися ресурсами, оценка рисков и угроз – это работа, которую большие начальники в России просто не могут делегировать кому-то другому. У такого положения дел много причин, среди которых не последнее место занимает необходимость держать подчиненных в неведении относительно собственных политических планов.

Но так или иначе, процесс выработки стратегии всегда умышленно фрагментирован: экономисты приносят экономические стратегии, политтехнологи – стратегии информационных кампаний и предложения по графику публичных выступлений, социологи – данные опросов, силовики – аналитички и докладные, а руководитель затем сам решает, как все это совместить.

Когда в середине октября 2008 года главный кремлевский политтехнолог, первый замглавы Администрации президента Владислав Сурков начал работать над информационной антикризисной программой, он прекрасно понимал, что разрабатывает не политическую стратегию, а идеологический, информационный продукт. Поэтому руки Суркова были развязаны: он мог фантазировать и придумывать все, что желала его душа, реальных ограничений не было, потому что речь в тот момент не шла о реальной программе экономических действий. Мечта политтехнолога, а не задача.

Изготовленный Сурковым документ никогда не предавался широкой огласке, но парадоксальным образом вся страна давно знает, что там написано. Это понятно из простого перечисления названия разделов этой бумаги: «Ужасы Запада», «Исторический шанс», «Социальная ответственность бизнеса» и так далее. Контуры идеологической революции, которую обычно датируют 2014 или 2012 годом, были спроектированы еще в 2008-м.

План назывался «Проект информационной кампании "Антикризис"». В нем содержалось несколько революционных идей. Во-первых, Сурков в качестве ядра антикризисной коалиции Путина придумал новый средний класс, которого в реальности еще не существовало. Это был патриотически ориентированный, настроенный против Запада средний класс, состоящий из офисных работников, рабочих государственных и частных заводов и фабрик и предпринимателей, работающих в реальном секторе, прежде всего представителей малого бизнеса, но и олигархов тоже.

В плане не нашлось места для бюджетников всех мастей – от пенсионеров до врачей и учителей; это была, с одной стороны, политическая новация, с другой – верный знак, что план все же был блефом, прикрытием, способом выиграть время. Если бы Путин точно знал, что будет увеличивать пенсии и зарплаты бюджетникам, Сурков бы непременно об этом написал.

Вторая новация – отказ от идеи пакта со всеми гражданами страны без разбора и переход на контрактные отношения с конкретными социальными группами. Каждый из элементов новой путинской коалиции, по мысли Суркова, получит внятный набор обещаний от государства. Рабочим нужно обещать поддержку спроса на продукцию их заводов, госзаказ, социальное жилье и принуждение государством работодателей к социальной ответственности. Предпринимателям – финансовые вливания (дешевые кредиты и выкуп долгов бизнеса в иностранных банках), принуждение банков к лояльности бизнесу и особые условия государственного заказа. Офисному планктону – дешевую ипотеку, потребительские кредиты и некие «новые возможности». «Глобальная рецессия запустила неизбежный механизм ротации кадров, – говорилось в бумаге Суркова. – Прежняя элита будет уступать место новому поколению высококвалифицированных специалистов».

Третья революционная идея – тотальный пересмотр концепции отношений России с ЕС и США. В плане Суркова в качестве виновника кризиса был выведен образ некоего агрегированного «Запада». Антиамериканская риторика всегда была в меню российского ТВ и государственных СМИ, но подавали это блюдо не часто, по особым случаям, таким как вторжение в Ирак или первый киевский Майдан. Европу старались не задевать.

Сурков уничтожил это важное различие между пропащими Штатами и небезнадежным с российской точки зрения Старым Светом. Сам кризис он предложил считать наказанием западным странам за их грехи: «Наибольший удар финансовый кризис нанес тем, кто в нем виноват, – США и странам ЕС». Прежнему миропорядку пришел конец, а новый миропорядок создаст, разумеется, Россия. «Пока западный менталитет будет погружаться в депрессию от потрясения, наша страна, натренированная предыдущими кризисами и куда более устойчивая к глобальным стрессам, имеет шанс стать самой надежной финансово-экономической системой, – обещала программа Суркова. – Это шанс России на лидерство в мировой экономике».

Программа описывала не только видение новой социальной базы власти – патриотически ориентированный средний класс, – но и давала понять, что даже олигархи старой формации не останутся обиженными. Правда, мера их ответственности перед государством, а через посредничество государства и перед гражданами, вырастет. «Государству удалось не допустить того, чтобы [стратегические] активы перешли в руки западных кредиторов. Естественно, деньги предпринимателям придется вернуть». Таким образом, по мысли Суркова, в новой путинской коалиции на одном фланге будет стоять, понурив голову, спасенный Путиным олигарх ельцинского призыва, на другом – рабочий с Урала, получивший социальное жилье, и клерк из Москвы с дешевой ипотекой в кармане.

План «Антикризис» в ноябрьские праздники 2008 года Сурков отправил президенту Медведеву и премьеру Путину, большая часть из тезисов плана была озвучена премьером в конце ноября 2008 года на съезде «Единой России», это была первая антикризисная речь Путина. Но до января 2009 года этот план оставался просто блефом. Красивым обещанием, которое премьер мог и не сдержать.

Одиннадцатого декабря вице-премьер Кудрин отправил Путину письмо, содержащее предложение о секвестре бюджетных расходов в 2009 году на 15%, в том числе части социальных расходов, всех расходов на капитальное строительство и всех оборонных расходов. Двенадцатого декабря Путин отреагировал на письмо Кудрина резолюцией «Согласен». Баррель нефти Brent в этот день на европейском рынке стоил $42, на последних в 2008 году торгах 29 декабря цена опустилась до $35. На поддержку рубля к этому моменту ушло почти $150 млрд. Пришло время затягивать пояса, а не выполнять несбыточные обещания перед несуществующим патриотическим средним классом.

Массы против классов

Представители трудовых коллективов, поддерживающих Путина, в 2012 году могли поместиться в Колонном зале Дома союзов. Но политические обязательства, которые взяли на себя эти представители, заставили их надавить на представляемых: костяк массовых митингов в поддержку властей и лично Владимира Путина сформировали не столько собственно бюджетники, сколько работники облагодетельствованных, спасенных, поддержанных правительством Путина предприятий.

Так новое путинское большинство превратилось в «уличное». Этот внезапно доставшийся Кремлю ресурс – возможность заниматься массовой политикой – стал важным козырем власти в 2014 году. «86% за» появились на свет не только благодаря Крыму, но и благодаря деньгам, которые правительство Путина потратило в конце 2000-х годов на борьбу с кризисом.

В какой момент эта коалиция из состоятельных представителей трудовых коллективов превратилась в коалицию войны? Войны с 2012 года ждали везде: и в правительстве, и среди руководства предприятий, жизненно заинтересованных в продолжении антикризисных мер любой ценой. Что это были за меры?

Протекционизм. Замещение иностранного капитала бюджетными и квазибюджетными инвестициями, получить которые после нескольких лет взаимодействия с правительством было намного проще, чем зарубежные инвестиции. Рост госзаказа во всех его многообразных видах, вообще рост нерыночного спроса. Ограничения на импорт. Все эти меры были так или иначе обкатаны в 2009 и 2010 годах. Все эти меры затем снова пустили в дело в 2014 году.

Вторжение правительства в экономику создало новую элиту. В докладе Центра трудовых исследований ВШЭ, опубликованном в апреле 2017 года, есть фантастический по своей наглядности график. С 2008 по 2015 год количество работников, отнесенных ко всем профессиональным группам, сокращалось. Количество работников сферы обслуживания, самой важной и самой большой профессиональной группы в любой современной экономике, выросло на 0,7%. И только начальства – профессиональная группа «руководители» – в России благодаря кризису стало больше почти на 2%.

Кризис превратился в топливо для производства новой элиты. И эта элита была настроена весьма воинственно по отношению к «виновному в кризисе» Западу. В отчете о проведенном в 2012–2013 годах по заказу Международного дискуссионного клуба «Валдай» исследовании российской элиты – чиновников, депутатов, руководителей крупных предприятий – говорится: «среди элит антиамериканизм распространен в большей степени», чем среди простых граждан. Авторы исследования объясняют это «эффектом ресентимента».

Но возможно, дело не в провале попыток применить западные модели к российским реалиям, который и создает негативное отношение к Западу, называемое на этом теоретическом языке «ресентимент». Возможно, дело в рациональных интересах элиты, прежде всего новой, кризисной элиты. Кризис и те меры, которыми с ним боролись, создали эту элиту, обогатили ее, легитимировали ее в глазах граждан.

Антизападная риторика, которая, согласно замыслу Суркова, должна была объяснить россиянам, почему государство помогает богатым и почему, помогая бедным, оно делает это, используя богатых в качестве своих агентов, сработала. Капиталисты – руководители госкомпаний и олигархи – поняли, что, когда власти ругают Запад, они охотно помогают богатым богатеть и дальше. Лишь бы работали контракты властей с капиталом, лишь бы не прекращался процесс обмена денег и преференций на лояльность трудовых коллективов.

Летом 2012 года все было готово или к новому кризису, или к войне. Правительство по поручению премьера Медведева даже провело учения, как бы репетицию кризиса. Оказалось, что теперь экономика намного легче переживет падение цен на нефть и остановку притока капитала из-за границы. Западных бумаг на балансах банков намного меньше, чем в 2008 году, долгов перед Западом тоже в разы меньше, валютные резервы удалось восстановить.

Единственное, от чего министр экономического развития Андрей Белоусов тогда предостерег премьера и президента, – это поддержка курса рубля, повторять 2008 год, тратить сотни миллиардов долларов на «управляемую девальвацию» нет нужды, валютной паники не будет. Этот совет пригодился в конце 2014 года: курс рубля рухнул, Банк России умыл руки, но никто не вышел на улицы и площади российских городов. Девальвация даже немного облегчила проблемы экономики, зажатой в тиски санкциями и падением цен на нефть.

Оставались детали. В начале 2013 года президент Путин поставил точку в истории о продаже стратегических российских активов зарубежным инвесторам. России не нужны западные инвесторы в стратегических отраслях экономики, если бюджету понадобятся деньги от приватизации, наши госгиганты все сами организуют. В 2016 году все так и вышло: доля из государственного пакета акций компании «Роснефть» была продана при посредничестве российского госбанка ВТБ группе инвесторов, часть сделки оплатили за счет кредита в другом российском крупном банке, аффилированном с государством.

В конце 2013 года духов войны официально выпустили на волю, приняв небольшую поправку в Уголовный кодекс РФ. До 6 ноября 2013 года в УК не было никаких исключений для участников незаконных вооруженных формирований: организаторам – от двух до семи лет, участникам – условный срок, арест или лишение свободы. Не было и оговорок относительно того, где именно действуют эти НВО: предполагалось, что речь идет только о России, а для участников боевых действий в других странах есть статья о наемничестве.

Поправка, написанная в аппарате Совета безопасности и внесенная в Думу президентом, обогатила 208-ю статью УК очень странной дефиницией. Вторая часть статьи стала выглядеть так: «Участие в вооруженном формировании, не предусмотренном федеральным законом, а также участие на территории иностранного государства в вооруженном формировании, не предусмотренном законодательством данного государства, в целях, противоречащих интересам Российской Федерации, наказывается лишением свободы на срок до шести лет с ограничением свободы на срок до двух лет». Получалось, что если россиянин воюет на территории иностранного государства в незаконном вооруженном формировании, но цели этой войны не противоречат национальным интересам, то судить его дома никто не будет.

В истории причины редко содержат в себе все свои следствия. Война в 2014 году стала возможна из-за огосударствления экономики в кризис 2008 года, но само это огосударствление не имело в виду войну. Созданный в правительстве под нужды борьбы с кризисом контур ручного управления экономикой стал важным козырем в вопросах борьбы с санкциями, введения контрсанкций и даже снабжения Донбасса, но этот контур изначально был спроектирован под другие нужды.

Когда в 2009 году правительство России под копирку штамповало постановления о списании долгов десятков оборонных предприятий перед бюджетом и страховыми фондами, никто и подумать не мог, что спустя восемь лет эти предприятия превратят Сирию или восток Украины в полигон для демонстрации своих технических достижений и производственных успехов. Но именно эти постановления в конечном итоге привели сначала к росту расходов на государственный оборонный заказ, а потом к милитаризации бюджета страны.

Парад лояльности крупного бизнеса, которым Кремль насладился весной 2014 года, был бы невозможен, если бы предприниматели были должны Западу, а не Путину и крупнейшим госбанкам. Выдавая олигархам кредиты, Путин не знал, что эти деньги спустя годы гарантируют ему лояльность богатейших россиян.

Почти случайно, не имея далеко идущих замыслов, Владимир Путин вызвал к жизни Голема: коалицию подавляющего большинства, сделанную, в отличие от Голема, не из глины и каббалистических заклинаний, а из электронных платежей, томов с бюджетными росписями, резолюций, аудиторов, кадров телехроники, совещаний, экспертов, коров, конвейеров, телевышек, автомобилей Lada, операторов «прямых линий», экономических форумов, экономистов, социологов и так далее до бесконечности. Это большинство было и остается чем-то постоянно реформируемым, обновляемым и реконструируемым, или, другими словами, у этого большинства нет никакой «своей» природы: это проект, реализуемый в пространстве, времени и за деньги.

Есть разные версии, как заканчивается история Голема. Согласно некоторым из них, глиняный гигант убивает своего творца. Но есть и другие: выполнив предназначенное, Голем рассыпается в прах, возвращаясь в естественное состояние. Понятно одно. Радикальный социальный эксперимент, устроенный Владимиром Путиным, рано или поздно закончится. Кажущееся монолитным «путинское большинство», освобожденное от гнета обязательств, которые за него и от его имени взяла на себя новая российская элита, разобьется на несколько разных социальных групп. Коалиция войны прекратит свое существование, чтобы уступить место... кому? Возможно, коалиции мира?

Константин Гаазе

13.01.2017

http://carnegie.ru/commentary/?fa=67673

Гибрид или диктатура-1. Что определяет устойчивость российского режима

Как показал пример Малайзии и Индонезии, устойчивость авторитарного режима непосредственно связана со способностью удовлетворять интере