И тайну Божию постигнешь в вещах.»
Содержание
Север…………………………………………………………………. 3
Холодное солнце………………………………………………………… 4
Дороги……………………………………………………………………. 10
Эхо………………………………………………………………………... 13
Восток……………………………………………………………………………. 18
Железнодорожные этюды………………………………………………. 19
Байкал…………………………………………………………………….. 21
Океан…………………………………………………………………….. 24
Юг………………………………………………………………………………… 31
Пески……………………………………………………………………… 32
Скалы…………………………………………………………………….. 36
Монастыри……………………………………………………………….. 38
Города…………………………………………………………………….. 39
Железный пилигрим……………………………………………………………. 41
Блуждающие реминисценции…………………………………………... 42 Лица и одежды……………………………………………………………. 45
Роза ветров………………………………………………………………… 49
Баллады о море…………………………………………………………………… 59
Балтийская одиссея………………………………………………………. 60
Морской круг…………………………………………………………….. 65
СЕВЕР
Холодное солнце
Финский залив зимой
Ветер угрюмо гудит, вырываясь из бездны замерзшего залива. Возле берега торчат немые головы ледяных бугров. Между ними свистят и извиваются белесоватые снежные змеи. Серая даль разорвана мертвым светом уходящего солнца. Закат красит тусклыми фиолетовыми пятнами ледяные бугры и отбрасывает от них пугающие тени.
1969 год
Финский залив в марте
Ослепительно белая, ровная снежная поверхность замерзшего моря уходит вдаль. Ее подсвечивает бирюзой сияющий купол неба. Ветра нет. Тишина. Кое-где заметно движутся редкие огненно-красные, синие и черные точки лыжников. Постепенно они исчезают, растворяясь в бесстрастном ледяном царстве.
1969 год
Петербургский вечер
Несмотря на январь, снег неожиданно растаял. Повсюду появились лужи, и в них заблестело редкое солнце. Теплый ветер раскачивает мокрые ветки. По Неве медленно движутся куски грязно-желтого льда. Они целыми грудами скапливаются у мостовых быков, и угрюмые пьяницы, мальчишки да приезжие внимательно их изучают. На дымчато-сером небе резко блестит, отражаясь между льдин, шпиль Петропавловского собора.
Вечереет. На набережной становится холодно, тянет сыростью. Начинается игра теней на декоративно освещенных дворцах, Бирже, Петропавловской крепости. Это красиво. Но после очередной лужи начинаешь думать, что паркет и тахта - это тоже очень приятно.
Дома тепло. Завитые бронзовые канделябры тускло поблескивают. Между ними стоит деревянный резной медведь. Он очень милый, добрый и старый мишка. В глубине комнаты четко тикают каминные часы. Только что они пробили один раз - это значит половина часа. Когда-то они помещались под колпаком, чтобы тиканье было неслышным. Но колпак давно разбился и сейчас их тиканье радует, напоминая забытые времена.
Так тихо бывает не всегда. Иногда шумят соседи. Это неприятный шум. Но есть другой шум - внезапный грохот оттаявшего льда, который вылетает из водосточной трубы. Доносясь сквозь сон, он навевает какие-то смутные образы весны, юга, чего-то далекого и родного.
1970 год
Буера
Я приехал в Лисий Нос в полдень. Пока шел лесной дорогой, было тепло. Местами виднелся тонкий слой сероватого снега со следами лыжни в виде двух желобов, заполненных талой водой. За заборами дач перекликались собаки, но людей нигде не было. Только возле одного дома, неизвестно зачем, стояло несколько пар лыж, и из открытой двери доносились музыка и громкие голоса.
Но вот подул свежий ветер. Вскоре дорога уперлась в дом с высокой мачтой. Деревья стали реже. Берег открылся неожиданно. Сразу за домом начинался лед Финского залива. Солнца не было. Серая ледяная поверхность соединялась на горизонте с блеклым пятнистым небом. Сизые валуны почти обнажились и длинной черной цепочкой хорошо прорисовывали извилистую границу берега.
Несмотря на оттепель и огромные лужи, по льду с ровным гулом бегали буера. Четкие треугольники их парусов стремительно уносились, растворяясь в серой пустоте. Другие, возникая, как призраки, увеличивались с необычайной быстротой. Они подлетали почти к берегу, делали крутой вираж, гремя по поверхности льда, и вновь начинали удаляться.
Один из них остановился, и на лед вылез грузный мужчина в высоких сапогах. Он поманил рукой и без того сбегавшихся к этому месту мальчишек, и компания, ухватившись за выступающие части буера, поволокла его куда-то в сторону. Они остановились возле длинного предмета, укрепленного на двух ящиках. Подойдя ближе, я увидел, что это был буер без мачты, покрытый брезентом.
Остальные буера продолжали свой бег. Но теперь их паруса виднелись только вдалеке. Некоторые останавливались, и от них отделялись черные точки людей. Парусники уходили все дальше, по направлению к Кронштадту. Вскоре они совсем исчезли. Я долго стоял, ожидая, что, может быть, покажется хоть один парус, но серая даль оставалась пустынной.
Когда я оглянулся, вокруг никого не было, а рядом с тем буером, что лежал на ящиках, в том же положении покоился и другой.
1971 год
Концерт
Лишний билет спрашивают уже при выходе из метро. Рядом - гостиница «Европейская». Интурист. Блестящий ряд автомобилей. Возле дверей ресторана стоит группа крикливых иностранцев. Стоят недолго. Мороз загоняет их обратно в гостиницу. Терпеливо стоят на обледенелом тротуаре желающие попасть на концерт. В сумраке расплываются женские лица. Неожиданно одна из женщин вспыхивает в фарах разворачивающегося автомобиля. Острым огоньком сверкнула сережка. Женщина одна. Но ни у кого нет лишнего билета. Очень холодно. Ветер. Чуть улыбающимися, окоченевшими губами она продолжает задавать свой вопрос. Кто-то сочувственно развел руками, а кто-то просто не ответил. Время истекло. Непрерывный поток входящих иссяк, и двери закрыли. Подбегают опоздавшие и те, кому повезло в последние секунды.
Концерт начался. Пора возвращаться домой.
1972 год
Дождь в летнем саду
Блестящие капли бегут по черным стрелам решетки. В дожде скользит солнечный луч. Он касается сияющего шара на шпиле Петропавловского собора и осыпает золотыми блестками чугунные розетки и кисти копий. За торжественной строгостью металла опадают листья. Они венчают головы скульптур и длинными гирляндами струятся по их каменным телам.
Дождь перестает. В высоких сумрачных сводах деревьев открываются яркие голубые просветы. Светлеют бесстрастные лица статуй, зажигаются их венки.
Это - мгновение. Все вновь быстро гаснет. В аллеях сгущаются фиолетовые тени. Статуи с привычной отрешенностью устремляют взор на незыблемый контур чугунной решетки...
1972 год
Ночной трамвай
Старомодный вагон. Он пуст. Вдали сужаются два ряда торчащих лампочек. Две параллельных полосатых скамейки упираются в глухую дверь с синим стеклом. Водителя не видно. Трамвай стучит на стрелках - мигают лампочки. Сквозь желтый пыльный свет блестит четкая конструкция хромированных трубок, за которые некому держаться. Пассажиры давно вышли, и никто не ждет на остановках. За дребезжащими стеклами только темнота и сугробы. Но он открывает двери и ждет. Врывается холодный ветер. Двери захлопываются, трамвай бросается вперед, визжит на крутом повороте и пропадает, петляя по каменным коридорам.
1973 год
«Сотворение мира»
Идет премьера балета. Аншлаг. Среди слабо освещенной позолоты темнеют, усеянные пятнышками лиц, ложи. Часто гремят аплодисменты. Прихотливо скачут диссонансы музыки...
Бог гневался. Черт ходил задом наперед каждое действие. В последнем акте он дошел до того, что спилил себе рога. Бог под ритмичные и тяжелые удары оркестра, несся в белых одеждах, покоряя сцену мощными прыжками. Иногда он останавливался, укоризненно качал головой и грозил пальцем. Черт стыдился. После очередной непристойной позы он уходил за кулисы на цыпочках, крадучись, подобрав свой хвост рукой. Но перед тем, как исчезнуть, неожиданно задирал хвост трубой и становился невозможно вызывающим. Несчастный Адам, этот прародитель всех простаков на свете, был решительно сбит с толку. Вечно сомневающийся, он, наконец, послушал свою, куда более мудрую, подругу. Ухватившись за невероятное подобие яблока (черт, надо думать, украл его с полотна современного живописца), он немедленно впал в грех. Оркестр заиграл притворно мрачно, а засверкавшие молнии были недвусмысленно красными. Ева, торжествуя победу, тотчас утащила Адама из рая. Черт, как известно, остался с носом .
1973 год
Зеленогорск
Медленно наступал вечер. Под деревьями уже темнело, но аллея светла. Холодно блестели осенние цветы. Легкий ветер шевелил бахрому полосатых зонтов пустынного пляжа и покачивал две яхты, стоявшие у причала. Верхушки их мачт, на которых сидели чайки, временами стремились сблизиться. Уходящее солнце окрашивало птиц розовым светом и зажигало красные огоньки в окнах далеких зданий Петербурга. А еще дальше мерцала точка купола Исаакиевского собора. На желтом горизонте громоздились голубые замки. Среди гладких черных камнях расположились чайки. Они перелетали с камня на камень, иногда садились на воду, потом куда-то улетали. Постепенно их становилось все меньше. На мачте оставалась только одна, и она уже не казалась розовой. Небо потемнело. Погасли окна на Васильевском острове, потускнела точка соборного купола. С камней улетали последние чайки. Сидевшая на мачте зашевелилась, покрутила головой и, слетев вниз, сразу исчезла.
Солнце зашло. Все стало серым и расплывчатым. Только цветы светились большими белыми звездами.
1973 год
Воспоминание об осени
Желтое с зеленым, красное с коричневым - это лес. Через узкую тропинку перегнулась тонкая струна молодой березы. По заросшей речке плывут мелкие красные листья. Среди них - один большой желтый. Листья падают редко, плавно скользя в теплом воздухе. Верхушки высоких деревьев качаются. Там - ветер. И оттуда иногда ссыпаются разноцветные шуршащие потоки.
На реке - запруда. Сиреневые камни вперемежку с корягами тянутся на другой берег. В нескольких местах они залиты водой. Там слышен легкий шум, и вьются пенные струйки.
Где-то громко хрустнула ветка, и один раз чуть слышно раздалось «ау». Ответа не было. Настойчиво стучал дятел.
1976 год
Весна на станции
Небо серое и гладкое. Снег талый и грязный. Сквозь холодные капли за стеклом свиваются и разбегаются рельсы, рябят шпалы. Под ногами что-то застучало. Шпалы уже можно считать. Останавливаются и торчат неподвижно голые заборы и голые ветки. За стеклянной дверью тамбура беззвучно шевелит губами нищий и рвет дверную ручку. Наконец открыл. Нервно озираясь вбегают люди. Вползают холод и табачный дым.
На платформу оседает мокрый снег. Лиц нет - только поднятые воротники. Все сгорбилось. Все быстро разбрелось. По ступенькам платформы осторожно спускается женская фигурка. Выбралась на островок среди огромной лужи. Стоит и не знает на что решиться. Приближается автобус. Она оборачивается. Это старуха с сухим, изъеденным лицом. Ей не успеть, не отпрыгнуть. Автобусник улыбается, сигналит и влетает в лужу. Грязь весело льется по спине.
Нищий поздравил с праздником и ушел. Капли за стеклом покатились назад. Заборы исчезли. Только ветки молча тычутся в мокрое небо, ожидая не прилетевших птиц. Весна.
1976 год
На берегу
Сейчас полдень, небо чистое, и море светится.
Здесь говорят не «море» , а «залив», но лучше «море». Залив - слишком определенно, а море - это вообще. Даже океанские берега часто называют морскими.
Оно светится тихим и теплым светом. Это - север, сентябрь. Но юг? Когда-то там тянулась узкая аллея, засыпанная кленовыми листьями. Среди них блестели стекла разбитых фонарей. Сезон кончился. С пляжных зонтиков сняли парусину. По песку бродили редкие фигуры загорающих под мягким осенним солнцем. По осеннему и мягкому песку бродили давно, давно. Наверно, и теперь они там.
Здесь - камни. Круглые, гладкие и даже мягкие. То есть, их приятно гладить, особенно, когда сидишь на их солнечной стороне. Солнце светит в глаза. Валуны красные, впаяны в серебро. Если прищуриться, кажется, что это спины каких-то морских животных. Они тоже неподвижны. Все застыло - то море и это море. И тогда легко совместить эти два берега, и нет разрыва времени. Родной запах водорослей смешался с далеким запахом дыма и легким ароматом цветов шиповника. На валунах белеют и кричат чайки. Сзади, среди сосен, каркнула ворона. Память пришла в движение, что-то сместилось, что-то нужно вспомнить.
Сзади все иначе: валуны серые, поблескивают, вода ярко голубая и уже плещется. Ближе к берегу камни лежат в пушистых гнездах из зеленой травы. Между ними валяются, выброшенные вчерашним прибоем, аккуратные бруски с оранжевыми латинскими буквами...
Теперь вспомнилось. Это что-то с корабля, который ушел в море много лет назад. Это шхуна «Нора Крейна». Она покинула северный порт ранним утром, и ее бушприт указывал единственный просвет в облаках. На носу стоял человек. Шхуна ушла, и облака сошлись над шепотом пенистого следа. Белая дорожка соединила оба моря и разошлась. Горизонт чист и прекрасен.
1976 год
В Царском
Ярко и холодно. Тихо шелестят увядающие сады. В хрустальном воздухе заморожены красные брызги жимолости. Светлые пруды играют вычурным отражением дворца. Шуршащие ковры листьев спускаются по ступеням галереи. Освещенные местами солнцем, они бесконечными арабесками кружат по пустынным аллеям и заканчивают свой путь в коричневых грудах, над которыми курятся душистые дымки - сады приносят осеннюю жертву.
1976 год
Снежные маски
От снежинок рябит в глазах и щекочет лицо. Весь Невский в белую крапинку. Фасады прорисованы белым орнаментом. Стерлась привычная перспектива. Адмиралтейской иглы нет. Звуки приглушены. В белых сетях катятся немые автомобили. Из огромных автобусов высыпаются пестрые финны, расцвечивая струйками мутный поток тротуарной толпы.
Зимний утратил музейную суету и стал жилым и мудрым. Темнеет. Из высоких окон дворца на снег льется живой свет свечей. Мелькнули сани. Полосатые будки заносит снегом. Тяжелой черно-белой громадой высится буйная колесница на арке Главного штаба. Ветер закружил вокруг Александровской колонны гигантский хоровод. Еще темнеет. Хоровод становится быстрее. Среди снега уже можно различить отдельные тени. Они несутся, но их движения плавны и красивы. Они веселы и спокойны. Они не знают, что их нет и страшны в своей беззаботности.
На часах под аркой - двенадцать. Постепенно ветер стихает, и маски начинают исчезать в мокрых и темных парадных. Они возвращаются домой к разбитым и потухшим каминам, и им кажется, что их счастье вечно.
1977 год
Озеро
Жемчужные туманы плавают по стеклянной воде. Четкими рядами застыли сосны.
Тает снег, и щелкают тяжелые капли. Скользко, серо, спокойно.
1977 год
Брошенная комната
В начале лета воскресным утром я отправился в Новую Голландию. Я люблю эту часть Петербурга за строгость и стройность архитектурных форм, за своеобразную зовущую тишину.
Было тепло. В темной воде каналов играло солнце. Повернув очередной раз за угол, я вышел к мало заметному дому. На втором, сравнительно низком, этаже окна были открыты. В одном из них на подоконнике лежал большой кот, а дальше, очевидно за столом, приставленном к подоконнику, сидела углубленная в чтение девушка. В полумраке комнаты виднелись книжные полки, и между ними что-то белое, похожее на бюст или статуэтку... Я остановился. Мне представилось, как должно быть хорошо живется там этому пушистому коту, и как он щурит свои философские глаза на яркие блики в канале. О чем он в это время думает? Неожиданно девушка подняла головку.
- Кот у вас замечательный!
Она улыбнулась и кивнула, охотно соглашаясь.
Идя дальше, я оказался в тупике и вернулся тем же путем. Подходя к окну, я замедлил шаги. Кот переменил позу, а девушки не было. Удаляясь, я несколько раз оглянулся. Я испытывал радость, что видел этот милый уголок чужой жизни, даже мимоходом к нему прикоснулся. Мне было необходимо знать, что это не просто живописная сценка, изображенная художником, или снимок невоскресимого прошлого, а что это есть сейчас, сегодня.
Я уже возвращался домой, продолжая по-прежнему идти вдоль канала. Фасад одного из домов был окружен загородкой и частично снесен.
Был полдень. Припекало. Вдали шел одинокий прохожий.
В оставшейся части этого, тоже двухэтажного, дома были тоже открыты окна. На втором этаже, над парадным навесом, оба окна принадлежали одной комнате. Сквозь разбитую крышу и дыру в потолке туда мягко падали солнечные лучи. Тихая комната с красновато-золотистыми обоями. На потолке сохранилась лепка. Еще живой уголок чьей-то жизни. Но он жил самостоятельно, как-то по инерции. А напротив тоже был канал. И окна смотрели на него почти радостно, обласканные солнцем, не тронутые пока разрушением. Что было тут раньше, и еще, еще раньше? Что видели с высокого потолка причудливые орнаменты? Казалось, комната ждет людей. И мне думалось, что даже после своей смерти она будет жить в том неизвестном новом, что возникает на уровне вот этих двух окон. Я не мог верить в ее бесследное исчезновение. В исчезновение голосов, мыслей, смеха, страданий и далеких событий, которые были здесь и должны оставить в этом пространстве вечную печать.
1977 год
«Гедда Габлер»
Дверь комнаты была открыта в яркий дождь. Я сидел на пороге и читал Ибсена. Бенгальскими огнями горели в дожде хризантемы. Гедда Габлер развлекалась пистолетами отца. «Женщина, в которую вселился дьявол, выходит замуж за филистера» и... стреляет из пистолетов.
Дождь кончился. Я переставил стул ближе к порогу, и на строку упала капля с навеса. Деревья стали туманными. Среди белых цветов поднимался пар. В нем тускло заблестел длинный ствол пистолета. Шлейф красного платья стелется по черному зеркалу фиордов. Длинные глаза темнеют среди слепящей чистоты глетчеров. Она мучительно переживала уродство. И она выстрелила. Небо прояснилось и меркло очищенным. Закат был радостным. Красное растекалось по голубому. Последнее золото зажигало хризантемы и глетчеры. День бесшумно погружался в фиорды.
1977 год
Дороги
Под Псковом
По вечернему небу медленно плывут серые облака. На далеком коричневом мысе спускаются к реке сине-зеленые ели. Лохматые края облаков цепляются за острые верхушки елей. Вода темная, с белыми, матово блестящими разводами. Сумерки сгущаются, не слышно ни одного звука. Все в оцепенении. Кажется, вот-вот начнется древняя славянская сказка.
1969 год
Под Полоцком
Яркий и веселый день. Солнечный свет золотит песчаную дорогу в густом, тихо шумящем лесу. Неожиданно открывается обширная поляна, покрытая пушистой зеленой травой. Посредине лежит большой белый блестящий валун. Поляна отлого спускается к озеру с маленьким островком. Среди елей на нем виднеется изба. Из трубы чуть вьется дымок, и в кустах застыла лодка. А кругом и далеко-далеко - синий, с красноватыми искрами сосен, бесконечный лес.
1969 год
Суздаль
Солнце уже зашло, и под высокой аркой церковных ворот совсем темно. Но, ограниченная черной рамой арки, синяя фарфоровая пластинка неба еще светится. Кажется, что за ней, где-то внизу, горит светильник, и от этого небо наверху сохраняет густой синий цвет, переходящий к земле в теплый, золотисто-зеленый, резко подчеркнутый прямой линией серой крыши. Слева, на фоне синевы, уходит ввысь белоснежный шатровой купол церкви. А рядом с ним, на границе синего и зеленого цветов, сверкает одинокая звезда.
1969 год
Полюдов Камень
Катер повернул, и из-за елей медленно выплыла далекая синяя гора. Вершина ее была плоской, один склон покатым, другой - обрывистым и подрытым.
Таинственный силуэт четко выступал на бледной полосе неба.
В воде плавали розовые облака, перечеркнутые серебряными березами. На берегах торчали светлые скалы, окруженные корявыми деревьями.
Плавный поворот реки закончился. Берега оставались теми же, и облака еще не успели изменить свою форму. Но полоса неба на горизонте была чистой - Полюдов камень исчез.
1974 год
Уральские вершины
Солнце часто прячется, иногда идет короткий дождик. Просветы в облаках золотистыми пятнами скользят по тайге. Среди далеких лесов блестят плоские кольца реки. Длинными волнами тянутся горы. На их вершинах лежат красные каменные короны. Они отделяют темную голубизну гор от матового слоистого неба. Древние короли, носившие эти короны, состарились вместе с горами и умерли.
Горы еще живы и задумчиво хранят красивые символы былого могущества.
1974 год
Дубовые листья
Осенью мы возвращались в Одессу из Прибалтики через Карпаты. Ехали автомобилем сквозь яркие, бесконечно меняющиеся краски. Было настолько красиво, что я все время отвлекался от управления и провожал взглядом очередное живописное место. Небо начинало меркнуть. Пора было искать ночлег. Мы съехали с шоссе и начали взбираться по каменистой дороге среди старых дубов. Здесь не было той яркости, которая только что нас так очаровала. Но темно-коричневый благородный цвет дубовых листьев был прекрасен и вызывал какие-то давние воспоминания. Деревья росли так, что свернуть было некуда, и мы решили остановиться просто на дороге. Судя по тому, что она была обильно усыпана листьями и отсутствовала колея, ею почти не пользовались. Мой спутник, добродушный красавец и толстяк, величайший лгун и несколько меньший женолюб, но товарищ превосходный, тут же, посередине дороги, начал разводить костер. Я принес хворост и, пока он возился с приготовлением еды, решил пройтись дальше по дороге. Я шел медленно, с шумом разбрасывая листья. Неожиданно слева, выше дороги, на склоне открылась полянка. Поднявшись и оглянувшись, я увидел обширную панораму гор. Среди сухой травы лежал ствол дерева. Я сел на него, шуршание моих шагов прекратилось, и сразу наступила необычайная тишина. Птиц не было слышно. Солнце садилось где-то сзади, и отсюда я увидел только угасавшее синее небо. Вокруг стояли дубы и бесшумно роняли листья. Во всем была какая-то законченность.
И тогда я понял. Цвет листьев похож на цвет одного старого интерьера. Солнечные лучи ложатся на пыльный потрескавшийся паркет. Бюро красного дерева с гипсовой копией Родена и коричневый столик с гнутыми ножками стоят по сторонам открытого окна. За высокую спинку кресла зацеплена ручкой из слоновой кости трость. Поздний август. Солнце еще высоко, но уже чувствуется вечер, что-то кончается.
Стало совсем темно. Среди деревьев мелькало пламя далекого костра.
1977 год
Домская церковь в Таллине
Серые стены, грубые и тяжелые. Ряды черных скамей с пюпитрами. Голоса движутся по скамьям и под стенами. Прохладно. На кафедре - белая роза в стакане. На пюпитрах - листки с эстонским текстом - белые лепестки, рассыпанные внизу среди шелеста и слабого света. Вверху клубится темнота и кутает высокие своды. Священник взошел на кафедру. Минута ожидания. Он только в черном, но видна белая полоска воротничка. Шелест стих. Священник говорил ровным звучным голосом. Иногда отворялась толстая дверь, шелест возобновлялся, и головы сдвигались.
Тишина настала резко. Священник молча смотрел перед собой. Дверь опять ушла в темноту, и сквозь отрезанный черный прямоугольник на свет выступали торопливые фигуры. Пауза.
На хорах запела женщина. Голос приник к старым стенам. Он поднялся под своды и зажег светильники. Церковь наполнилась горячим светом радостного экстаза. Пространство заколебалось. Множились огни. И с хоров гремели голоса. Тьма сгорела, и в сияющей высоте зазвенели своды...
Все оглушительно сузилось и потемнело - хоры молчали. Было душно. Качались тени. Что-то происходило. Оказалось, что это опять говорил священник.
1977 год
Встреча на канале
Утро. За белым теплоходом летели белые чайки. А навстречу летел веселый голубой ветер. Он летел из холодной глубины ясного неба и ерошил холодную синюю воду.
Мы прошли Кронштадт и входили в Петровский канал. Напротив показалось судно, уходящее в море. Черный борт, коричневые надстройки. У высокого носа вращались два веретена пены. За транспортом покачивались верхушки двух мачт – буксировали парусник. Мы поравнялись. На буксире шла большая двухмачтовая яхта. Ветер кокетливо играл польским флагом. Парусник проходил прямо под нашим бортом и еще не успел выйти на встречную волну.
Среди темного дерева блестела медь. Двое стояли, подняв головы, приветствуя нас жестами. Третий, в ярко-красном колпаке, лежал на корме, закинув руки за голову, и смотрел в небо. Яхту начало раскачивать. Колпак лежащего иногда почти касался воды, рассыпая в синих струях красные искры.
Мы разошлись. Яхта закрыла буруны транспорта и быстро уменьшалась. Затем суда слились. На черном пятне буксирующего судна качались светлые штрихи мачт, а у воды напоследок вспыхнула красная точка флибустьерского колпака.
Яхта уходила в море.
1977 год
Эхо
Под Одессой
Душистый ночной ветер мягко и тепло дует с моря, чуть шелестя листьями дикого винограда. Где-то трещит сверчок. Луна светит сквозь разрывы туч двумя огромными, почти прозрачными снопами, широко расходящимися в разные стороны. Там, где они встречаются с водой, видны расплывающиеся блестящие пятна.
С большой высоты обрывов хорошо чувствуются черная глубина под ногами, морская даль и бесконечность невидимого неба.
И если прислушаться, то откуда-то, словно с другой планеты, слабо доносятся тревожные и таинственные крики морской сирены.
1969 год
Одесса зимой
(16 станция)
Оранжевые глиняные обрывы, покрытые редкими стеблями прошлогоднего бурьяна, высоко тянутся над шумом зимнего морем. Их бесконечные плавные зигзаги скрываются у горизонта в серых лохмотьях низко висящих туч.
Вот маленький мыс. На нем белеют каменные развалины маяка. Из воды поднимаются бордово-черные скалы. Они врезаются в мутные ледяные волны, порождая высоко взлетающие фонтаны. Иногда слышится тяжелый глухой удар, и в узких щелях скал кипит серебряная пена.
1970 год
Атлантика
(сон)
По синему океану плывут белые айсберги. Плывут бесшумно и незаметно. В голубом небе застыли белые облака. Молча смотрят они вниз на немое движение ледяных гигантов. А между небом и океаном - страшное ослепительное пространство! У него нет цвета, но оно звучит. Это - хорал. В волнах исполинского гимна колеблются очертания облаков и уменьшаются айсберги. Океан опускается еще ниже, а небо поднимается ввысь. Растворяются облака. Льдины становятся маленькими мерцающими звездами, которые постепенно гаснут. Остаются только синее и голубое. Они превращаются в фиолетовое. Звуки сливаются с фиолетовым. Басовые регистры тонут в темнеющей густоте света и превращаются в ночь.
1973 год
Театр
Лицедеи шутили. Лицедеи страдали. Скользили немые слуги в белых масках. В лиловом сумраке слышались звуки лютни. Кто-то кутался в пурпурный плащ, и раскачиваясь, дрожала струна вонзившейся в пол шпаги.
А потом шумно целовались и неслись в танце веселой чередой, сверкая яркими платьями и камзолами, звякая шпорами. Вдруг вспыхнули цветные стекла. Шут сказал свою последнюю очаровательную глупость, и занавес упал.
Все было изыскано фальшиво, умно и чуть грустно.
1973 год
Эхо
Опять пришла весна. Вторая очень жаркая весна в Петербурге за те пять лет, что я здесь живу. И как всегда, появилась неопределенная злая грусть. Раньше она была добрее, потому что надежда осуществить те туманные планы, которые строились, была более реальной. А грусть была тогда потому, что, заглядывая вперед, я всегда вспоминал о прошлом и думал, что когда-нибудь будущее тоже станет прошлым. Вероятно, как и многие, настоящую смену года я ощущаю весной. Теперь, когда стало тепло, начались чужие белые ночи, и через открытое окно слышны громкие веселые голоса в соседней квартире, где тоже открыты окна, становится как-то особенно безнадежно. К тому же с утра опять болела голова, и не помогали никакие таблетки. Сейчас головная боль утихла, но осталась вялость. Лежа на тахте, дотянулся до столика и взял газетную вырезку с отрывком из Бунина эмигрантского периода. Литературность и, опять же, грусть. А в соседней квартире откуда-то вытащили и проигрывают послевоенные фокстроты. Теперь все звенья были на своих местах. Предреволюционная реалистическая изысканность, переходящая в бунинскую Одессу 20-х годов, затем Одесса 44-56 годов с тем особым миром, в котором отражались все события планеты, и который был частично придуман мной, а частично существовал в действительности: потом наша дача на Среднем фонтане, «Дюк», Сабанеев мост...
Когда-то, сидя в спальне за маленьким ломберным столиком, я тоже слышал через открытые балконные двери такие же фокстроты и усиленно мечтал. Дедушка и бабушка были в столовой и не видели, что я давно не делаю уроки. Поэтому мечтал я очень долго. Темнело. Сквозь распускающийся дикий виноград, которым был окутан наш балкон, виднелись освещенные окна двухэтажного дома на противоположной стороне улицы.
Было удивительно мирно и хотелось странствий, странствий, после которых всегда можно вернуться домой.
Теперь у меня нет дома. Есть милые старые вещи, которые я вожу за собой и расставляю в чужих комнатах, на чужих улицах, в чужих городах в тщетной надежде воскресить былое.
1973 год
Литургия оглашенных
День серый, облака бегут. Осень ранняя. Холода наступили. Вчера был дождь. Вся деревня в липкой желтой жиже. На околице островок высоких деревьев. Это деревенское кладбище. Старые березы с потрескавшимися стволами нависают над искривленными железными крестами. По зеленым могилам разбросаны опавшие листья. Здесь все светлое и нарядное, все блестит своим светом.
На краю кладбища стоит красная развалина. Когда-то это была выбеленная кирпичная церковь. Крест на колокольне загнут к земле. От его верхнего луча еще и сейчас свисает проволока. Чья-то рука с силой рвала ее вниз. В селе говорят, прошел слух «крест-то из чистого золота». Не в первый раз сгибается православный крест...
Двери храма широко раскрыты. Но ведь так и положено. Всякий должен найти в храме утешение и убежище. Туда часто и в любое время входили и верно были довольны. Даже оставили веселые подписи на грязных стенах. Теперь для богослужения иконы не нужны. Их давно порубил один шутник привычными к труду, ухватистыми руками. Старухи просили иконы себе - не дал забавник.
А посередине огромный жертвенный курильник. Кто-то поджег пол, и доски медленно тлеют. Дым мягкими клубами тянется через высокое узкое окно наружу.
Мимо кладбища идут люди, молодые. Трое в военной форме. Сегодня воскресенье, и они смеются.
В мертвой церкви на кладбище продолжается богослужение. Служат мертвые священники, да и прихожанам идти близко. Но те, которые идут мимо,. слышат только свой транзистор. И звуки уничтоженных колоколов, которые раскачивает погибший пономарь, не для их ушей.
1974 год
Дом
На закате он розовый с черно-пламенными окнами. Кованые узоры балконов инкрустируют многоэтажный фасад. В дожде они блестят, роняя капли. Снег превращает барочную лепку стен в непонятные готические существа. Эклектика архитектуры смешивается с непостоянством северной погоды.
Внизу стучат коляски. Откидывается подножка. На красном бархате на миг застывает, сверкнувшая черным лаком, дамская туфелька. Падает перчатка. Качнулся шелковый цилиндр.
Закат краснеет. Он пылает кровавым пятном в тонком золотом венце. Тепло. Отворены высокие двери на балкон. Облокотившись на перила, офицер звякает об их завитки шпорой. Шампанское в его бокале отсвечивает кровью. Он медленно пьет и ставит бокал на серебряный поднос. Слуга уходит. Офицер с улыбкой обращается к даме. Из гостиной доносится смех и звуки рояля...
Напротив дома - парк. Между пышными деревьями в зеркале пруда висит вниз головой дом. Он уже серый. Красный закат оставил после себя темноту. В ней слышится рычание автомобилей, и временами звуки разбивающихся стекол, грубые окрики. Потом наступают молчание и чернота. Дом растворяется в пруду, и остается только желтая мигалка светофора на углу утонувшего здания: «Внимание, будьте осторожны!».
1976 год
День в Москве
Утро
Экспресс качнулся и замер. Утро было интересным и лубочным. Против вокзала стоял вокзал. Справа, сквозь многоэтажные кубы по невидимой эстакаде пробиралась далекая электричка. Слева, в асфальтовые объятия проваливался сиреневый проспект. Там, в ритме чарльстона, двигались бесчисленные пестрые пятна. Туманными силуэтами вздымались обелиски высотных зданий.
Такси цвета хаки, огрызаясь избитыми облицовками, попарно бросались в бегущую толпу. Магазины набивались покупателями, а троллейбусы - пассажирами. Плохой язык метался среди выхлопных газов. Повсюду шагал смерд, в иностранной одежде, с дипломом в портфеле «дипломат». Но выдавали спесивая суетливость и липкий настороженный взгляд за дымчатыми стеклами модных очков.
День
После легкого дождя небо очистилось. Мокрые плиты привели в тишину зеленой лужайки перед крыльцом. Здесь стояли три выкупавшихся автомобиля: синий, белый и красный. Черные ветки осыпали их желтыми листьями.
Он отворил дверь и улыбнулся спокойно и приветливо, как если бы последняя встреча состоялась только вчера. Крышка старого Блютнера была поднята. На диване, покрытом блеклым покрывалом, в беспорядке лежали нотные тетради. «Покрывало - чтобы покрыть» - сказал он много лет назад об этом же диване, который служил постелью для гостей, и остался однажды не убранным. Показалось смешно, и он расхохотался, потирая ладони. И стал уверять, что композитором может сделаться любой, обучаясь по его системе. Потом на улице строил «рожу». Это значило, что все очень хорошо.
Он сел за рояль, вспоминая давно написанное им. Дни медленно потекли назад.
Балкон был открыт. Из автомобилей остался только белый. Листья на его крыше казались золотым шитьем. «Багульник горит...». Тогда эту его вещь играла женщина в зеленом капоте с длинными кистями. Играла далеко отсюда, на другом Блютнере, в старинном доме и тихо напевала. Коричневый амур держал над роялем светящийся шар. Нужно было отплывать в Севастополь. Стояла зима. Из гавани доносились гудки судов. «Багульник горит...».
Сейчас он писал какую-то оперу, но что-то у него не получалось.
Вечер
Улицы освещались теплыми сумерками. Все становилось фиолетово-расплывчатым. Вспыхивали первые окна: узкое с полукруглым верхом, большое квадратное, затем два на мансарде. Час иллюзий. Пешеходы не торопились. Машины по Кузнецкому мосту не ездят, и можно брести посередине мостовой в фосфорящемся потоке вывесок, людей, витрин. Легкие колебания доносили из прошлого малиновый перезвон. В переулке раздалось что-то похожее на цокот копыт. Свернуть туда? Звук увлекал дальше. В синих садах мерцали особняки. За стройными решетками забора светились высокие окна. Внутри поблескивала бронза. Белые колонны, желтая стена. Ампир. Это не просто архитектурный стиль. Это попытка возродить триумф римских орлов. Это обреченность сверкающего строя кавалергардов и хрупкая пышность умерших балов.
Синева сгустилась. Небо было безоблачным, но свет звезд растворялся в уличных фонарях.
1976 год
Старые автомобили