Советский маскхалат ни от холода, ни от ветра не спасал, влагу пропускал отлично, да к тому же в нем было легко запутаться, особенно если ползти по-пластунски.

Что касается обуви, то финские солдаты были снабжены кожаными сапогами на резиновой подошве и с мехом внутри, а бойцы «летучих отрядов» — пьексами, финскими национальными лыжными сапогами с крючками на носу, хорошо держащими лыжные крепления.

В ушанках и шерстяных подшлемниках финны также не испытывали недостатка, так же как, впрочем, и в свитерах, лыжных брюках и меховых безрукавках. У Красной Армии, особенно в первый месяц войны, не хватало не только телогреек и полушубков, но даже валенок и шапок-ушанок.

В 40-градусный мороз среднестатистический красноармеец был одет в становившуюся от мороза «жестяной» шинель, кирзовые или фетровые сапоги-бурки, не спасавшие от холода, сколько бы на ногу ни было намотано портянок. Экипировку завершала буденновка — небезызвестный островерхий головной убор, также не дававший необходимого тепла.

А в результате весь декабрь ушел у Красной Армии на бесплодные лобовые атаки, сопровождавшиеся немалыми потерями. Советские санинструкторы из-за недостатка санитарных носилок вынуждены были, вынося с поля боя раненых и обмороженных, просовывать лыжи в рукава шинелей, как раз и служивших «ложем» носилок.

Такой ход событий вполне устраивал маршала Карла Маннергейма, которому было просто необходимо любой ценой выиграть как можно больше времени. По поводу победы финской армии в той войне он не испытывал никаких иллюзий, прекрасно понимая, что когда речь шла о престиже РККА и Советского Союза в целом, Сталин не остановится перед любыми потерями, лишь бы стереть в порошок финскую оборону.

Маннергейм мог рассчитывать только на обещанную ему англичанами и французами высадку в Петсамо 150-тысячного экспедиционного корпуса и военную поддержку в войне с Советским Союзом крупных европейских держав. При этом он знал, что решение уже принято, но военно-бюрократические машины Англии и Франции, судя по всему, явно пробуксовывали. Впрочем, не менее отчетливо он понимал и то, что если РККА не изменит свою тактику, то финны смогут продержаться еще довольно долго, тем более что наступивший 1940 год принес им ряд действительно крупных побед. Одержать их удалось не на Карельском перешейке, а совсем на другом фронте — севернее Ладожского озера, где советское командование попыталось организовать наступление на центральные районы Суоми и перерезать коммуникации, связывающие Финляндию со Швецией.

С советской стороны в деле защиты «гусениц» от засад прекрасно проявили себя огнеметы «ОФ-120», устанавливаемые в том числе и на танки. Такой танк назывался ХТ-26, или химический танк (иногда их называли еще ОТ, то есть огнеметный танк). Такие машины стали главной защитой от засад. Дело в том, что финны предпочитали располагаться недалеко от дорог, отдавая предпочтение стрельбе в упор, а огнеметы «ОФ-120» выбрасывали горючую смесь керосина и мазута на 100—120 метров, что было вполне достаточно для достижения цели. В таких случаях финны предпочитали ретироваться, причем как можно быстрее, так как долговременный бой не соответствовал тактике молниеносного удара из засады.

В конце 1939 года Сталин приказал прекратить неподготовленные лобовые атаки на Карельском перешейке и взять оперативную паузу для подготовки эффективных действий по прорыву «линии Маннергейма». В начале января 1940-го состоялось специальное заседание Политбюро, посвященное ситуации на фронте. На нем Сталин высказал свое крайнее неудовольствие действиями высшего военного командования и выразил надежду на то, что действенный план разгрома финской армии будет, наконец, разработан, а главное, быстро осуществлен. Нарком обороны К.Е. Ворошилов и начальник Генштаба Б.М. Шапошников, прекрасно осознав, что права на еще одну ошибку у них нет, сумели-таки оперативно найти из сложившейся ситуации правильный выход.

7 января 1940 года на Карельском перешейке был создан Северо-Западный фронт, во главе которого встал командарм 1-го ранга С.К. Тимошенко. В его состав вошли 7-я армия К.А. Мерецкова и только что образованная 13-я армия комкора В.Д. Грендаля. Обе армии были существенно усилены артиллерией, танками и авиацией, переброшенными из Киевского и Западного особых военных округов. А севернее Ладожского озера была образована еще одна новая, 15-я, армия.

3 февраля 1940 года Ставка Главного Военного Совета Красной Армии утвердила план операции по прорыву «линии Маннергейма». Весь январь войска проводили интенсивные учения с отработкой способов уничтожения опорных пунктов финской обороны. Параллельно проводились интенсивная разведка и аэрофотосъемка финских укреплений, и к началу февраля у советского командования, наконец, появилась достоверная информация о состоянии финской обороны. Только на Карельском перешейке численность советских войск увеличилась почти в 3 раза и составила 460 тыс. человек против 150 тыс. финнов. А главное, что теперь никто не собирался бросать на доты цепи красноармейцев с «трехлинейками» наперевес.

11 февраля 1940 года на Карельском перешейке началось общее наступление советских войск. Артиллерийская подготовка длилась практически без перерыва 2 часа 20 минут, в результате чего передний край финской обороны был просто «сметен», и солдаты едва ли не в первый раз почувствовали себя абсолютно деморализованными. Когда же в атаку двинулись советская пехота и танки, наши артиллеристы применили еще одну новинку — так называемый «огневой вал», под прикрытием которого наступали войска. Этот прием требовал предельно слаженного взаимодействия между всеми родами войск, и недаром в годы Великой Отечественной войны именно он стал у советских артиллеристов излюбленным. Все эти абсолютно новые и неожиданные действия РККА, безусловно, сбили финнов с толку, но тем не менее не помешали им отчаянно сопротивляться. Хотя в ночь с 16 на 17 февраля был момент, когда маршал Маннергейм отдал приказ на частичный отход войск на вторую полосу обороны.

В боях 27—30 декабря 1939 года в районе Суомуссалми финны «разрезали» на несколько частей двигавшуюся по дороге и сильно растянувшуюся 163-ю усиленную стрелковую дивизию, «прижали» ее к озеру Клантаярви и фактически уничтожили. Потери советских войск составили более 6 тысяч человек, более 100 орудий, 42 танка, около 250 автомашин. Вырваться удалось совсем немногим.

На помощь 163-й стрелковой дивизии была брошена 44-я, но и она в боях 1—7 января 1940-го была точно так же разгромлена, потеряв 7 тысяч человек, 90 орудий, 43 танка и 200 грузовиков. Общие потери наших войск у Суомуссалми составили 27 тысяч убитыми, ранеными и обмороженными. Финны потеряли 900 человек убитыми и 1 800 ранеными. На этом участке РККА не наступала до самого конца войны.

В конце января 1940-го финнам удалось окружить еще и 54-ю стрелковую дивизию, но она отчаянно сопротивлялась и, находясь в «котле» 45 суток, так и не дала себя уничтожить. Все эти дивизии входили в состав 9-й армии, соседней 8-й, дислоцированной в районе Толвоярви, досталось не меньше. В боях, проходивших с 12 по 24 декабря, финны окружили 139-ю и 75-ю стрелковые дивизии. Вырваться из «котла» им удалось с неимоверным трудом, оставив при этом на поле боя 90 танков и около 40 орудий.

Но и на этом неудачи РККА севернее Ладожского озера и в Карелии не закончились. В районе Уомаа — Лаваярви были окружены и почти уничтожены 18-я стрелковая дивизия и 34-я танковая бригада. Потери составили 13 тысяч человек, 132 танка и более 100 орудий. Лишь единицы в условиях голода и холода сумели продержаться в окружении до конца войны.

Основную роль в прорыве «линии Маннергейма» сыграла артиллерия. Для этого были сформированы специальные группы артиллерии разрушения для стрельбы по дотам прямой наводкой из орудий калибра 203—280 мм, дзоты «взяли на себя» орудия калибра 152 мм, проволочные заграждения — 76-миллиметровые пушки, а противотанковые надолбы — 45-миллиметровые пушки. Артиллерии активно помогали особые группы саперов. Для эффективных действий против дотов были сформированы специальные штурмовые отряды, в состав которых входили взвод пехоты, минометы, два орудия, пулеметный взвод, несколько огнеметчиков и три танка. Эти группы должны были действовать в так называемом первом эшелоне наступления.

После перегруппировки 7-я и 13-я армии 28 февраля вновь перешли в наступление, и к 5 марта бои завязались уже на подступах к Выборгу. Маннергейм принял решение ввести в бой свой последний крупный резерв — 23-ю пехотную дивизию и тут же доложил правительству о наступившем пределе возможностей вверенной ему армии. В докладе он также настойчиво рекомендовал правительству своей страны безотлагательно начать переговоры с советской стороной о прекращении боевых действий. Финляндское же правительство к тому моменту все еще не избавилось от иллюзий по поводу высадки англо-французского экспедиционного корпуса, хотя шведское правительство, во избежание втягивания своего государства в войну, в категорической форме отказалось предоставить свою территорию для прохода каких бы то ни было войск и, в свою очередь, также рекомендовало финским соседям побыстрее заключить мир. Наконец, 6 марта 1940 года финляндское правительство срочно отправило в Москву делегацию во главе с премьер-министром Р. Рюти для ведения мирных переговоров, занявших 4 дня.

К этому моменту остатки финских частей удержать фронт были уже не в состоянии, и все же Выборг решили отстаивать любой ценой. С 11 по 13 марта усиленная 7-я стрелковая дивизия РККА совместно с танковым батальоном пыталась овладеть городом, который защищал один-единственный пехотный полк финнов. В результате советским войскам удалось захватить лишь южную и юго-восточную части города, но вся центральная его часть по-прежнему оставалась за финнами. Приказ Сталина — взять Выборг к моменту окончания мирных переговоров — выполнен не был. А 13 марта в 12 часов пополудни боевые действия были прекращены. Финляндское правительство приняло все советские условия.

Согласно подписанному 12 марта Договору и протоколам к нему к Советскому Союзу отходил весь Карельский перешеек, включая Выборг, а также район севернее Ладожского озера вместе с городом Сортавала. Кроме того, Советский Союз на 30 лет получил в аренду полуостров Ханко для того, чтобы создать на нем военно-морскую базу Балтфлота. Таким образом, граница на 150 км была отодвинута от Ленинграда, а Финляндия лишилась всех своих оборонительных сооружений и стала практически беззащитной. И в то же время главного итога Советскому Союзу достичь не удалось: Финляндия так и не была присоединена.

В ноябре 1940-го советская делегация на берлинских переговорах в соответствии с протоколами Пакта Молотова — Риббентропа вновь потребовала для себя карт-бланш на присоединение Финляндии, но получила категорический отказ. И это было вполне естественно — социалистическая Финляндия в планы Гитлера никак не входила. Она нужна была ему в качестве союзницы, и в скором времени он ее получил.

«А.Т. Твардовский в 1943 году так написал об этой войне:

«Среди большой войны жестокой,
С чего — ума не приложу, —
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький лежу».

«Победа» эта далась нашей стране столь дорого, что лишний раз о ней не хотел вспоминать никто — ни официальные лица, ни ее участники.

Максим Моргунов

Выбор Арсеньева

Живописные горные хребты Сихотэ-Алиня, как и все территории, называвшиеся в былые времена Южно-Уссурийским краем, официально вошли в состав Российской империи довольно поздно — лишь в середине XIX века. А спустя еще некоторое время эти места приобрели не только известность, но и некий романтический ореол благодаря такой незаурядной личности, как Владимир Арсеньев.

Еще в середине XVII века на дикие, не тронутые цивилизацией земли Приамурья пришли первые казачьи отряды, делавшие неоднократные попытки закрепить эти территории за Россией. Но подобное соседство не слишком привлекало правителей циньского Китая. Хотя казаки, в 1665 году отстроившие хорошо укрепленный Албазинский острог, доставляли китайцам немало хлопот. Но после целой серии военных столкновений и последовавших за ними поражений Россия вынуждена была в 1689 году подписать унизительный для нее Нерчинский договор с Китаем. Унизительным он стал потому, что Российская империя по его итогам отказывалась от своих владений в Приамурье, а это обстоятельство блокировало столь необходимый выход к Тихому океану. Лишь почти 2 столетия спустя окрепшее государство вновь смогло послать свою экспедицию в эти отдаленные края. В итоге 1 августа 1850 года в устье Амура было основано новое российское поселение, получившее название Николаевский пост, над которым взвился государственный флаг империи. «...Весь Приамурский край до корейской границы с островом Сахалин составляет российские владения» — эти слова Геннадия Ивановича Невельского формально закрепили за Россией территорию современного Приморья. Однако понадобилось еще 8 лет, чтобы генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев подписал с Китаем Айгунский трактат, по которому эти земли «впредь, до определения по сим местам границы между двумя государствами как доныне да будут в совместном владении Дайцинского и Российского государства».

Определение государственной границы по новому Пекинскому договору положило начало заселению этих земель российскими подданными. Южно-Уссурийский край вошел сначала в состав Восточно-Сибирского губернаторства, а с 1884-го — Приамурского генерал-губернаторства. По закону от 26 марта 1861 года эти скудно населенные территории были объявлены открытыми для заселения лицами всех сословий. Так началась история освоения и изучения Приморья. Среди тех, кого эти новые земли притягивали своей неизведанностью, был и 28-летний поручик Владимир Клавдиевич Арсеньев. Еще будучи юнкером Петербургского пехотного училища, он с увлечением слушал географические лекции, которые читал Михаил Ефимович Грум-Гржимайло, брат известного исследователя Средней Азии. Не исключено, что именно они и вызвали живейший интерес Арсеньева к малоизученной, а потому загадочной Дальневосточной земле.

В мае 1900 года, после многочисленных рапортов, Арсеньев наконец был переведен из польского городка Ломжи, где он прослужил 4 года, в 1-й Владивостокский крепостной пехотный полк. Еще долгих 3 месяца ему пришлось добираться до северной части бухты Золотой Рог, где находился Владивосток.

Первое время Арсеньев часто ходил на охоту и увлеченно исследовал природу уссурийской тайги, затем вступил в Общество изучения Амурского края — филиал Русского географического общества, основанный в 1885 году. Но не одна лишь природа привлекала его пристальное внимание — он охотно общался с коренным населением и изучал его. Все свое свободное время Владимир Клавдиевич посвящал сбору редкой информации по истории, этнографии и природе края, первые же свои экспедиции по этим местам он совершал во время отпуска. Одна из них запомнилась Арсеньеву навсегда. Именно во время этой экспедиции он встретил человека, забыть которого ему было уже не суждено. Вот описание, приведенное Арсеньевым в его знаменитой книге: «У нашего огня стоял пожилой человек невысокого роста, приземистый, с выпуклой грудью, несколько кривоногий. Его плоское лицо было покрыто загаром, а складки у глаз, на лбу и щеках красноречиво говорили, что ему лет около 50. Небольшие каштанового цвета редкие усы, редкая в несколько волосков борода, выдающиеся скулы у глаз изобличали в нем гольда».

Новый знакомый по имени Дерсу Узала (Дерчу из рода Очжал) произвел на Арсеньева столь сильное впечатление, что он предложил ему присоединиться к его спутникам. Предчувствие того, что этот опытный охотник, знающий тайгу, как самого себя, принесет экспедиции огромную пользу, не обмануло исследователя. Впоследствии он писал: «Путешествуя с Дерсу и приглядываясь к его приемам, я неоднократно поражался, до какой степени были развиты в нем эти способности. Гольд (нанаец) положительно читал следы, как книгу, и в строгой последовательности восстанавливал все события. Трудно перечислить все те услуги, которые этот человек оказал мне и моим спутникам. Не раз рискуя своей жизнью, он смело бросался на выручку погибающему, и многие обязаны ему жизнью, в том числе и я лично». Прошло несколько лет службы, прежде чем поражение в войне с Японией заставило российское правительство пересмотреть свои дальневосточные позиции.

В декабре 1905-го Арсеньев был переведен в Хабаровск, а спустя полгода в составе военной исследовательской партии он, ставший уже штабс-капитаном, отправился в первое свое путешествие по горным хребтам неизведанного и загадочного Сихотэ-Алиня. В те времена у этих гор существовало несколько разных наименований: русские именовали их Проходным Рубцом, китайцы называли их Сихота-Линь, или Перевал Западных больших рек.

Целью того похода был сбор подробного топографического материала, способного пригодиться армии в случае новой войны с Японией. Минуя горные проходы Сихотэ-Алиня, Арсеньев со спутниками добирался до побережья Японского моря, где находился Порт-Ольга.

В своем путевом дневнике Владимир Клавдиевич записывал и анализировал всю собранную экспедицией информацию как с промышленной, так и с военной точек зрения, систематизируя неоценимые сведения, которые могли бы иметь огромное значение для потенциальной колонизации этих земель. Он наносил на карты названия рек на двух языках: русском и китайском, отмечал особенности их течения, ширину и глубину. Возможно, именно благодаря выработанной за годы привычке вести подробный дневник Россия и обязана появлению в лице Арсеньева столь талантливого писателя. Очевидно, что обязанности, которые он исполнял по долгу службы, только способствовали тому, что он полюбил эти края навсегда. Горы Сихотэ-Алиня стали для него тем местом, куда он не единожды возвращался с последующими экспедициями, каждый раз скрупулезно собирая все новые сведения и все более и более проникая в скрытые тайны здешней природы. Именно этим, любимым им местам он посвятил одну из своих книг — «В горах Сихотэ-Алиня», которая в 1937 году была опубликована впервые, уже 7 лет спустя после его смерти.

В той экспедиции Арсеньеву очень не хватало опыта и мудрости Дерсу Узала, а потому в следующую — в «сердце Зауссурийского края» — они отправились вместе. И пережить им пришлось немало: спасались от мошки, голодали, мерзли по ночам, спали под проливным дождем. А потому нелепая смерть друга от руки беглого каторжника на станции Корфовская весной 1908 года поразила Арсеньева в самое сердце. И этой потере суждено было в его жизни стать не единственной. Более того, она, по сути, открыла целую цепь трагических событий, которые в недалеком будущем принесли Арсеньеву немало горя, фатально преследуя его даже после смерти...

После того как тело Дерсу Узала было предано земле, прошло немного времени, и штабс-капитан отправился в очередную экспедицию — на север Уссурийского края. Маршрут ее проходил по реке Бикин, по побережью Японского моря от залива Рында до устья реки Кабанья. Проведя в походах большую часть жизни, Арсеньев пытался серьезно анализировать их подготовительный этап, стараясь учесть любую мелочь, играющую порой в жизни путешественника неожиданно важную роль: «Что значит путешествие, в чем заключается работа исследователя? К сожалению, для этого какого-нибудь катехизиса дать нельзя. Многое зависит от личности самого путешественника и от того, насколько он подготовлен к такого рода деятельности.» Задумывался он и о том, каким должен быть он сам: «К путешественнику предъявляются следующие требования: он должен уметь организовать экспедицию и исполнить все подготовительные работы на месте еще задолго до выступления; должен уметь собрать коллекции; уметь вести дневник; знать, на что обратить внимание; отличить от рухляди; уметь доставить коллекции и обработать собранные материалы».

Летом 1908 года Арсеньев отправился в третью свою экспедицию по Сихотэ-Алиню. Ему предстояло пройти вверх по Анюю, подняться на Сихотэ-Алинь и по реке на восточном склоне хребта спуститься к морю. Однако команду крайне подвела карта, на которой хребты и реки были нанесены неправильно. В итоге экспедиция едва было не погибла от голода, и если бы не вовремя подоспевшая помощь, все могло завершиться крайне плачевно.

В апреле 1911 года Арсеньев получил место в Уссурийской межевой партии Переселенческого управления, землеустройства и земледелия. Несмотря на эту вполне гражданскую должность, за ним сохранилось военное звание. Благодаря новой должности у него появилась возможность как можно больше времени уделять научной работе. В 1912-м, обобщая огромный материал о природе и людях, населявших Уссурийский край, он опубликовал «Краткий военно-географический и военно-статистический очерк Уссурийского края».

Первая мировая настигла Арсеньева в самом начале 1917 года. Будучи уже в чине подполковника, Арсеньев получил назначение в 13-й Сибирский стрелковый запасной полк, а несколько месяцев спустя был отправлен на фронт. Но благодаря усилиям друзей принять участие в боевых действиях ему так и не пришлось. Даже трагические события, обрушившиеся на Россию, не смогли охладить его исследовательского пыла. В сентябре того же года Арсеньев начал готовить поход в район реки Тунгуски. В этой экспедиции он, как всегда неутомимо, работает, собирая редкий этнографический материал, изучая сказания коренного населения. В ноябре он отправился в следующую — по горной стране Янг де Янге. Там он собрал обширнейший научный материал, но рукопись книги, посвященной всем его наблюдениям и открытиям, была безнадежно утеряна. Вернувшись в феврале 1918-го в Хабаровск, Арсеньев узнал об очередной революции. А так как постоянная смена власти представляла для его исследовательской работы реальную угрозу, то он, чтобы спасти свой архив, уезжает в домик у станции Корфовская и там закапывает в землю бесценный научный материал. Чтобы скрыться от творившейся вокруг неразберихи, Арсеньев решил принять участие в Камчатской экспедиции, которая была организована правительством Приморья. После тяжелого плавания на грязном пароходике, да еще вместе с самой разношерстной командой, он летом 1918 года добрался до Петропавловска-Камчатского. В этом небольшом городке с деревянными домишками он получил назначение на пост начальника по делам переселенцев, а спустя некоторое время Арсеньев отправился исследовать долину реки Камчатки.

Осенью 1918-го Арсеньев, возвратясь во Владивосток, был томим какими-то тяжелыми предчувствиями. И они не замедлили подтвердиться — он узнал о той трагической участи, которая постигла его отца, сестру и братьев, живших на Украине. Все они были убиты местными крестьянами-мародерами из-за кучки столового серебра. Потеря самых близких и дорогих ему людей стала для него тяжелейшим ударом... В те годы любое путешествие превращалось в крайне опасное предприятие, так как именно тогда человек представлял из себя, как правило, гораздо более непредсказуемую и разрушительную стихию, чем, например, природные катаклизмы. Летом 1922 года Владимиру Клавдиевичу пришлось испытать это на себе. Незадолго до отправления в очередную экспедицию он получил назначение на должность инспектора Гижигинского района и по долгу службы отправился в очередное плавание. Когда судно достигло Тауйской губы и Арсеньев со спутниками высадился на берег, наверное, впервые за долгие годы путешествий его сердце сжалось от тоски — он почувствовал себя отрезанным от целого мира. Преодолевая эти изматывающие душу ощущения, он в течение нескольких дней вместе со спутниками составлял карту местности, но его взгляд был постоянно устремлен на горизонт: не покажется ли там шхуна «Пенжина», на которой он так рассчитывал продолжить плавание. Спустя некоторое время к берегу пристала шхуна, от экипажа которой Арсеньев узнал, что «Пенжина» была временно захвачена атаманом Бочкаревым, но теперь уже освобождена и скоро наконец прибудет к месту назначения. Радость от ее ожидания и прихода оказалась недолгой — «Пенжина» попала в сильный шторм. После нескольких остановок судно прибыло в Гижигинский залив, где Арсеньев и его спутники узнали от японцев о том, что только случайность помешала атаману Бочкареву вновь напасть на судно, а потому капитан принял решение выйти в море. После чего на смену людям пришла разъярившаяся стихия. В Охотском море поднялся сильнейший шторм, Арсеньев впоследствии описывал его как не менее чем 10-балльный. Казалось, гибель неминуема, но Арсеньеву удалось благополучно возвратиться во Владивосток. Но это не принесло ему долгожданного спокойствия. В октябре 1922-го город покидали остатки Белой армии. И тут Арсеньеву пришлось сделать в своей жизни решающий выбор. Перед ним стояла тяжелая задача — либо оставить Россию навсегда, а значит, поставить крест и на деле всей своей жизни, и уехать в Японию, либо остаться и продолжать сотрудничать с новой властью. Он выбрал Россию, так как просто не мыслил себя вне родины. Хотя не исключено, что впоследствии ему пришлось не раз пожалеть о принятом решении... Новая власть на первых порах охотно использовала опыт исследователя, он даже получил должность заведующего подотделом охраны и надзора отдела рыболовства Дальневосточного управления рыболовства и охоты, рыбной и пушной промышленности (Дальрыбохота). Арсеньеву довелось предпринять еще одно путешествие на Камчатку и на Командорские острова, где он совершил восхождение на знаменитый Авачинский вулкан. При этом он не прекращал отстаивать интересы Общества по изучению Амурского края, в музее которого Владимир Клавдиевич заведовал этнографическим отделом. Тут ему пришлось столкнуться и с интригами, и с клеветой.

Весной 1926-го Арсеньев с группой ученых обследовал притоки Амура, но ему становилось все сложнее находить общий язык со спутниками. И в результате после своего возвращения в Хабаровск он получил вызов в ОГПУ, причиной которого стал поступивший на него донос с обвинениями в антисоветской агитации. После унизительных для него объяснений он был, как ни странно, отпущен, но напряженность между ним и властями только усилилась. Год спустя в последнем путешествии из Совгавани в Хабаровск его охватило чувство безысходности и страшного одиночества. Большинство его друзей были либо мертвы, либо покинули родину, а ко многим из окружавших его людей он не испытывал доверия.

Спустя три года, 4 сентября 1930-го, знаменитый путешественник, простудившийся во время инспекционной поездки по низовьям Амура, умер... Бог избавил его от самого страшного: ему не пришлось узнать, что его жена Маргарита Николаевна была расстреляна в 1938 году «за шпионаж и вредительство», а дочь Наталья долгие годы провела в лагерях.

Несмотря на то что многие рукописи Арсеньева бесследно исчезли, его вклад в изучение Уссурийского края трудно переоценить. Он останется в памяти потомков не только как большой ученый и неутомимый путешественник, но и как талантливый писатель, завещавший нам целое учение о гармоничном сосуществовании Человека и Природы.

Николай Андреев

Месть Посейдона

Однажды Посейдон, бог морских глубин, послал Миносу белого красавца-быка, чтобы тот принес его в жертву. Минос же нарушил обет, данный своему покровителю, и тогда рассерженный Посейдон околдовал жену Миноса Пасифаю, заставив ее влюбиться в злополучного быка. Плод роковой и порочной страсти — Минотавр, получеловек, полубык, — стал проклятьем и позором царя Миноса. Желая спрятать Минотавра от глаз людских, Минос поручил Дедалу, знаменитому афинскому мастеру, жившему на Крите в изгнании, построить дворец со сложнейшими переходами, известный нам как Лабиринт...

В 1900 году 48-летний англичанин Артур Эванс начал раскопки на острове Крит. Гораздо больше, чем доводы науки, бывшего корреспондента газеты «Манчестер Гардиан» воодушевляли герои греческих мифов и строки из «Одиссеи»: «Остров есть Крит посреди виноцветного моря прекрасный... Разные слышатся там языки: там находишь пеласгов, в городе Кноссе живущих... Там уж царем был Минос...». Гомер однажды уже помог археологии: Генрих Шлиман, воспользовавшись «Илиадой» как «путеводителем», сумел раскопать Трою и Микены. Эванс жаждал повторить его успех на Крите. Конечно, никто тогда не мог предположить, что под толстым слоем выжженной солнцем земли лежат руины древнейшей в Европе цивилизации. Эванс назвал ее «минойской» в честь легендарного Миноса. После сенсационных раскопок на Крите мифы не обрели плоть и кровь, как, возможно, хотелось Эвансу. Но многое в них перестало казаться только литературной случайностью. Например, то, что Зевс — отец богов и людей — родился на Крите, воспринимается теперь как вполне закономерное событие.

...Зевс, как известно, был сыном богини Земли Реи и бога Неба Крона. В соответствии с предсказанием Крон должен был погибнуть от руки собственного сына, и чтобы обезопасить себя от посягательств бессмертных наследников, он глотал их по мере появления на свет и хранил в своем животе. Рея была безутешна, и, когда подошел срок рожать последнего сына, она укрылась на Крите, где и родила Зевса. А чтобы папаша ничего не заподозрил, ему подсунули запеленутый камень. Зевса прятали в двух пещерах — Дикте и Ида (в обеих археологи обнаружили крупные минойские святилища). Крон пребывал в неведении, пока однажды подросший и возмужавший Зевс не явился к нему и не исполнил предсказание. Поверженный Крон изрыгнул всех проглоченных братьев и сестер Зевса, в том числе Посейдона и Геру. Впоследствии именно на Крит, к родным пещерам, Зевс привез похищенную финикийскую царевну Европу, которая родила ему здесь трех сыновей: Радаманта, Сарпедона и Миноса — мудрейшего из всех царей Крита...

Эванс не был первым, кто пытался отыскать Кносс. Лет за 20 до него археолог-любитель Минос Калокэринос заложил несколько глубоких траншей в 5 километрах от Кандии (ныне — Ираклион). Именно здесь, на Целепи Кефала, что в переводе означает «Холм Господина», критские предания размещали Кносс. В толще земли обозначились контуры громадного сооружения. Найденные в земле предметы Калокэринос хранил в здании британского консульства в Кандии, где он работал переводчиком. Коллекция удачливого грека привлекла внимание археологов, но, заметив возросший интерес к раскопкам, турецкие хозяева Кносса резко подняли цену на землю — все работы пришлось прервать на неопределенный срок.

В 1886 году на Крит прибыл увенчанный мировой славой 63-летний Шлиман. Амбициозный археолог, нанесший своими непрофессиональными раскопками непоправимый ущерб Трое и Микенам, желал совершить очередное открытие. Денег у Шлимана было предостаточно, и он немедленно заключил договор о покупке территории Кносса, включая все, что на ней находилось. Однако, пересчитав оливковые деревья, росшие на уже почти принадлежавшей ему земле, неожиданно обнаружил, что их втрое меньше, чем положено по договору. Взбешенный тем, что его — Шлимана! — надувают, археолог расторг сделку с турками.

Эванс приехал на Крит в 1894-м, будучи уже не просто увлеченным археологией иностранцем, но опытным историком и журналистом, прошедшим на Балканах жестокую школу общения с турецкими властями. Как и Шлиман, он познакомился с коллекцией Калокэриноса (спустя 4 года вся она сгорела вместе с британским консульством); на миниатюрных халцедоновых печатях близорукие глаза Эванса различали значки ранее нигде не встречавшегося письма.

Опасное для археологии нетерпение начало сжигать Эванса, он даже купил клочок Кносса, чтобы сохранить за собой право на будущие раскопки, однако всерьез приступить к работе смог только через 6 лет, когда Крит получил автономию и греческий общественный деятель Джозеф Нацидакис помог Эвансу приобрести Кносс за 122 000 пиастров.

Честолюбивые замыслы мешали Артуру Эвансу сосредоточиться на научных изысканиях. Ему не терпелось предъявить миру свое открытие — Лабиринт, который он сразу назвал «Дворцом Миноса», находясь, как и многие, под гипнотическим влиянием мифа.

Лабиринт раскапывался с головокружительной для археологии скоростью. Десятки тысяч найденных предметов лежали на складах — разобраться со всеми этими сокровищами у Эванса так и недостало ни времени, ни сил. За последующие десятилетия большинство находок исчезло, на оставшихся крысы и насекомые съели этикетки, но в годы раскопок Эванс мало думал о будущем: им владело вдохновение. К его чести, надо сказать, что он не вывозил сделанные находки за пределы Греции: бесценные шедевры древнего искусства остались в музеях Крита и Афин. Не чуждый тщеславия и эпикурейского образа жизни, Эванс тем не менее тратил громадные личные средства на расширение и благоустройство раскопок, пытаясь соединить в Кноссе археологическую ценность с туристической привлекательностью. Он умер в 1935-м, в почтенном возрасте, завершив фундаментальный 4-томный труд «Дворец Миноса» и предъявив человечеству удивительную культуру, которую собственноручно извлек из исторического небытия.

Реальный облик Дворца-Лабиринта вполне оправдывал тот миф, который сложился вокруг него. Это было колоссальное сооружение общей площадью 22 тыс. м2, имевшее как минимум 5—6 надземных уровней-этажей, соединенных проходами и лестницами, и целый ряд подземных склепов.
Количество помещений в нем достигало тысячи — в них можно было запросто спрятать добрый десяток Минотавров.
Архитектурный комплекс с такой сложной планировкой свидетельствовал не только о способностях «дедалов» — минойских инженеров-строителей, но и о высоком уровне развития точных и прикладных наук.

Чтобы уберечь ветхие стены Дворца от губительного воздействия солнца и дождя, Эванс, не задумываясь, укреплял их бетоном; те стены, что казались позднейшими, ломал, другие надстраивал, формируя облик Дворца в соответствии со своими представлениями. С одной стороны, он, конечно, спас Кносс, но с другой — никто теперь не знает, каким был Лабиринт на самом деле...

Минойская цивилизация не была «импортирована» на Крит и не возникла на пустом месте. Неолитический «пласт» на островах Эгейского моря — один из самых глубоких в Европе, на Крите он прослеживается до 6000 года до н.э. В начале III тысячелетия до н. э. Крит вступил в ранний бронзовый век. Первая же из найденных Эвансом фресок дала ключ к пониманию исторического места минойцев. Изображенный на ней мужчина в набедренной повязке словно сошел с рисунков, которыми украшали гробницы египетской знати. Минойцы оказались теми самыми загадочными «кефтиу» — людьми с островов, о которых многократно упоминали египетские хроники. Именно хорошо «датированная» египетская культура помогла археологам установить хронологические ориентиры минойской истории — собственные письменные свидетельства минойцев либо не найдены, либо не разгаданы до сих пор.

Контакты с Египтом и Анатолией обогащали островитян новыми идеями по строительству лабиринтов, и в 1900 году до н.э. началась эпоха дворцов: в Кноссе поднялись стены самого древнего из них. Этот дворец получил название Лабиринта, так как его стены украшали «лабрисы» — двойные топорики. В других частях Крита — Фэсте, Малии — строились не менее величественные дворцы, хотя и уступавшие кносскому по площади. В 1700 году до н.э. на Крите произошло катастрофическое землетрясение. Дворцы были разрушены, но их быстро восстановили, добавился и еще один — в Закросе, кносский же Лабиринт отстроили в обновленном, еще более роскошном виде. То был период высшего расцвета минойской культуры.

Археологами не было обнаружено никаких атрибутов типичной для той эпохи автократии — ни царей, ни верховных жрецов. Правители минойского Крита не стремились увековечить себя в изображениях или изваяниях. Возможно, поэтому среди ученых до сих пор продолжаются споры о предназначении Лабиринта: был ли это дворе