Историческая политика: словарь и концепты

Разгромное поражение Германии во Второй мировой войне потребовало принципиального изменения ее политической ориентации. В частности, пришедшие к власти правительства в западной и восточной частях Германии должны были определиться в своем отношении к недавнему прошлому. Притом память о национал-социализме и Сопротивлении в двух немецких государствах была отнюдь не общей. В ФРГ неотъемлемым элементом политической культуры стало признание вины за Холокост. Напротив, в ГДР, объявившей себя антифашистским государством, национал-социализм рассматривался как явление чужой, внешней по отношению к ней истории, а сама Восточная Германия провозглашалась сокрушительницей национал-социалистической диктатуры. После воссоединения в 1990 году обоих немецких государств стала актуальной еще и “проработка диктатуры ГДР” (Diktaturaufarbeitung der DDR), как это обозначено в официальном дискурсе ФРГ. Что касается Франции, то там историческая политика Де Голля и его последователей десятилетиями определялась памятью о rйsistance (Сопротивлении). Лишь со временем изменившиеся историко-политические обстоятельства позволили критически переосмыслить вопрос о коллаборационизме режима Виши и депортации евреев из Франции, а позже сделать достоянием “долга памяти” (devoir de mйmoire) войну в Алжире и пытки, практиковавшиеся в ходе ее французскими военными.

В последние два десятилетия в публичном общественно-политическом дискурсе, журналистике и исторических исследованиях в западных странах доминируют концепты исторической политики (Geschichtspolitik), политики прошлого (Vergangenheitspolitik), политики идентичности (Identitдtspolitik) и политики памяти (Erinnerungspolitik). Это позволяет связать воедино такие понятия, как памятные места и мемориалы, культура памяти (Erinnerungskultur), культура истории (Geschichtskultur) и историческое сознание (Geschichtsbewusstein), но прежде всего определить соотношение истории и памяти (а также индивидуальной, коллективной, национальной, социальной, коммуникативной и культурной функций памяти). Все эти понятия имеют отношение к идентичности либо же к поискам идентичности того или иного рода. Концепты “политика прошлого” и “историческая политика” первоначально появились в Западной Германии в связи с несколько расплывчатым и потому труднопереводимым понятием “преодоление прошлого” (Vergangenheitsbewдltigung). В то время как “преодоление прошлого” лишь очень отдаленно связано с памятью о террористическом режиме и учиненном им Холокосте, термины “политика прошлого” и “историческая политика” ориентированы на более прагматичную и одновременно реалистическую оценку прошлого.

Сегодня немецкое Vergangenheitsbewдltigung (“преодоление прошлого”) употребляется в других языках, прежде всего в английском и французском, без перевода, но только по отношению к Федеративной Республике Германии и Третьему рейху. Напротив, возникший позднее концепт “проработка прошлого” (Aufarbeitung der Vergangenheit), восходящий к статье Теодора Адорно 1959 года [110], не ограничивается только Федеративной республикой, а распространяется и на другие государства. “Безжалостное осмысление (schonungslose Reflexion)” прошлого, утверждал Адорно, должно эффективно воздействовать изнутри, как самоанализ, а не служить внешним силам в качестве пропагандистского оружия. Следовательно, “проработка прошлого” означает критическую работу над памятью о прошлом.

В немецком языке понятие “политика прошлого” относится к немецкому прошлому и его преодолению или, по меньшей мере, проработке. Понятно, что политика прошлого имеет дело с институциональным и персональным наследием прежней системы и нацелена на принятие в относительно короткие сроки некоторых законодательных и судебных решений, связанных с этим прошлым. Напротив, историческая политика в общем и целом направлена на формирование общественно значимых исторических образов и образов идентичности (Geschichts- und Identitätsbilder), которые реализуются в ритуалах и дискурсе, претерпевая изменения со сменой поколений или по мере эволюции социальной среды. В демократических обществах историческая политика ни в коем случае не ограничена собственно политической сферой, в нее, наряду с политиками и публицистами, вовлечены также акторы из разных других профессиональных групп с различными интересами и стратегиями, которые они привносят в процесс осмысления истории. В политическом оформлении исторических представлений решающая роль принадлежит историкам, действующим в сферах своей профессиональной компетенции: ученым и преподавателям, архивистам и кураторам экспозиций, музейным работникам и сотрудникам мемориалов. При этом сама природа плюралистических обществ предполагает формирование в них различных и даже противоречащих друг другу толкований прошлого.

Поэтому историческая политика — это намного более широкое явление, чем история на службе политики. Это также нечто большее, чем просто формирование и закрепление нормативного или догматического мировоззрения, поскольку включает в себя передачу самого разного рода воспоминаний и опыта, а также поиск забытых фактов и следов отвергнутых альтернатив. Историческая политика — это еще и тематика научных исследований с целью поиска ответов на вопросы о том, как исторические интерпретации превращаются в политическое противоборство, кто и c какой целью делает это и к чему это приводит.

В данной статье я использую понятие “историческая политика” в широком смысле, как оно обычно употребляется в современной исторической и политической науке, а также в политической социологии, и в значительно меньшей степени прибегаю к понятиям “политика прошлого” и “политика памяти”, имея в виду публичное обращение к истории и памяти

[111]. К этому же разряду, без сомнения, принадлежит использование истории в государственных и политических целях, однако ни в коем случае нельзя сводить историческую политику только к официозной трактовке истории.

Германия

По отношению к национал-социалистскому прошлому государства — преемники германского рейха, ФРГ и ГДР, придерживались совершенно разных стратегий, которые определялись соответствующими оккупационными властями.

ФРГ (до воссоединения с Восточной Германией) Переход от диктатуры к демократии был крайне трудным и длительным процессом. 1945-й год не стал нулевой точкой отсчета, знаменующей начало совершенно новой немецкой истории. Не было какой-то готовой нормы, к которой можно было бы перейти. Как бы то ни было, сразу после окончания войны не произошло решительного разрыва с прошлым Третьего рейха. Огромное большинство немцев стремилось к материальному и психологическому возрождению, вытесняя из сознания реалии Третьего рейха, только-только ставшие прошлым. Озабоченное тем, чтобы достичь хоть какой-то степени “нормализации”, немецкое население с апатией либо негативными эмоциями реагировало на Нюрнбергские процессы

[112], которые, по замыслу держав-победительниц, должны были сыграть и воспитательную роль. Осознания преступного характера национал-социализма не произошло. Господствовало мнение, что все происходящее — это просто суд победителей над побежденными. Преступления Третьего рейха в общественном сознании уравнивались с ущербом, нанесенным немецким городам бомбардировками союзников, а признание массовых национал-социалистических организаций преступными воспринималось как огульное коллективное обвинение всего народа. Исключениями стали лишь немногие общественно значимые фигуры и политики, которые, как философ Карл Ясперс, протестантский теолог Карл Барт и первый президент ФРГ Теодор Хейс, заговорили о коллективной вине и коллективном стыде, о “коллективной ответственности” немецкого народа за Холокост, имея в виду необходимость признания своей вины и обязанность ее искупить. Именно из осознания ответственности за преемственность и разрывы в культуре и обществе родился концепт “проработка прошлого”.

Проработка прошлого в 1949-м и далее в 1950 годы позволила историку Норберту Фраю говорить о “политике прошлого” [113]. Эта политика, которая формировалась по мере все более активной интеграции ФРГ в сообщество западных государств, в том числе и по мере расширения рамок исторической политики, означала в первую очередь:

· уголовно-правовую и судебную квалификацию совершенных нацистами преступлений с применением насилия;

· политико-правовое отношение к национал-социалистическому прошлому, то есть компенсацию ущерба различным категориям жертв национал-социализма и персональное юридическое преследование конкретных преступников из числа национал-социалистов;

· критический разбор национал-социалистического прошлого и его проработка в исторических трудах, литературе, искусстве и философии.

Все эти три измерения политики прошлого были в известной степени идентичны политическим и общественным детерминантам “преодоления прошлого”. В первые два десятилетия существования ФРГ здесь шли широкие политические дебаты о преступлениях, совершенных национал-социалистами, о компенсации ущерба различным категориям жертв, о реституции, репарациях, антисемитизме и процессах над национал-социалистами.

Навязанная западными союзниками денацификация в Западной германии была малоуспешной. Уже в 1949 году был принят закон об амнистии, который открыл многочисленным бывшим национал-социалистическим чиновникам и кадровым военным путь в государственные структуры и в заново формируемую армию. И вряд ли экономическое возрождение и перевооружение ФРГ могли бы состояться без опыта и знаний представителей прежнего национал-социалистического режима. В эпоху Аденауэра политика прошлого обосновывала отказ от дальнейшего уголовного преследования нацистов ссылкой на желательность умиротворения общества и политической стабилизации. В середине 1950-х уже почти никто не опасался преследований со стороны государства или судебных органов за свое национал-социалистическое прошлое. Однако черта была подведена не только под прошлым 3,6 млн денацифицированных и десятков тысяч амнистированных немцев. По большей части вышли на свободу и те, кто в 1945—1949 годах был осужден в рамках Нюрнбергских процессов или военными судами союзников за военные либо нацистские преступления.

Несмотря на вытеснение из сознания “проклятого” прошлого в первые два послевоенных десятилетия, дух преодоления прошлого был жив в литературе, театре, кинематографе и других видах искусства, оказывая воздействие на формирующееся историческое сознание. Достаточно упомянуть провокативный спектакль Рольфа Хоххута “Наместник” (1963) и два самых известных и успешных в западногерманской литературе романа, посвященных проработке национал-социалистского прошлого: “Жестяной барабан” (1959) Гюнтера Грасса и “Урок немецкого” (1968) Зигфрида Ленца.

В рамках преодоления прошлого, основной задачей которого применительно к современной истории стало критическое изучение нацистского прошлого и преступлений национал-социализма, в Мюнхене в 1952-м был создан Институт современной истории. В 1960 годы при исторических факультетах стали создаваться кафедры современной истории. Тем не менее процесс включения в школьные программы взрывоопасных вопросов о причинах Холокоста и заражения всего общества национал-социалистической идеологией оказался длительным и трудным. Даже в 1960-е границы Германии в географических атласах указывались по состоянию на 1937 год, и немецкие восточные области обозначались как “находящиеся под управлением Польши”.

Только в конце 1950-х и в начале 1960-х годов в ведущих средствах массовой информации постепенно начиналось обсуждение до тех пор вытеснявшегося из сознания прошлого, что в конечном счете привело к образованию той специфической политической культуры ФРГ, важнейшим элементом которой является моральное неприятие нацистского прошлого. Процессы над Эйхманом в Иерусалиме (1961—1962), над палачами Освенцима во Франкфурте (1963—1964) и другие крупные процессы против бывших национал-социалистов, а также споры о сроках давности в бундестаге привели к заметному росту интереса в обществе к национал-социалистическому прошлому. Прежде всего, смена поколений явно способствовала тому, что в повестке дня политики прошлого появилось требование критической проработки прошлого. В 1960-х возникло представление о “непреодоленном прошлом”, которое вызвало многочисленные протесты людей, поддерживавших национал-социализм или даже активно участвовавших в его деятельности. Но смена ориентиров произошла, и во многом этому способствовало “поколение 1968 года”.

Переоценка политико-культурных ценностей в 1970-х и 1980-х годах, в контексте которой формировалась доминирующая сегодня в ФРГ культура памяти, центрированная вокруг жертв нацизма, предполагала открытое критическое обсуждение и признание вины. Важным этапом на этом пути стала восточная политика Вилли Брандта, которая ориентировала политику прошлого, основанную на признании ответственности немцев за нацизм, в направлении исторической политики, имевшей целью повлиять на будущее.

7 декабря 1970 года первый социал-демократический канцлер ФРГ подписал в Варшаве договор, который определил границу между Германией и Польшей по Одеру—Нейссе как окончательную. При этом Брандт объяснил, что федеральное правительство просто приняло этот факт как “результат истории” (die Ergebnisse der Geschichte). В тот же день канцлер от имени немецкого народа преклонил колени перед мемориалом жертв национал-социализма в бывшем Варшавском гетто. Этот эпизод с преклонением колен, символизировавший радикальный разрыв с прежним курсом западногерманской внешней политики, и с просьбой от имени немецкого народа о прощении за совершенные преступления, поляризовал немецкое общество. Однако со временем изображение коленопреклоненного Брандта стало в сознании не только многих немцев, но также поляков и представителей других наций символом политики сближения и примирения, основанной на моральных принципах. В рамках недели братства в 1971-м Брандт подчеркнул, что память об Освенциме будет оставаться травмой и для будущих поколениий.

Длительное замалчивание преступлений Третьего рейха было нарушено в 1970 годы, когда стали проводиться выставки и создаваться новые исторические музеи, которые способствовали пересмотру оценок нацистской диктатуры и политическому просвещению в целом. В 1973-м федеральный президент Густав Хайнеман инициировал конкурс “Немецкая история” для учащихся. Интерес к собственной истории должен был содействовать выработке у детей и молодежи сознания ответственности. Без знания истории нельзя было преодолеть прошлое.

Историко-политическое обучение, историческая и политическая дидактика постепенно становились элементами образования, что создавало условия для проработки прошлого. Историческая дидактика (Geschichtsdidaktik) как наука об изучении истории стала самостоятельной научной дисциплиной, занимающейся важнейшей категорией, какой является “историческое сознание”. В 1970—1980 годы эта категория превратилась в ключевую в рамках исторической дидактики. На формирование исторического и политического сознания влияла также музейная и мемориальная политика. Начиная с 1980-х школы открыли свои двери для свидетелей событий нацистских времен, которые рассказывали о борьбе за выживание и преследованиях в национал-социалистическом государстве. В рамках политики прошлого устная история (oral history), то есть воспоминания современников событий, стали признанным методом изучения новейшей истории.

Хотя в отечественных документальных и художественных фильмах времена национал-социализма освещались довольно обстоятельно, лишь зарубежный, американский телесериал “Холокост” смог потрясти сознание массового зрителя и пробудил у него готовность к критическому анализу национал-социалистического прошлого. Этот четырехсерийный телефильм в январе 1979 года каждый вечер собирал у экранов от 10 до 20 млн зрителей — больше, чем любая другая передача немецкого телевидения, посвященная современной истории. Этот популярный американский сериал повлиял также семантически: с тех пор слово “Холокост” стало в Германии употребляться для обозначения нацистского “окончательного решения еврейского вопроса”, то есть полного уничтожения евреев. Общество немецкого языка объявило “Холокост” “словом 1979 года”.

Тем не менее вытеснение из сознания и отрицание криминального характера национал-социализма, по мнению философа и публициста Ральфа Джордано, в 1980-е приняло в немецком обществе форму “повторной вины” (“zweite Schuld”) и “самообмана” (Lebenslьge). Психоаналитики Александр и Маргарете Мичерлих еще в 1967 году в своей вызвавшей горячую дискуссию книге “Die Unfдhigkeit zu trauern” (“Неспособность к скорби”), опираясь на примеры враждебного отношения отдельных людей и масс в целом к признанию вины за соучастие в политических преступлениях, указали на недостаточную активность властей в преодолении нацистских преступлений в эпоху Аденауэра.

В 1970 годы усилилась тенденция к отрицанию или преуменьшению масштабов уничтожения евреев и к непризнанию существования газовых камер. Подобные умонастроения были характерны преимущественно для крайне правых кругов, и это получило название ревизионизма, или негационизма (Negationismus). В 1985-м в ответ на попытки ревизионистов фальсифицировать историю был принят закон “О лжи об Освенциме” (Auschwitz-Lьge) (с дополнениями от 1992, 2002 и 2005 годов), согласно которому отрицание Холокоста преследуется по закону. Раньше Холокост в уголовно-правовом отношении ставился в один ряд с насильственными действиями других диктатур, что серьезно затрудняло его осуждение. Авторитетным представителям общественности, которые ставили под сомнение введение уголовно-правового понятия “отрицание Холокоста” как средства “преодоления прошлого” и настаивали вместо этого на политическом просвещении, не смогли — в отличие от других стран — добиться своего из-за специфики немецкого прошлого.

Заметной вехой в исторической политике ФРГ стала памятная речь федерального президента Рихарда фон Вайцзеккера, с которой он выступил в бундестаге 8 мая 1985-го в честь 40-й годовщины окончания войны и ликвидации национал-социалистской тирании. Впервые человек, занимающий высший государственный пост в ФРГ, назвал 8 мая “днем освобождения” (а не днем капитуляции или краха). “Он освободил нас всех от системы национал-социалистской тирании, презирающей человека. Никто, даже ради этого освобождения, не забудет о том, какие страдания свалились на многих людей 8 мая и продолжились после него. Но мы не можем считать причиной бегства, изгнания, зависимости окончание войны. Напротив, причина кроется в ее начале и в начале той тирании, которая привела к войне. Мы не можем отделить 8 мая 1945-го от 30 января 1933 года”. В этой речи фон Вайцзеккер впервые назвал все категории массовых жертв национал-социализма: евреи, западноевропейские и восточноевропейские цыгане (синти и рома), коммунисты, гомосексуалисты.

Следующим важным этапом на пути поиска немецкой национальной идентичности стал так называемый спор историков, который разгорелся в 1986—1987 годах в связи с обсуждением немецкого прошлого и сомнениями в отношении совершенных немцами преступлений. Его инициаторами выступили философ Юрген Хабермас и историк Эрнст Нольте. Хабермаса поддержали историки Ханс Моммзен, Эберхард Йеккель и публицист Рудольф Аугштайн (издатель и шеф-редактор журнала “Шпигель”), а на стороне Нольте выступили историки Андреас Хиллгрубер, Иоахим Фест, Юрген Хильдебранд и советник Гельмута Коля Михаэль Штюрмер. В этом споре, в котором, по словам Хабермаса, речь шла об “апологетических тенденциях в описании современной немецкой истории”, то есть об отношении к совершенным немцами преступлениям, впервые было использовано новое понятие “историческая политика”.

Если говорить в общих чертах, то Нольте представлял войну Германии против СССР в 1941—1945 годах прежде всего как превентивную защитную меру национал-социалистов против угрозы развязывания Советским Союзом войны с Германией, а создание национал-социалистских концентрационных лагерей и лагерей смерти — просто как реакцию на сталинский Гулаг. При этом военные преступления немцев и практику геноцида во времена национал-социализма он объяснял не внутригерманскими, а внешними по отношению к Германии причинами [114]. Главный аргумент Хабермаса в полемике с Нольте состоял в том, что нацистские преступления, представляемые как “реакция на большевистскую угрозу уничтожения”, и Освенцим, сводимый к формату технической инновации, теряют свою историческую “уникальность”. Возражая против историзации Эрнстом Нольте преступлений нацизма, Хабермас настаивал на том, что искать национальную идентичность Германии следует в “конституционном патриотизме” (Verfassungspatriotismus) — единственно возможной форме патриотизма, “не отчуждающей нас от Запада” [115].

С тех пор понятие конституционного патриотизма стало основным в исторической политике в ФРГ, а признание геноцида европейских евреев как исторически беспрецедентного феномена легло в основу политического самосознания ФРГ. “Спор историков” также ставит вопрос о том, можно ли сравнивать национал-социалистическую диктатуру с другими диктатурами и что именно позволило национал-социализму найти опору в широких массах.

ГДР

История разделенной Германии стала также историей разделенного прошлого и разделенной памяти о национал-социализме и сопротивлении национал-социалистическому режиму. Каждое из двух немецких государств воспринимало себя как политическую альтернативу национал-социалистской диктатуре: ФРГ — как парламентскую демократию западного образца, а ГДР — как “антифашистское” государство. Еще до образования ФРГ и ГДР (1949) денацификация в западной и в восточной части Германии проходила по-разному — согласно идеологическим установкам соответствующих оккупационных властей. В ГДР была проведена радикальная замена национал-социалистской функциональной элиты; в ФРГ ничего сравнимого по масштабам не произошло. В “антифашистской” ГДР период национал-социализма рассматривался как чужая история и подразумевалось, что Германская Демократическая Республика и есть победительница диктатуры национал-социализма. Исходя из основополагающего мифа об антифашизме, ГДР также претендовала на наследие антигитлеровского Сопротивления. При этом внимание в Восточной Германии продолжительное время было сосредоточено на героизированном коммунистическом Сопротивлении, которое на Западе сначала игнорировали в пользу столь же идеализированного военного и гражданского Сопротивления. Евреи, как отдельная категория жертв, в ГДР никак не упоминались, и никаких дискуссий по о Холокосте здесь не было. ФРГ как государство — преемник Третьего рейха взяла на себя всю ответственность за совершенную несправедливость и возмещала ущерб Израилю (не в последнюю очередь для того, чтобы интегрироваться в сообщество западных государств). Восточная Германия в этом процессе возмещения ущерба не участвовала. Согласно официальной позиции ГДР, как антифашистское государство, не имела с Третьим рейхом ничего общего и поэтому не могла привлекаться к ответственности за преступления национал-социализма. Только весной 1990-го первая свободно избранная Народная палата и последнее правительство ГДР признали ответственность всей Германии за Холокост. Поскольку у Восточной Германии не было необходимых финансовых средств, чтобы выплачивать компенсации Израилю, она открыла свои границы всем евреям, которые хотели эмигрировать из Советского Союза.

С 1950 года антифашистское самосознание ГДР подкреплялось празднованиями 8 мая как “Дня освобождения немецкого народа от гитлеровского фашизма”. До 1966-го День 8 мая, как и в СССР, был узаконенным праздником. В 1985 году, в сороковую годовщину окончания войны 8 мая снова отмечалось как праздничный день. Только в 1980-е миф об антифашистском Сопротивлении стал разрушаться.

Происходившие в ФРГ часто весьма напряженные обсуждения понятий “политика прошлого”, “историческая политика” и “культура памяти” прошли мимо ГДР, не оставив там никакого следа. Напротив, понятие “историческое сознание” было включено в лексикон “второго немецкого государства”. Историческое сознание (с помощью системы преподавания и пропаганды истории) стало синонимом социалистического сознания и должно было содействовать победе в “классовом противостоянии между социализмом и империализмом”. Несмотря на то, что история в ГДР была прерогативой политики и ее главной задачей было обоснование легитимности государства СЕПГ, порой приходилось серьезно менять исторические трактовки, прибегая к интеллектуальной эквилибристике. В ГДР велись исследования и по современной истории, однако, в отличие от ФРГ, лишь по послевоенной.

Новая ФРГ, или объединенная Германия

Знаменательные события 1989 года и воссоединение в 1990-м немецких государств не изменили подхода новой ФРГ к национал-социалистическому прошлому. Напротив, общественный интерес к Третьему рейху и Холокосту даже возрос. Но теперь, после объединения двух частей Германии, прошлое ГДР тоже стало объектом политики прошлого и исторической политики. Запаздывание старой ФРГ в проработке “первой немецкой диктатуры” в 1950 годы не должно было повториться в случае с диктатурой ГДР. Гэдээровское прошлое как бы накладывалось на прошлое национал-социализма и позволяло сблизить одно с другим.

Для проработки прошлого ГДР использовались почти те же критерии, что и после краха нацистского режима в 1945-м: уголовно-правовое преследование преступников, их гражданская дисквалификация, а также компенсации жертвам. Однако, прежде всего, речь шла о юридической и уголовно-правовой проработке прошлого ГДР как неправового государства. Снова вошло в оборот выражение “правосудие победителей”, но на этот раз победителями были братья по крови, представители того же народа. Для пожилых людей это была уже вторая “нулевая точка”: для них второй раз пробил час “Ч”, и в 1990 году, как и в 1945-м, они были дезориентированы. Потому что и теперь потерпевшее крах общество ГДР не могло сразу освободиться от тяжкого наследия диктатуры СЕПГ.

Проработка истории ГДР на основе массы архивных материалов, доступ к которым был открыт сразу после ликвидации восточногерманского государства, происходила с беспрецедентной скоростью. Длина полок только с документами Министерства государственной безопасности составила 170 погонных км. Их непрекращающаяся оценка проводилась с учетом опыта, накопленного после 1945 года. Так, сразу же была создана парламентская комиссия, призванная заниматься “проработкой истории и последствий диктатуры СЕПГ в Германии” (чего не было в свое время сделано при сведении счетов с национал-социализмом), которая уже собрала девять томов экспертных материалов и опросов свидетелей.

И действительно, ни одна область современной европейской истории после 1945-го не исследовалась столь интенсивно, как исчезнувшее в 1990 году восточногерманское государство и общество [116]. К тому же изучать ГДР помогали многочисленные специальные институты. Кроме уже упомянутой парламентской комиссии, созданной в 1992-м, заслуживают упоминания Центр исследования современной истории в Потсдаме, Институт Ханны Арендт в Дрездене, Отдел образования и исследований при Федеральном уполномоченном по изучению документов службы государственной безопасности бывшей ГДР (по имени его первого руководителя именовавшийся “ведомством Гаука” — ныне “ведомство Биртлера”). Открытие новых исторических музеев, реконструкция мемориалов в память о жертвах национал-социализма и создание мемориалов жертвам политических преследований в ГДР позволили в самое короткое время сформировать новую культуру памяти и воспоминаний о советской оккупационной зоне в Германии и о ГДР. Взять хотя бы известную практику использования НКВД/МВД бывших национал-социалистских лагерей (в частности, Бухенвальда), где в 1945—1949 годах коммунистические капо (надзиратели из числа заключенных) сотрудничали с бывшим фашистским руководством лагерей.

Так как в 1990-х в центре проработки прошлого находилась преимущественно восточногерманская служба государственной безопасности [117], все новые и новые открытия укрепляли впечатление о ГДР как о “государстве штази”. Это часто больно било по чувству собственного достоинства бывших граждан Восточной Германии, которые видели в ГДР отнюдь не только неправовое государство и диктатуру. ФРГ в рамках исторической политики пока так и не удалось интегрировать все пережитое бывшими жителями ГДР в новое общефедеральное национальное самосознание. Так, 8 мая 2009 года уроженка Восточной Германии канцлер Ангела Меркель назвала ГДР “неправовым государством” и “государством доносчиков”.

Берлин, как новая столица воссоединенной Германии, теперь осмысливает культуру памяти, которой могла бы руководствоваться немецкая историческая политика. Создание Немецкого исторического музея призвано как бы оплатить двойной послевоенный счет Германии. В центре города в 2005-м возведен центральный немецкий мемориал в память евреев, убитых в Европе. Это головной музей Холокоста в Германии, место памяти и воспоминаний о шести миллионах жертв-евреев. Однако публичные дебаты вокруг Берлинского мемориала Холокоста проходили отнюдь не умиротворенно: как-никак народ впервые ставил в центре своей столицы памятник собственному позору. Еврейский музей в центре Берлина — самый большой музей такого типа в Европе — был открыт еще раньше (2001). В память о других категориях жертв, например, о цыганах синти и рома, которые протестовали против деления жертв геноцида на первый и второй сорт, должен быть создан отдельный мемориал.

Сооружение памятника Холокоста является своего рода апогеем исторической политики и политики памяти в Германии, но, с другой стороны, в воссоединенной Германии укрепляется взгляд на Вторую мировую войну, представляющий немцев ее жертвами. В этой связи характерны исторко-политические демарши объединений “изгнанных”, которые намереваются создать в Берлине “Центр против изгнаний”. Другие группы выступают против декретов Бенеша [118]. Переселение восточноевропейских этнических немцев трактуется как “преступление против человечности”, при этом полностью игнорируется исторический контекст, то есть вопрос о причинах переселения. В соседних Польше и Чехии план создания Центра изгнанных имел сильный политический резонанс: здесь возникли опасения, что музей такого рода завуалирует вопрос о том, кто несет ответственность за Вторую мировую войну и тем самым за последовавшие изгнания.

Ландшафт немецкой памяти порой дает трещины в самых неожиданных местах. Так, до сих пор политически безупречный писатель Мартин Вальзер в своей благодарственной речи 11 октября 1998 года в связи с награждением его Премией мира Немецкой книготорговли раскритиковал “долг памяти”. Освенцим, по его словам, превратился в универсальную “моральную дубину”, а “наш позор используется в целях, не имеющих никакого отношения к прошлому”. Вальзер выступил против “ритуализации” общественной памяти и за перенос конфликта с национал-социализмом на уровень индивидуальной совести.

Другого рода провокативность в отношении немецкой исторической политики продемонстрировал американский политолог Даниэль Голдхаген. В своей опубликованной в 1996-м в США диссертации “Исполнители воли Гитлера”, которая появилась в немецком переводе в 1998 году, он утверждает, что немцы — самое позднее с XIX столетия — стали руководствоваться когнитивной моделью “антисемитизма, исключающего евреев из числа представителей рода человеческого” (eliminatorischen Antisemitismus), в результате чего евреи представали людьми, достойными ненависти. Вопрос “Так все-таки все немцы виновны?” спровоцировал новый спор среди историков, который, как никакая другая дискуссия до этого, одновременно пробудил в обществе интерес к исторической науке и удовлетворил потребность СМИ в скандалах.

Можно привести много других примеров, подтверждающих, что Германия не освободилась от своего прошлого и что политика прошлого и историческая политика по-прежнему тесно связаны между собой. Это подтверждается настоящим бумом в музеях, на выставках и на мемориальных мероприятиях, посвященных жертвам национал-социализма, и вообще широким присутствием исторической тематики в аудиовизуальных СМИ, в связи с чем часто говорят о “рыночной стоимости воспоминаний” (Marktwert der Erinnerung) и “театрализации памяти” (Gedдchtnistheater), спорами вокруг закона о компенсациях лицам, угнанным на принудительные работы в Третий рейх, выставкой (1995), посвященной преступлениям вермахта во Второй мировой войне, процессом запрета НДП, спорами о перемещенных ценностях и все новыми процессами над военными преступниками.

По-видимому, национал-социализм и в будущем останется важным фактором немецкой исторической политики, потому что прошлое — это не только некая память, которую можно отработать или преодолеть. Новые поколения ставят новые вопросы, воспринимая прошлое без надрыва, но также и с меньшей однозначностью. Можно ли представить себе диктатора, подобного Гитлеру, человечным, как в фильме “Крушение” режиссера Оливера Хиршбигеля, или делать его посмешищем, как в фильме “Мой фюрер” режиссера Дани Леви? То, что было табу для старшего поколения, с измением исторической политики предстает совсем в ином свете.

Франция

Вырастающие из семантического контекста и философии немецкого языка понятия преодоления и проработки прошлого во Франции совершенно неизвестны. Концепт исторической политики сюда тоже до сих пор не проник. Напротив, отношение к прошлому здесь тесно связано с проблематикой памяти и “работой памяти” (travail de mйmoire). Определяющим событием здесь стало появление в 1978-м статьи историка Пьера Нора о “коллективной памяти”. Так же, как и в случае общего определения памяти, для Нора важно то, что историки могут извлечь из нее пользу, отмечая и описывая все те формы присутствия прошлого и политизированного подхода к истории, которые до сих пор не подверглись критическому анализу в историографии. Большой успех публикации под редакцией Нора “Места памяти” (“Lieux de Memoir”) (1984—1992) [119], в которой памятные места трактовались как символы национальной идентичности, придал новый импульс исследованию проблематики памяти. В общественном дискурсе сначала использовалось только понятие “политика памяти” (politique de la mйmoire = Erinnerungspolitik), а также — намного реже — “управление прошлым” (gestion du passй = Verwaltung der Vergangenheit). В 1990-х появилось понятие “долг памяти” (devoir de mйmoire = Erinnerungspflicht), которое сначала использовалось применительно к депортации и геноциду французских (и других европейских) евреев и на котором настаивали союзы бывших жертв депортации. Между тем моральный и нормативный долг памяти имеет отношение также и к другим категориям жертв.

Проблематике памяти посвящено необозримое море литературы, размеры которой можно сравнить только с объемом теоретико-методических и концептуальных статей о политике прошлого, исторической политике и культуре памяти в Германии. Однако даже с учетом того, что “политику, имеющую дело с памятью” (Politik mit der Erinnerung) часто весьма трудно отличить от “политики, имеющей дело с историей” (Politik mit der Geschichte) и от “политики, имеющей дело с прошлым” (Politik der Vergangenheit), французская “политика памяти” имеет совсем иные корни, нежели немецкие политика прошлого и историческая политика, не говоря уже о том, что они весьма различны по своим целям. Ниже я опишу некоторые важнейшие этапы формирования французской политики памяти и долга памяти. Кстати, отмечу, что современная французская история и историография морально-нормативной формуле “долг памяти” предпочитает выражение “политическое использование прошлог